поднималось радостное рычание.
   Наглядевшись на флаги и пушки, народ уходил по  изъеденному  оттепелью,
грязному снегу через глубокие арки Иверской  на  Красную  площадь,  где  у
Спасских и у Никольских ворот восставшие воинские части вели переговоры  с
выборными от запасного полка, сидевшего, затворившись, в Кремле.
   Катя, Даша и Телегин были принесены толпой к самому  крыльцу  думы.  От
Тверской по всей площади, все усиливаясь, шел крик.
   -  Товарищи,  посторонитесь...  Товарищи,  соблюдайте   законность!   -
раздались молодые взволнованные  голоса.  Сквозь  неохотно  расступавшуюся
толпу пробивались к крыльцу думы, размахивая винтовками, четыре гимназиста
и хорошенькая растрепанная барышня с саблей в руке. Они вели  арестованных
десять человек городовых,  огромного  роста,  усатых,  с  закрученными  за
спиной руками, с опущенными  хмурыми  лицами.  Впереди  шел  пристав,  без
фуражки: на сизо-бритой голове  его  у  виска  чернела  запекшаяся  кровь;
рыжими яркими глазами он торопливо перебегал по ухмыляющимся лицам  толпы;
погоны на пальто его были сорваны с мясом.
   - Дождались, соколики! - говорили в толпе.
   - Пошутили над нами, - будя...
   - Поцарствовали...
   - Племя проклятое!.. Фараоны!..
   - Схватить их и зачать мучить...
   - Ребята, наваливайся!..
   - Товарищи, товарищи, пропустите, соблюдайте революционный  порядок!  -
сорванными голосами кричали гимназисты; взбежали,  подталкивая  городовых,
на крыльцо думы и скрылись в больших дверях. Туда же за ними  протиснулось
несколько человек, в числе их - Катя, Даша и Телегин.
   В голом, высоком, тускло освещенном вестибюле на мокром полу сидели  на
корточках пулеметчики у аппаратов. Толстощекий студент, одуревший, видимо,
от крика и усталости, кричал, кидаясь ко всем входящим:
   - Знать ничего не хочу! Пропуск!..
   Иные показывали ему пропуска, иные просто,  махнув  рукой,  уходили  по
широкой лестнице во второй этаж. Во втором этаже, в широких  коридорах,  у
стен сидели и лежали пыльные, сонные и молчаливые солдаты, не выпуская  из
рук винтовок. Иные жевали хлеб, иные похрапывали, поджав обмотанные  ноги.
Мимо толкался  праздный  народ,  читая  диковинные  надписи,  прибитые  на
бумажках  к  дверям,  оглядываясь  на  бегающих  из  комнаты  в   комнату,
возбужденных до последней человеческой возможности, осипших комиссаров.
   Катя, Даша и Телегин, наглядевшись на все эти  чудеса,  протискались  в
двусветный зал  с  линяло-пурпуровыми  занавесями  на  огромных  окнах,  с
обитыми пурпуром  полукруглыми  скамьями  амфитеатра.  На  передней  стене
двухсаженными черными заплатами зияли пустые золоченые рамы  императорских
портретов, перед ними, в  откинутой  бронзовой  мантии,  стояла  мраморная
Екатерина, улыбаясь приветливо и лукаво народу своему.
   На скамьях амфитеатра сидели, подпирая  головы,  потемневшие,  обросшие
щетиной, измученные люди. Несколько  человек  спало,  уткнувшись  лицом  в
пюпитры. Иные нехотя сдирали кожицу с кусочков колбасы, ели  хлеб.  Внизу,
перед улыбающейся Екатериной, у зеленого с золотой бахромой длинного стола
сидели в черных рубашках молодые люди с осунувшимися лицами. Среди них был
один - рыжебородый и длинноволосый...
   - Даша! Видишь - товарищ Кузьма за столом, - сказала Катя.
   К товарищу Кузьме в это время подошла стриженая востроносая  девушка  и
начала что-то шептать. Он слушал, не оборачиваясь, потом встал и сказал:
   - Городской голова Гучков вторично заявил, что рабочим оружие выдано не
будет.  Предлагаю  голосовать   без   прений   протест   против   действий
Революционного комитета.
   Телегин наконец допытался (спросив у малорослого гимназиста, озабоченно
курившего папиросу), что  здесь,  в  Екатерининском  зале,  происходит  не
прерывающееся вторые сутки заседание Совета рабочих депутатов.
   В обеденное время солдаты запасного полка, сидевшие в  Кремле,  увидели
дымок походных кухонь на Красной площади, - сдались и отворили ворота.  По
всей площади пошел крик,  полетели  шапки.  На  Лобное  место,  где  лежал
когда-то нагишом, в овечьей маске, со скоморошьей дудкой на животе, убитый
Лжедимитрий, откуда выкрикивали и скидывали царей, откуда читаны были  все
вольности и все неволи народа русского, на небольшой этот  бугорок,  много
раз зараставший лопухами и снова  заливаемый  кровью,  взошел  солдатик  в
заскорузлой шинелишке и, кланяясь и обеими руками надвигая на уши  папаху,
начал говорить что-то, - за шумом никто не разобрал. Солдатик  был  совсем
захудалый, выскребленный последней мобилизацией из захолустья,  -  все  же
барыня какая-то, в съехавшей набок шляпке с перьями, полезла его целовать,
потом его стащили с Лобного места, подняли на руки и с криками понесли.
   На Тверской в это время  против  дома  генерал-губернатора  молодец  из
толпы взобрался на памятник Скобелеву  и  привязал  ему  к  сабле  красный
лоскут.  Кричали  "ура".  Несколько  загадочных  личностей  пробрались   с
переулка в охранное отделение, и было слышно, как там летели стекла, потом
повалил дым. Кричали "ура". На Тверском  бульваре,  у  памятника  Пушкину,
известная писательница, заливаясь слезами, говорила о заре новой  жизни  и
потом, при помощи какого-то гимназиста, воткнула в руку задумчиво стоящему
Пушкину красный флажок. В толпе кричали "ура". Весь город был  как  пьяный
весь этот день. До поздней ночи никто не шел по домам, собирались кучками,
говорили, плакали от радости, обнимались, ждали каких-то телеграмм.  После
трех лет уныния, ненависти и крови переливалась через  край  обывательская
душа города.
   Катя, Даша и Телегин вернулись домой в сумерки. Оказалось, -  горничная
Лиза ушла на Пречистенский бульвар, на  митинг,  кухарка  же  заперлась  в
кухне и воет глухим голосом. Катя насилу допросилась,  чтобы  она  открыла
дверь:
   - Что с вами, Марфуша?
   - Царя нашего уби-и-и-и-ли, - проговорила она, закрывая рукой  толстый,
распухший от слез рот. От нее пахло спиртом.
   - Какие вы глупости говорите, - с досадой сказала Катя, - никто его  не
убивал.
   Она поставила чайник на газ и пошла накрывать на стол.  Даша  лежала  в
гостиной на диване, в ногах ее сидел Телегин. Даша сказала:
   - Иван, милый, если я  нечаянно  засну,  ты  меня  разбуди,  когда  чай
подадут, - очень чаю хочется.
   Она поворочалась, положила ладони под щеку  и  проговорила  уже  сонным
голосом:
   - Очень тебя люблю.
   В сумерках белел пуховый платок, в который завернулась Даша. Ее дыхания
не было слышно. Иван Ильич сидел не двигаясь, - сердце его было  полно.  В
глубине комнаты появился в дверной  щели  свет,  потом  дверь  раскрылась,
вошла Катя, села рядом с Иваном Ильичом на валик дивана, обхватила  колено
и после молчания спросила вполголоса:
   - Даша заснула?
   - Она просила разбудить к чаю.
   - А на кухне Марфуша ревет, что царя убили. Иван  Ильич,  что  будет?..
Такое чувство, что все плотины прорваны... И сердце  болит:  тревожусь  за
Николая Ивановича... Дружок, я попрошу вас, пораньше,  завтра,  -  пошлите
ему телеграмму. Скажите, - а когда вы думаете ехать с Дашей в Петроград?
   Иван Ильич не  ответил.  Катя  повернула  к  нему  голову,  внимательно
вгляделась в  лицо  большими,  совсем  как  Дашины,  но  только  женскими,
серьезными глазами, улыбнулась, привлекла Ивана Ильича и поцеловала в лоб.
   С утра, на следующий день, весь город высыпал на  улицу.  По  Тверской,
сквозь гущу народа, под несмолкаемые крики  "ура"  двигались  грузовики  с
солдатами, ощетиненные штыками и  саблями.  На  громыхающих  пушках  ехали
верхом мальчишки. По грязным кучам снега, вдоль тротуаров, стояли, охраняя
порядок, молоденькие барышни с поднятыми саблями и напряженными личиками и
вооруженные гимназисты, не знающие пощады, -  это  была  вольная  милиция.
Лавочники; взобравшись на лесенки, сбивали с вывесок  императорские  орлы.
Какие-то болезненные девушки - работницы с табачной фабрики  -  ходили  по
городу  с  портретом  Льва  Толстого,  и  он  сурово  посматривал   из-под
насупленных бровей на все эти чудеса. Казалось, - не может быть больше  ни
войны, ни ненависти, казалось, - нужно еще куда-то, на какую-то высоченную
колокольню вздернуть-красное знамя, и весь мир поймет, что мы все  братья,
что нет другой силы на свете, - только радость, свобода, любовь, жизнь...
   Когда телеграммы принесли потрясающую  весть  об  отречении  царя  и  о
передаче державы Михаилу и  об  его  отказе  от  царского  венца,  в  свою
очередь, - никто особенно не был потрясен: казалось, - не таких еще  чудес
нужно ждать в эти дни.


   Над неровными линиями крыш, над оранжевым закатом в  прозрачной  бездне
неба переливалась звезда. Голые сучья лип  чернели  неподвижно.  Под  ними
было  совсем  темно,  хрустели  застывшие   лужицы   на   тротуаре.   Даша
остановилась и, не размыкая соединенных рук,  которыми  держала  под  руку
Ивана Ильича, глядела через  низенькую  ограду  на  затеплившийся  свет  в
глубоком окошечке церкви Николы на Курьих Ножках.
   Церковка и дворик были в тени, под липами. Вдалеке  хлопнула  дверь,  и
через дворик пошел, хрустя валенками,  низенький  человек  в  длинном,  до
земли, пальто, в шляпе грибом. Было слышно, как он зазвенел ключами и стал
не спеша подниматься на колокольню.
   - Пономарь звонить пошел, - прошептала Даша и подняла голову. На золоте
небольшого купола колокольни лежал отсвет заката.
   Бумм - ударил колокол, триста лет созывавший жителей к покою души перед
сном грядущим. Мгновенно в памяти  Ивана  Ильича  встала  часовенка  и  на
пороге ее молча плачущая женщина в белой свитке,  с  мертвым  ребенком  на
коленях. Иван Ильич крепко прижал локтем Дашину руку.  Даша  взглянула  на
него, как бы спрашивая: что?
   - Ты хочешь? - спросила она быстрым шепотом. - Пойдем...
   Иван Ильич широко улыбнулся. Даша нахмурилась, потопала ботиками.
   - Ничего нет смешного, - когда идешь под  руку  с  человеком,  которого
любишь больше всего  на  свете,  и  видишь  огонь  в  окошке,  -  зайти  и
обвенчаться... - Даша опять  взяла  Ивана  Ильича  под  руку.  -  Ты  меня
понимаешь?



        39

   - Граждане, солдаты отныне свободной русской армии, мне  выпала  редкая
честь поздравить вас со светлым праздником: цепи рабства  разбиты.  В  три
дня, без единой капли крови, русский народ совершил величайшую  в  истории
революцию. Коронованный царь Николай отрекся от престола, царские министры
арестованы, Михаил, наследник престола, сам отклонил от  себя  непосильный
венец. Ныне вся полнота власти передана народу. Во главе государства стало
Временное  правительство,  для  того  чтобы  в  возможно  скорейший   срок
произвести выборы во Всероссийское  учредительное  собрание  на  основании
прямого,  всеобщего,  равного  и  тайного  голосования...  Отныне   -   да
здравствует Русская революция, да здравствует Учредительное  собрание,  да
здравствует Временное правительство!..
   - Урра-а-а! - протяжно заревела  тысячеголосая  толпа  солдат.  Николай
Иванович Смоковников вынул из кармана замшевого френча  большой  защитного
цвета платок и вытер шею, лицо и бороду. Говорил он, стоя  на  сколоченной
из досок трибуне, куда нужно  было  взбираться  по  перекладинам.  За  его
спиной  стоял  командир  батальона,  Тетькин,  недавно   произведенный   в
подполковники, - обветренное, с короткой бородкой, с мясистым носом,  лицо
его  изображало  напряженное  внимание.  Когда  раздалось  "ура",   -   он
озабоченно поднес ладонь ребром к козырьку. Перед трибуной на ровном  поле
с черными проталинами и грязными пятнами снега стояли солдаты, тысячи  две
человек, без оружия, в железных шапках, в распоясанных, мятых  шинелях,  и
слушали, разинув рты, удивительные слова, которые говорил им багровый, как
индюк, барин. Вдалеке, в серенькой мгле, торчали обгоревшие трубы деревни.
За ней начинались немецкие позиции. Несколько лохматых ворон летело  через
это унылое поле.
   - Солдаты! -  вытянув  перед  собой  руку  с  растопыренными  пальцами,
продолжал Николай Иванович, и шея его налилась кровью. - Еще вчера вы были
нижними чинами, бессловесным стадом, которое  царская  ставка  бросала  на
убой. Вас не  спрашивали,  за  что  вы  должны  умирать...  Вас  секли  за
провинности и расстреливали  без  суда.  (Подполковник  Тетькин  кашлянул,
переступил с ноги на ногу, но промолчал и вновь нагнул голову, внимательно
слушая). Я, назначенный Временным правительством комиссар армий  Западного
фронта, объявляю вам, - Николай Иванович стиснул пальцы, как бы захватывая
узду, - отныне нет больше нижних чинов. Название  отменяется.  Отныне  вы,
солдаты, равноправные граждане государства Российского: разницы больше нет
между солдатами и командующим армией. Названия  -  ваше  благородие,  ваше
высокоблагородие,  ваше  превосходительство  -   отменяются.   Отныне   вы
говорите: "здравствуйте, господин генерал", или "нет,  господин  генерал",
"да, господин генерал". Унизительные ответы: "точно так" и "никак  нет"  -
отменяются. Отдача чести солдатом какому бы то ни было офицерскому чину  -
отменяется навсегда. Вы можете здороваться за руку с генералом,  если  вам
охота...
   - Го-го-го, - весило прокатилось по толпе солдат. Улыбался  и  Тетькин,
помаргивая испуганно.
   - И, наконец, самое  главное:  солдаты,  прежде  война  велась  царским
правительством,  нынче  она  ведется  народом  -  вами.  Посему  Временное
правительство предлагает вам образовать во всех армиях солдатские комитеты
- ротные, батальонные,  полковые  и  так  далее,  вплоть  до  армейских...
Посылайте в комитеты товарищей, которым вы доверяете!.. Отныне  солдатский
палец будет гулять по военной  карте  рядом  с  карандашом  главковерха...
Солдаты, я поздравляю вас с главнейшим завоеванием революции!..
   Криками "ура-а-а" опять зашумело все  поле.  Тетькин  стоял  навытяжку,
держа под козырек. Лицо у него стало серое. Из толпы начали кричать:
   - А скоро замиряться с немцем станем?
   - Мыла сколько выдавать будут на человека?
   - Я насчет отпусков. Как сказано?
   - Господин комиссар, как же у нас теперь,  -  короля,  что  ли,  станут
выбирать? Воевать-то кто станет?
   Чтобы лучше отвечать на вопросы, Николай Иванович слез с трибуны, и его
сейчас же окружили возбужденные солдаты. Подполковник Тетькин,  облокотись
о перила трибуны, глядел, как в гуще железных шапок двигалась,  крутясь  и
удаляясь, непокрытая стриженая голова и жирный затылок военного комиссара.
Один из солдат,  рыжеватый,  радостно-злой,  в  шинели  внакидку  (Тетькин
хорошо знал его - из  телефонной  роты),  поймал  Николая  Николаевича  за
ремень френча и, бегая кругом глазами, начал спрашивать:
   - Господин военный комиссар, вы нам  сладко  говорили,  мы  все  сладко
слушали... Теперь вы на мой вопрос ответьте.
   Солдаты радостно зашумели и  сдвинулись  теснее.  Подполковник  Тетькин
нахмурился и озабоченно полез с трибуны.
   - Я вам поставлю вопрос, - говорил солдат, почти касаясь черным  ногтем
носа Николая Ивановича. - Получил я из деревни письмо, сдохла у меня  дома
коровешка, сам я безлошадный, и хозяйка моя с детьми пошла по миру просить
у людей куски... Значит, теперь имеете  вы  право  меня  расстреливать  за
дезертирство, я вас спрашиваю?..
   - Если личное благополучие вам дороже свободы, - предайте ее,  предайте
ее, как Иуда, и Россия вам бросит в глаза:  вы  недостойны  быть  солдатом
революционной армии... Идите домой! - резко крикнул Николай Иванович.
   - Да вы на меня не кричите!
   - Ты кто такой на нас кричать!..
   - Солдаты, - Николай Иванович поднялся на цыпочки, -  здесь  происходит
недоразумение... Первый завет революции, господа,  -  это  верность  нашим
союзникам... Свободная революционная русская армия со свежей силой  должна
обрушиться на злейшего врага свободы, на империалистическую Германию...
   - А ты сам-то кормил вшей в окопах? - раздался грубый голос.
   - Он их сроду и не видал...
   - Подари ему тройку на разводку...
   - Ты нам про свободу не говори, ты нам про войну говори, - мы три  года
воюем... Это вам хорошо в тылу брюхо отращивать, а  нам  знать  надо,  как
войну кончать...
   - Солдаты, - воскликнул  опять  Николай  Иванович,  -  знамя  революции
поднято, свобода и война до последней победы...
   - Вот черт, дурак бестолковый...
   - Да мы три года воюем, победы не видали...
   - А зачем тогда царя скидывали?..
   - Они нарочно царя скинули, он им мешал войну затягивать...
   - Товарищи, он подкупленный...
   Подполковник Тетькин, раздвигая локтем солдат, протискивался к  Николаю
Ивановичу и видел,  как  сутулый,  огромный,  черный  артиллерист  схватил
комиссара за грудь и, тряся, кричал в лицо:
   - Зачем ты сюда приехал?.. Говори - зачем к нам приехал? Продавать  нас
приехал, сукин сын...
   Круглый затылок Николая Ивановича  уходил  в  шею,  вздернутая  борода,
точно нарисованная на щеках, моталась. Отталкивая солдата, он разорвал ему
судорожными пальцами ворот рубахи. Солдат,  сморщившись,  сдернул  с  себя
железный шлем и с силой ударил им Николая Ивановича несколько раз в голову
и лицо...



        40

   У дверей  ювелирного  магазина  "Муравейчик"  сидели  ночной  сторож  и
милицейский, разговаривали вполголоса. Улица была пуста, магазины закрыты.
Мартовский ветерок посвистывал в еще голых акациях, шурша отклеившейся  на
заборе рекламой "займа  свободы".  Луна,  по-южному  яркая  и  живая,  как
медуза, высоко стояла над городом.
   - А он, аккурат,  в  Ялте  на  своей  даче  прохлаждался,  -  не  спеша
рассказывал ночной сторож. - Выходит он  прогуляться,  как  полагается,  в
белых портках, при всех орденах, и тут ему  на  улице  подают  телеграмму:
отречение государя императора. Прочел, голубчик,  эту  телеграмму  да  как
зальется при всем народе слезами.
   - Ай, ай, ай, - сказал милицейский.
   - А через неделю ему отставка.
   - За что?
   - А за то, что он - губернатор, нынче этого не полагается.
   - Ай, ай, ай, - сказал милицейский, глядя на  поджарого  кота,  который
осторожно пробирался по своим делам в лунной тени под акациями.
   - ...А государь император жил в  ту  пору  в  Могилеве  посреди  своего
войска. Ну, хорошо, живет не тужит. Днем выспится, ночью депеши  читает  -
где какое сражение произошло.
   - Непременно он, подлец, пить  хочет,  к  воде  пробирается,  -  сказал
милицейский.
   - Ты про что?
   - Из табачного магазина Синопли кот гулять вышел.
   - Ну, хорошо. Вдруг говорят государю  императору  по  прямому  проводу,
что, мол, так и так, народ в Петербурге бунтуется, солдаты  против  народа
идти не хотят, а хотят они разбегаться по домам. Ну,  думает  государь,  -
это еще полбеды. Созвал он всех генералов, надел ордена,  ленты,  вышел  к
ним и говорит: "В Петербурге народ бунтует, солдаты против народа идти  не
хотят, а хотят они разбегаться по домам. Что мне делать? -  говорите  ваше
заключение". И что же ты думаешь, смотрит он  на  генералов,  а  генералы,
друг ты мой, заключение свое не говорят и все в сторону отвернулись...
   - Ай, ай, ай, вот беда-то!
   - Один только из них  не  отвернулся  от  него  -  пьяненький  старичок
генерал. "Ваше величество, говорит, прикажите, и я сейчас  грудью  за  вас
лягу". Покачал государь головой и горько усмехнулся. "Изо  всех,  говорит,
моих подданных, верных слуг, один мне верный остался, да и тот каждый день
с утра пьяный. Видно, царству моему  пришел  конец.  Дайте  лист  гербовой
бумаги, подпишу отречение от престола".
   - И подписал?
   - Подписал и залился горькими слезами.
   - Ай, ай, ай, вот беда-то...
   По улице в это время мимо магазина  быстро  прошел  высокий  человек  в
низко надвинутом на глаза огромном козырьке кепи. Пустой рукав его  френча
был засунут за кушак. Он повернул лицо к сидящим у магазина,  -  отчетливо
блеснули его зубы.
   - Четвертый раз человек этот проходит, - тихо сказал сторож.
   - По всей видимости - бандит.
   - С этой самой войны развелось банд