? Нет,  нет,
в минувших днях где-то так и застыли в нежданной радости - Катя, уронившая
на ковер склянку с морфием и без сил повисшая на закаменевших руках Вадима
Петровича, и он, шепчущий ей  слова  любви,  весь  точно  обуглившийся  от
волнения. Это не было сном, это не исчезло, это и сейчас там - за  черными
окнами. И там же их первая ночь, без сна, в  молчаливых  и  глубоких,  как
страдание, поцелуях и в повторении все тех же и все новых  слов  изумления
оттого, что это -  единственное  на  земле  чудо,  соединившее  так  тесно
сплетенными смуглыми сильными и белыми хрупкими руками -  самое  нежное  и
самое мужественное...
   Особнячок стоял кривенький, убогий, весь облупленный, и никаких на  нем
не было белых полуколонок. Катя их выдумала. Два  крайних  окна  в  первом
этаже закрыты изнутри газетными листами, остальные так  забрызганы  сухими
лепешками грязи, что ясно: там никто не  живет...  В  мезонине,  где  была
Дашина спальня, выбиты все стекла.
   Катя перешла улицу и постучала в парадную дверь, на которой  коричневая
краска оглуплялась целыми стружками. Катя  долго  постукивала,  покуда  не
заметила, что вместо дверной  ручки  -  дыра,  забитая  пылью.  Тогда  она
вспомнила, что на  черный  ход  нужно  пройти  с  переулка.  Калитка  была
открыта, и от нее  через  дворик,  заросший  травой,  вела  едва  заметная
тропинка. Значит, здесь все-таки жили.
   Катя постучала в кухонную дверь. Немного спустя дверь открыл  маленький
человек, бледный, как бумага, блондин, в очках,  с  большой  всклокоченной
головой:
   - Я же кричу вам, что дверь не заперта. Что вам нужно?
   - Простите, я хотела спросить:  здесь  еще  живет  Марья  Кондратьевна,
старушка?
   - Да, здесь, - ответил он голосом, каким  рассуждают  о  математических
формулах. - Но она умерла...
   - Умерла! Когда?
   - Как-то недавно, точно не помню...
   - Что же я буду делать теперь? - растерянно  проговорила  Катя.  -  Моя
квартира занята?
   - Понятия не имею - ваша или не ваша эта квартира, но она занята...
   Он хотел было уже закрыть дверь, но, видя, что у красивой женщины глаза
полны слез, помедлил.
   - Как это неприятно... Я прямо с вокзала, - куда  же  теперь  деваться?
Два года не была в Москве, вернулась домой и - вот...
   - Домой вернулись? - переспросил он с изумлением. - В Москву?..
   - Да. Я все время жила на юге, потом на Украине...
   - Вы что - ненормальная?
   - Нет... А почему, - разве вернуться домой так странно?
   На истощенном, бумажном лице этого человека тонкие губы приподнялись  с
одного угла, морща ввалившуюся щеку:
   - Вы что же - не знаете, что в Москве умирают с голоду?
   - Я слышала, что с едой плохо... Но мне мало нужно... Потом - ведь  это
же временно... Когда очень трудно - лучше быть дома.
   - Вы, собственно, кто же такая?
   - Я - учительница, Рощина Екатерина... Да я вам сейчас покажу...
   Катя зубами  начала  развязывать  узелок  на  холщовом  мешке.  Достала
удостоверение Наркомпроса.
   - Я работала до самой эвакуации в Киеве,  в  русской  школе  для  самых
маленьких... Нарком потребовал, чтобы  я  ни  за  что  не  оставалась  при
белых... Я бы сама не осталась... И дал  еще  вот  это  письмо  к  наркому
Луначарскому... Но оно запечатано...
   Человек прочел удостоверение, прочел адрес на конверте, - все  движения
у него были замедленные.
   - Собственно, комната старухи никем  не  занята.  Если  вам  непременно
хочется  жить  именно  здесь,  -  въезжайте...  Хотя  здесь  все  гниль  и
рухлядь... В Москве можно занять любой пустой особняк.
   Он  посторонился  и  пропустил  Катю  в  полутемную  кухню,  заваленную
изломанной мебелью. Он указал на  ключ  от  комнаты  старухи,  висящий  на
гвозде в закопченном коридорчике, и медленно ушел к себе (в бывший кабинет
Николая Ивановича). Катя с трудом отворила дверь в душную комнату с  двумя
окнами, залепленными снаружи грязными лепешками. Это была ее спальня, и на
том же месте стояла ее кровать,  и  все  так  же  на  стене  висел  резной
шкафчик-аптечка с поблекшим Алконостом и Сирином на дверцах, - из него она
взяла тогда морфий. Покойная Марья Кондратьевна стащила сюда  лучшие  вещи
со всей квартиры, - диваны,  кресла,  этажерочки  были  навалены  друг  на
друга, поломанные и покрытые паутиной и пылью.
   Катю охватило отчаяние, - в огромной, раскаленной под июльским солнцем,
пустынной и голодной  Москве,  в  этой  загроможденной  ненужными  вещами,
непроветренной комнате нужно было начать жить, начать  третий  круг  своей
жизни. Она села на голый матрац, и молча заплакала.  Она  очень  устала  и
была голодна. Предстоящие трудности и сложности показались  непреодолимыми
для ее силенок. Ей  вспомнилась  милая,  обожаемая,  покосившаяся  хатенка
около школы, палисадник, холмистое поле  за  плетнем...  Веник  у  порога,
кадка с водой в сенях, зеленоватый свет сквозь листву в  окошке,  падающий
на детские тетрадки... Беспечные, веселые дети,  любимый  мальчик  -  Иван
Гавриков...
   Почему нельзя было там остаться навсегда?
   Катя слезла с кровати, чтобы принести немного воды, -  размочить  сухую
булочку, привезенную из Киева. Но даже стакана не  нашлось,  чтобы  начать
жить! Катя уже сердито вытерла глаза и пошла к бледному человеку.
   Тихонько постучав, она сказала тоненьким голосом:
   - Простите, пожалуйста, я вам все мешаю...
   Он медленно  подошел,  отворил  дверь  и,  будто  с  трудом  соображая,
пристально глядел на Катю.
   - Простите, пожалуйста, нет ли у вас стакана, мне хочется пить.
   - Меня зовут Маслов, товарищ Маслов, - сказал он.  -  Какой  вам  нужен
стакан?
   - Какой-нибудь лишний...
   - Хорошо...
   Он пошел в глубь комнаты, оставив дверь открытой, и Катя увидела  много
книг на прогнувшихся полках  из  неструганных  досок,  раскрытые  книги  и
рукописи на письменном столе,  жалкую  железную  койку,  на  которой  тоже
валялись книги, мусор на полу и пожелтевшие газеты на окошках. Маслов  все
так же замедленно вернулся к Кате и подал ей грязный стакан:
   - Можете его взять совсем...
   В кухне  Катя  с  трудом  пробралась  к  раковине,  доверху  заваленной
мусором, но вода  шла.  Вымыв  стакан,  Катя  с  наслаждением  напилась  и
вернулась к себе. Ей захотелось - раньше, чем съесть булочку,  -  отворить
окна и хотя бы немного помыться. Но  отодрать  замазанные  рамы  оказалось
нелегко. Катя долго  возилась,  ковыряла,  колотила  ножкой  от  стула  по
шпингалетам, громко вздыхала. На шум явился Маслов  и  некоторое  время  с
тихим изумлением глядел на Катю.
   - Зачем вам понадобилось отворять окошки?
   - Здесь можно задохнуться.
   - Вы думаете, уличный воздух будет чище? Пыль и смрад. По  всем  дворам
гниет... Не советую. - Катя выслушала это, стоя  на  подоконнике,  поджала
губы и  опять  принялась  стучать  ножкой  от  стула.  -  Предположим,  вы
отворите, а на ночь опять придется затворять... Зачем лишние усилия...
   Шпингалет наконец поддался, Катя соскочила  с  подоконника,  распахнула
окно и высунулась, жадно вдыхая уличный воздух.
   - Да, да, - раздумчиво проговорил  Маслов,  -  проблему  города  мы  не
решили. - Колени его вдруг, дрыгнув, подогнулись, он оглянулся -  куда  бы
сесть - и прислонился к косяку, засунул большие пальцы  за  шнурок,  слабо
перепоясывавший его холщовую несвежую рубашку. - Стаял снег, и вся  грязь,
мусор, собачья, кошачья и даже  лошадиная  падаль  осталась  на  улицах  и
дворах... Кое-что смыло дождями, но это не решение проблемы...
   Катя перебила его:
   - Скажите, ванная у вас действует?
   -  Понятия  не  имею...  Жил  здесь  одно  время  водопроводчик...   По
воскресеньям возился на кухне и в ванной - в порядке личной инициативы, но
ушел на фронт...
   - Знаете что, вы уйдите, - решительно сказала Катя. - Я  хоть  немножко
приберу комнату, помоюсь и приду к вам... Во-первых, мне необходимо узнать
разные адреса... Я же ничего не знаю в Москве... Вы мне поможете, хорошо?
   - Да, да, сегодня воскресенье, я весь день буду дома...
   Он медленно отделился от косяка и ушел. Катя повернула за  ним  дверной
ключ. Важно было рассердиться, и тогда дело закипит. Она сняла кофточку  и
юбку, чтобы не запачкать их, и начала борьбу с  пылью.  Тряпья  по  разным
ящикам было сколько угодно. Роясь, Катя нашла постельное белье  со  своими
метками, потом нашла свои рубашки и  штанишки  и  несколько  пар  штопаных
чулок. Вот золотой человек Марья Кондратьевна, - сохранила такие бесценные
вещи!.. Покойная старушка в общем-то была вороватая и жадная... Ну и пусть
- земля ей пухом...


   В этот же вечер Маслов показал Кате свои рукописи и даже прочел кое-что
из   них,    это    было    историческое    исследование    о    классиках
утопистах-социалистах. Он  говорил  Кате,  сидевшей  на  его  неприбранной
койке:
   -  Вам  покажется  странным,  что  в  такое  время   можно   заниматься
утопистами? Утопия - в эпоху пролетарской  диктатуры!  Где  же  внутренняя
логика? Сознайтесь - вы удивлены?
   Катя, у которой слипались глаза, покивала, подтверждая, что удивлена.
   - А между тем тут есть логика... Я подробно останавливаюсь на  попытках
отдельных лиц и небольших групп в середине девятнадцатого века провести  в
жизнь утопические идеи. Это  одна  из  самых  любопытных  страниц  истории
социального движения.
   Он отвернулся от Кати, чтобы  скрыть  усмешку,  обнажившую  его  мелкие
зубы.
   - Но писать приходится только по воскресеньям. Я  нагружен  в  районном
комитете, и нас мало: в  Москве  почти  не  осталось  партийцев...  Я  был
освобожден от мобилизации на фронт  только  по  крайне  слабому  состоянию
здоровья... Я истощен физически и морально...
   Несмотря  на  свое  болезненное  состояние  и  кажущуюся  почти  полную
невещественность, Маслов оказался довольно расторопен. На другой  же  день
он пошел с Катей в Наркомпрос, познакомил ее с нужными товарищами и  помог
ей оформиться и получить продовольственные карточки.
   Без него Катя совсем бы растерялась в огромном наркомате, со множеством
отделов, столов и заведующих, тем более что дух беспокойства и  отвращения
к рутине гнал сотрудников, по крайней мере, раз в неделю, перетаскиваться,
вместе со столами, шкафами и архивами, с места на место, из этажа в  этаж,
а также менять внутреннюю систему подчинения, связи и ответственности.
   Катя сейчас же получила  назначение  педагогом  в  начальную  школу  на
Пресне. У другого стола ее мобилизовали в порядке общественной нагрузки на
вечерние курсы по ликвидации безграмотности. У третьего стола  ее  зачалил
невероятно худой, оливковый человек, с лихорадочными, огромными глазами, -
он повел Катю по коридорам и лестницам в отдел пропаганды  искусства.  Там
ее нагрузили выездными лекциями на заводы.
   - Содержание лекций мы уточним после, - сказал ей оливковый человек,  -
вам будет дана соответствующая литература и план. Не нужно  паники,  вы  -
культурный человек, этого достаточно. Наша  трагедия  в  том,  что  у  нас
слишком мало культурных людей, - больше половины интеллигенции саботирует.
Они горько пожалеют об этом. Остальное поглотил фронт. Ваш приход произвел
на всех очень благоприятное впечатление...
   И, наконец, в одном из коридоров на Катю наскочил плотный,  чрезвычайно
суетливый  человек  с  большими  губами   и   в   парусиновой   толстовке,
прозеленевшей под мышками.
   - Вы актриса? Мне на вас только что указали, - торопливо  заговорил  он
и, не обращая внимания на ответ Кати, что она  учительница,  обнял  ее  за
плечи и повел по коридору. - Я вас включаю в летучку, поедете на  фронт  в
отдельном вагоне, по выезде из Москвы - хлеб не ограничен, сахар и  лучшее
сливочное  масло...  Репертуар  -  а!  С  вашей-то   фигуркой   -   спели,
протанцевали, красноармейцы будут хлопать... Я послал на фронт  профессора
Чебутыкина, ему шестьдесят лет, он химик или астроном, - я  знаю?  так  он
называется теперь "король летучки", - поет куплеты  из  Беранже...  Можете
меня не благодарить, я чистый энтузиаст...
   - Слушайте! - крикнула Катя, освобождаясь из-под его  руки.  -  У  меня
школа, лекции и ликбез... Я физически не могу...
   - Что значит физически? А я  могу  физически?  Шаляпин  тоже  не  может
физически, однако я достал ему ящик коньяку, так он теперь сам просится на
фронт... Хорошо, вы подумайте... Я вас найду...
   Катя шла домой, подавленная ответственностью.  Горячий  ветер,  дуя  из
пустынных переулков, закручивал вихри пыли и бумажек на булыжной мостовой.
Катя свернула на Тверской бульвар. Она высчитывала - хватит ли ей времени,
если спать шесть часов? Значит, остается восемнадцать... Мало!  Занятия  в
школе, проверка тетрадей, подготовка к завтрашним урокам... Ликбез  -  два
часа, не меньше... Боже мой, а ходьба туда и обратно? А  чтение  лекций  с
ходьбой туда и обратно? Потом - надо же к ним  готовиться...  Восемнадцати
часов мало!
   Катя присела на бульваре, кажется, на ту  самую  скамейку,  где  они  с
Дашей в шестнадцатом году встретили Бессонова, он шел - весь пыльный, едва
волоча ноги... Какая чушь! Две абсолютно ни к чему не пригодные женщины не
знали, что им делать от переизбытка времени, и  переживали  невесть  какую
трагедию, когда Бессонов - совсем из стихов Александра Блока:  "Как  тяжко
мертвецу среди людей живым и страстным притворяться..." - поклонился им  и
медленно  прошел  мимо,  и  они  глядели  ему  вслед,  и  особенно  жалким
показалось им то,  что  у  него  будто  сваливались  на  ходу  полувоенные
штаны...
   Надо спать четыре  часа  и  отсыпаться  по  воскресеньям.  А  еще  ведь
продуктовые очереди! Катя закрыла глаза и застонала...  Ветер  раздувал  у
нее завитки волос на тоненькой шее; залетая  в  старую  липу  над  Катиной
головой, жестоко шумел листьями... И под этот  шум  Катя  в  конце  концов
перестала мучить себя разрешением задачи, как из  суток  выкроить  больше,
чем двадцать четыре часа. Ничего, обойдется!..  Мысли  ее  пошли  блуждать
вокруг той странной в  ней  самой  перемены,  которая  не  переставала  ее
изумлять и радовать. В тот час, когда, прижавшись затылком к печи, глядя в
разъяренное лицо Алексея,  она  сказала:  "Нет!"  -  в  ней  начало  расти
покойное и уверенное ожидание какого-то  нового  счастья.  Немножко  этого
счастья она испытала  весной:  каждый  вечер  перед  сном  она  вспоминала
проведенный день, - в нем ничего не было  темного,  ничего  душного.  Катя
сама себе нравилась. И вот  сейчас  она  преувеличенно  играла  в  ужас  и
отчаяние  -  будто  бы  от  невозможности   справиться   с   общественными
нагрузками... Совсем не  в  этом  дело:  еще  недавно  жалкий  подобранный
котенок вдруг оказался значительным существом, - в Кате, оказывается, даже
нуждались, ответственный товарищ  с  оливковым  лицом  и  очень  красивыми
глазами говорил с ней с большим уважением... Надо было все это  оправдать,
-  настоящий  ужас,  если  в  Наркомпросе  скажут:   "А   мы-то   на   нее
понадеялись..." Здесь, в Москве, было совсем не то, что трястись  в  степи
на возу позади Алексеевой тройки, грызть соломинку и думать: "На что тебе,
полонянка, твоя красота?"
   Маслов потребовал у  Кати  подробный  отчет.  Когда  она  передала  ему
разговор с оливковым  товарищем,  вся  правая  щека  у  Маслова  собралась
концентрическими морщинами кривой усмешки.
   - Да, да, - и он отвернул лицо от Кати, - трагедия с интеллигенцией еще
половина беды... Есть кое-что гораздо более трагичное.


   Первого  августа  Катя  открыла  школу.  Маленькие  босые   девочки   с
косичками, завязанными тряпочками  или  веревочкой,  и  маленькие,  наголо
стриженные мальчики в драных рубашонках тихо пришли и  тихо  расселись  на
партах. У многих лица были прозрачны и стариковские от худобы.
   Катя весь первый день знакомилась  с  детьми,  присаживаясь  к  ним  на
парты, расспрашивала и вызывала их на разговоры. У нее уже  был  небольшой
опыт, как можно сразу заинтересовать детей. Она брала книжку,  раскрывала:
"Вот книжка, - белые страницы, черные буквы, серые строчки. Глядите на нее
хоть с утра до вечера, - ничего в ней больше нет. А если научишься читать,
писать да узнаешь историю, географию и арифметику  и  еще  много  другого,
книжка эта вдруг оживет..."
   Она вспоминала - каким любопытством, бывало, начинали блестеть глазенки
у девочек и мальчиков у нее в школе  в  селе  Владимирском.  Особенно  она
увлекательно рассказывала про "царя Салтана":
   "Ты начал учить - а, б, в, потом писать буквы на доске, потом по буквам
читать слова, а потом - непременно вслух - читать слова подряд от точки  к
точке... И вдруг, в один прекрасный день, строчки начнут пропадать у  тебя
в глазах, вместо строчек - увидишь синее море и бегущую на берег  волну  и
услышишь даже, как волна разобьется о берег,  и  выйдут  из  морской  пены
сорок богатырей в железных кольчугах и шлемах, веселые и мокрые, и с  ними
бородатый дядька Черномор..."
   Рассказывая это здесь, на Пресне, она чувствовала, как слова  ее  будто
не попадают в детские уши, слова тускло увядают в  классной  комнате,  где
половина звеньев в окнах забита фанерой и на стенках штукатурка облупилась
до кирпича. Девочки с такими худыми руками,  что  их  можно  пропустить  в
салфеточное кольцо, и мальчики, с морщинками и болячками, тихо слушали,  и
в их глазах она  замечала  лишь  снисходительность...  Все  они  думали  о
другом.
   На большой перемене дети пошли на двор,  но  только  несколько  девочек
стали прыгать на одной  ноге,  перебрасывая  камушек,  да  двое  мальчиков
затеяли угрюмую ссору.  Большинство  уселось  в  тени  забора,  где  росли
лопухи, и так сидели, - никто из них не принес с собой еды.
   Все они были сыновьями и дочерьми рабочих,  живших  в  этом  районе,  у
многих из них отцы ушли на фронт.  Один  из  мальчиков,  опустив  руки  на
землю, глядел на облако, стоявшее над Пресней, похожее на дым.  Катя  села
около, спросила деловито:
   - Петров Митя, правильно я запомнила?
   - Ага.
   - Папа твой где работает?
   - Папаня давно на войне.
   - А мама как твоя?
   - Мама - дома, больная.
   - Папа пишет с фронта?
   - Не.
   - А что же он не пишет?
   - А чего писать-то... Радости мало... Он уходил, сказал маме: я за твою
трудовую грыжу десять генералов убью... Он страсть смелый.
   - Ты вырастешь, - кем хочешь быть?
   - Не знаю... Мама говорит - эту зиму не переживем...


   На Москву надвигались белые полчища, а еще  скорее  надвигалась  осень.
Просияло несколько золотистых грустных дней бабьего лета, и  ветер  упорно
заладил с севера, гоня тучи беспросветными грядами.
   В школе нечем было топить железную печку. Катя ходила  в  Наркомпрос  к
оливковому человеку  жаловаться,  он  только  кивал  головой,  не  отрывая
лихорадочных глаз от Катиного милого лица: "Понимаю, Екатерина Дмитриевна,
ваше беспокойство и ценю вашу горячность, но с топливом будет ужасно в эту
зиму: Наркомпросу обещаны дрова, но они в Вологодской губернии, откуда  их
нужно везти гужом... В общем, толкайтесь, нажимайте, где только можно..."
   Дети приходили в школу посиневшие и мокрые, в таких худых пальтишках, в
старых мамкиных кацавейках, которые разве только на огород  повесить,  что
Катя наконец решилась на  открытый  бандитизм  и  назначила  субботник  по
снесению забора. Школьный сторож - глухой старик с деревянной ногой.  Катя
и дети, - а они пришли почти все, - темным  вечером,  под  шум  ненастного
ветра, разломали забор и все снесли в школьные сени. Сторож напилил  дров,
и наутро в классной комнате было тепло, влажно, от  сырых  стен  шел  пар,
дети сидели повеселевшие, и Катя рассказывала им  с  кафедры  о  солнечной
энергии (об этом она сама узнала только вчера  из  полезной  книжки  "Силы
природы").
   - Все, что вы видите, дети, - эта кафедра, эти парты и огонь в печи,  и
вы сами - это солнечная энергия... Овладеть ею  -  задача  человечества...
Вот для чего нужно учиться и учиться, бороться и бороться... А  теперь  мы
перейд