- не казак, иногородний - был в Красной Армии, и  она  даже  не
знала, жив ли он теперь. Так она и сказала, что не знает, где муж, - летом
какие-то люди его увели. Бросив трепать Анисью, казаки вошли в  хату,  там
все перевернули, переломали и, выйдя, опять схватили Анисью и поволокли на
улицу к станичному Совету, где прежде жил атаман.
   Солнце уже было  высоко,  а  станица  стояла  с  закрытыми  ставнями  и
воротами, -  будто  и  не  просыпалась.  Только  перед  Советом  крутились
станичники на конях и подходили пешие,  ведя  связанных,  иных  избитых  в
кровь, крестьян и казаков. Потом узналось, что брали по списку, всех,  кто
еще весной голосовал за Советскую власть.
   В атаманской избе сидел непроспанный офицер с нашитой на рукаве мертвой
головой и двумя костями. И рядом с ним - хорошо  всем  известный  хорунжий
Змиев, полгода тому назад бежавший из станицы. О нем все и думать  забыли,
а он - вот он, с висячими усами, налитой,  здоровый,  красный,  как  медь.
Когда Анисью впихнули в избу, хорунжий кричал арестованным,  -  а  их  под
охраной стояло здесь более полусотни:
   -  Краснопузая   сволочь,   помогла   вам   Советская   власть?   Ну-ка
рассказывайте теперь, чему вас научили московские комиссары?..
   Офицер, глядя в список, говорил тихо каждому, кого выталкивали к столу:
   - Имя, фамилию признаешь? Так. Сочувствуешь большевикам? Нет? Голосовал
в мае месяце? Нет? Значит, врешь. Всыпать. Следующий, казак Родионов. -  И
поднимал бледные, пегие, как у овцы, глаза: - Стать по форме,  глядеть  на
меня! Был делегатом на крестьянском съезде?  Нет?  Агитировал  за  Советы?
Опять нет? Значит, врешь полевому суду. Налево! Следующего...
   Станичники подхватывали людей и, столкнув с крыльца, валили  на  землю,
сдергивали шаровары, заголяли, один садился на  дергающиеся  ноги,  другой
коленями прижимал голову, и еще двое, вытащив из  винтовок  шомпола,  били
лежащего, - со свистом, наотмашь.
   Офицер не мог уже разговаривать тихим голосом, -  так  страшно  выли  и
кричали  люди  за  окнами.  Экзекуцию  обступила  толпа  конных  и   пеших
станичников из налетевшего  отряда  и  тех  из  местного  казачества,  кто
выскакивал из хаты навстречу отряду, крича: "Христос воскресе!.." Они тоже
орали и матерились: "Бей до кости! Бей до  последней  крови!  Будут  знать
Советскую власть!"
   Наконец  в  атаманской  избе  остались  только  Анисья  и   молоденькая
учительница.  Она  приехала  в  станицу  по  своей  охоте,  все  старалась
просветить местных жителей, собирала женщин,  читала  им  Пушкина  и  Льва
Толстого, с детишками ловила жуков, - это в такие-то времена ловить жуков!
   Хорунжий Змиев закричал на нее:
   - Встать! Жидовская морда!
   Учительница встала, некоторое время беззвучно трясла губами.
   - Я не еврейка, вы это хорошо знаете, Змиев...  И  если  бы  даже  была
еврейкой, - не вижу в этом преступления...
   - Давно в Коммунистической партии? - спросил офицер.
   - Я не коммунистка. Я люблю детей и считаю долгом учить их грамоте... В
станице   девяносто   процентов   не   умеющих   читать   и   писать,   вы
представляете...
   - Представляю, - сказал офицер. - А вот мы вас сейчас выпорем.
   Она  побелела,  попятилась.  Хорунжий  заорал  на  нее:   "Раздевайся!"
Хорошенькое  личико  ее  задрожало,  она  начала  расстегивать   клетчатое
пальтишко, стащила его, как во сне...
   - Слушайте, слушайте! - и замахала на офицера рукой. - Да что  вы,  что
вы! - А за окном кто-то нестерпимо затянул истошным  голосом.  А  хорунжий
все свое: "Снимай, панталоны, стерва!"
   - Мерзавец! - крикнула ему учительница, и  глаза  ее  загорелись,  лицо
залилось гневным румянцем. - Расстреливайте меня, звери,  чудовища...  Вам
это так не пройдет...
   Тогда хорунжий схватил ее, приподнял и грохнул об пол.  Два  станичника
задрали юбку, прижали ей голову и ноги, офицер не спеша вылез из-за стола,
взял у казака плеть, на серое лицо его наползла усмешка. Занеся плеть,  он
сильно ударил девушку по стыдному месту; хорунжий, перегнувшись со  стула,
громко сказал: "Раз!" Офицер не спеша сек, она молчала... "Двадцать  пять,
довольно с тебя, - сказал он и бросил плеть. - Иди теперь, жалуйся на меня
окружному атаману". Она лежала, как мертвая.
   Станичники подняли ее и унесли в сени. Очередь дошла до Анисьи. Офицер,
подтягивая кавказский поясок, только  мотнул  головой  на  дверь.  Анисья,
обезумев от ненависти, начала выбиваться, - когда ее потащили, хватала  за
волосы,  выламывалась,  кусала  руки,   била   коленками.   Вырвалась   и,
простоволосая,  ободранная,  сама  кинулась  на  станичников  и   потеряла
сознание, когда ее ударили по голове. Ей спустили кожу со спины  шомполами
и бросили у крыльца, - должно быть, думали, что скверная баба кончилась.
   Карательный отряд ротмистра Немешаева навел в станице порядок, поставил
атамана, нагрузил несколько  подвод  печеным  хлебом,  салом  и  кое-каким
реквизированным барахлом и ушел. Весь день  станица  стояла  тихая,  -  не
топили печей, не выпускали скотину. А ночью занялось несколько иногородних
дворов, в том числе запылал Анисьин двор.
   Соседи побоялись тушить пожар, потому что, когда показался первый огонь
на краю станицы, туда поскакало несколько казаков и были слышны  выстрелы.
Анисьин двор сгорел дотла. Только наутро соседи спохватились: а где же  ее
дети? Дети Анисьи, Петруша и Анюта, сидевшие до ночи в кизяковой скирде, и
корова, овцы, птица - сгорели все.
   Добрые люди подобрали  Анисью,  стонущую  в  беспамятстве  у  атаманова
крыльца, положили ее у себя и выходили. Когда,  спустя  несколько  недель,
она стала понимать, - рассказали ей про детей.  В  станице  Анисье  делать
больше было нечего, - так она и сказала добрым людям. Была уже  осень.  От
мужа - никаких вестей. Жить ей не хотелось.  Она  ушла,  -  от  станицы  к
станице, побираясь под окнами.  Добралась  до  железной  дороги  и  попала
наконец в Астрахань, где ее взяли на пароход коком, потому что  в  прошлый
рейс кок сошел на берег и не вернулся.


   Такой случай из своей жизни рассказала Анисья Назарова.
   - Спасибо вам, товарищи, - сказала она, -  узнайте  мое  горе,  спасибо
вам...
   Вытерла передником глаза и ушла в камбуз. Моряки,  обхватив  жиловатыми
руками колени, нахмурясь, долго еще молчали. Иван Ильич  отошел  и  лег  в
сторонке. Сдерживая вздохи, думал: "Вот встречаешь  человека  и  проходишь
мимо  рассеянно,  а  он  перед  тобой,  как  целое  царство  в   дымящихся
развалинах..."
   Понемногу от впечатлений рассказа этой женщины он перекинулся  к  своим
огорчениям, - их он глубоко прятал  от  всех,  от  самого  себя  в  первую
очередь. Мало у него было  надежды  когда-нибудь  еще  раз  встретиться  с
Дашей. Правда, человек живуч, ни один зверь не вынесет  таких  ран,  таких
бедствий. Но ведь пространство-то какое! Где теперь искать Дашу  в  потоке
миллионов, хлынувших  на  восток.  Старый  дурень,  доктор  Булавин,  чего
доброго, еще махнет с ней за границу.
   Покачивая головой, вздыхая от жалости, он вспоминал Дашины  пристрастия
к душевному комфорту, к изяществу, ее холодноватую пылкость,  как  кипение
ледяного вина. "Не по силам ей было, не по силам... Выращена в теплице,  и
- на вот тебе - подул такой мировой сквознячище... Бедная, бедная, тогда в
Питере, после смерти ребенка, отказывалась  жить,  -  угасала  в  холодных
сумерках..."
   О том, что случилось с ней после Питера,  Иван  Ильич  знал  только  по
наспех прочитанному ее  письму.  Несомненно,  Даша  много  пережила  после
Питера, много поняла... С какою страстью тогда,  спасая  его  от  сыщиков,
подтащила к окошку: "Верна буду тебе до смерти. Беги,  беги..."  Запах  ее
тонких русых волос, когда прильнула к нему, Иван Ильич не забыл и  никогда
не забудет. Странная, чудная, обожаемая женщина... "Ну что  ж,  на  том  и
покончим с воспоминаниями..."
   Погода начала портиться. Волга потемнела, с  севера  поднялись  грядами
скучные, холодные тучи, засвистел  ветер  в  тросах  низенькой  мачты.  Не
пришвартовываясь,  проплыли  Камышин,  захолустный  деревянный  городок  с
оголенными садами на холмах. Сейчас же за Камышином начинался  царицынский
фронт.



        3

   Насыщенные холодом тучи ползли над Царицыном, ветер  подхватывал  пыль,
вихрями застилал деревянные домишки, - они тесно и кое-как -  то  задом  к
реке, то передом - вместе с нужниками и заводами громоздились  на  сыпучих
обрывах. Иван Ильич пробирался вверх по крутой улице, где  булыжники  были
выворочены дождевыми потоками. На набережной, на  скрипящих  пристанях,  и
здесь, в городе, не видно было ни души. И только на  площади,  где  сквозь
пыль  проступала  серая  громада   кафедрального   собора,   он   встретил
вооруженный отряд. Одетые кто во что горазд,  шли  молодые  и  пожилые,  с
остервенением отворачиваясь от ветра.
   Впереди шагала худая сердитая старуха в красноармейском картузе  и  так
же, как и все, с винтовкой через плечо. Когда она поравнялась, Иван  Ильич
спросил у нее, где находится штаб. Старуха свирепо покосилась на него,  не
ответила, и весь отряд торопливо прошел, заволокся пылью.
   Ивану Ильичу нужно было явиться в штаб армии,  рапортовать  о  прибытии
парохода с огнеприпасами и передать накладную. Но,  черт  его  знает,  где
искать этот штаб! Заколоченные магазины, нежилые окна да гремящие железом,
вот-вот  готовые  сорваться  вывески.  Внезапно  Иван  Ильич  налетел   на
какого-то военного с повязанной рукой  -  тот  болезненно  потянул  воздух
через зубы и шепотом выругался. Иван Ильич, извинившись, спросил его все о
том же. И тут только увидел, что перед ним - Сапожков,  Сергей  Сергеевич,
его бывший командир полка.
   - Ну,  что  ты  носишься,  как  очумелый,  -  сказал  Сапожков.  -  Ну,
здравствуй. - Иван Ильич примерился было обхватить, обнять  его.  Сапожков
отстранился. - Ну брось, в самом деле, держись спокойно. Ты откуда взялся?
   - Да, понимаешь, пароход сюда пригнал.
   - Вот чудак - жив! Щеки от здоровья лопаются!.. Вот - порода расейская!
Тебе штаб нужен? Так вот это  и  есть  штаб.  Где  остановился-то?  Нигде,
конечно. Ладно, я тебя подожду.
   Он вместе с Телегиным зашел в  подъезд  каменного  купеческого  дома  и
указал на втором этаже штабные комнаты.
   - Ванька, я жду, смотри...
   Иван Ильич видал штабы и у Сорокина, и  в  армиях  Южного  фронта,  где
никогда не найдешь нужную тебе дверь, - все врут, будто уговорились, всюду
табачный дым, паническая трескотня машинисток, шнырянье из двери  в  дверь
значительных адъютантов в галифе с крыльями. Здесь  было  тихо.  Он  сразу
нашел нужную дверь.  У  пыльного  окна,  едва  пропускавшего  свет,  сидел
дежурный; он поднял костлявое малярийное лицо и, не мигая красными веками,
уставился на Телегина.
   - Никого нет, штаб на фронте, - ответил он.
   - Разрешите связаться с командующим, - груз надо сдать срочно.
   Дежурный с легкостью истаявшего от бессонницы человека,  приподнялся  и
поглядел в окно. Там кто-то подъехал.
   - Подождите, - сказал он тихо и  продолжал  раскладывать  на  несколько
кучек  донесения  и   рапорты,   иные   написанные   такими   карандашными
загогулинами, что из их содержания можно  было  понять  одно  лишь  только
величие простой и мужественной души.
   Вошли двое. Один - в  смушковой  бекеше,  с  биноклем  через  шею  и  с
тяжелой, на сыромятной портупее, кавалерийской шашкой. Другой - в  длинной
солдатской шинели, в теплой шапке  с  наушниками,  какие  носят  питерские
рабочие, и без оружия. Лица у обоих были темны от пыли. Дежурный сказал:
   - Прямой провод на Москву исправлен.
   Тот, кто был в смушковой бекеше, моложавый, с круглыми карими  веселыми
глазами, сразу  остановился:  "Вот  это  -  отлично!"  Другой,  в  шинели,
закиданной землей, вынул платок, отер худощавое лицо,  смахнул  -  сколько
возможно - пыль с черных усов, и Телегин почувствовал на себе  пристальный
взгляд его блестевших глаз с приподнятыми нижними веками.
   - Товарищ к вам с рапортом, - сказал дежурный.
   Иван Ильич первый раз видел этих людей, не знал  -  кто  они  такие,  и
несколько замялся. Дежурный наклонился к нему:
   - Говорите, товарищ, это военсовет фронта.
   Телегин вынул документы  и  рапортовал.  Услышав,  что  им  только  что
пришвартован пароход с огнеприпасами, эти люди переглянулись. Тот, кто был
в шинели, взял накладную, другой из-за его плеча с жадностью бегал по  ней
зрачками, и даже  губы  его  маленького  рта  шевелились,  повторяя  цифры
количества патронов, снарядов, пулеметных лент...
   - Сколько у вас команды на пароходе? - спросил человек в шинели.
   - Десять балтийских моряков и два полевых орудия.
   Они опять переглянулись.
   - Заполните анкету, - опять сказал тот же. - К семнадцати часам  будьте
со всей командой  в  распоряжении  командующего  фронтом.  -  Неторопливым
движением  он  завертел  сухо  визжавшую   ручку   телефонного   аппарата,
соединился с кем-то, вполголоса сказал несколько слов и положил трубку.  -
Товарищ дежурный, организуйте немедленно как можно больше ломовых  подвод.
Для  разгрузки  мобилизуйте  рабочих  с   орудийного   завода.   Проверьте
исполнение и скажите мне.
   Оба человека ушли в соседнюю  комнату.  Дежурный  принялся  накручивать
телефон и сдавленным голосом повторять:  "Транспортный  отдел...  Товарища
Иванова.  Нет  такого?  Убит?  Давайте  другого  дежурного.  Говорит  штаб
фронта..." Иван Ильич сел заполнять анкету. Дело  было  ясное:  явиться  к
командующему, - значит, прямо в окопы. Иван Ильич разленился на пароходе и
вот сейчас, поскрипывая цепляющимся за бумагу пером, чувствовал  знакомое,
столько раз повторявшееся за эти годы волевое  движение,  когда  все,  что
есть в человеке покойного, теплого, бытового, охраняющего свою жизнь, свое
счастьице, со вздохом  отодвигается,  и  невидимым  разводящим  становится
другой Иван Ильич - упрощенный, жесткий, волевой.
   До пяти часов оставалось много времени. Телегин передал анкету и  вышел
в коридор. Сапожков быстро поднялся с деревянного дивана.
   - Освободился? Пойдем приткнемся куда-нибудь.
   Он с усмешкой глядел на затуманенного Телегина. Сапожков  был  все  тот
же: неспокойный, напряженный, как будто знающий что-то такое, чего  другие
не знают, только внешне сильно сдал - розовое лицо  его  стало  маленькое,
как у моложавого старичка. Телегин объяснил, что - вот такое дело  -  надо
бежать на пристань, собрать команду, выгружать ящики...
   - Жаль. Ну что ж, пойдем на пристань. Я три месяца молчал, Ваня,  дошел
до  того,  что  в  госпитале  едва  не  начал  писать   "Записки   бывшего
интеллигента"... И не пью, брат, забыл...
   Сапожков весь был потрясен встречей с Иваном Ильичом. Они вышли.  Ветер
погнал их по улице - вниз к потемневшей Волге, махающей  длинными  пенными
волнами.
   - Где полк, Сергей Сергеевич? Каким образом ты от него отбился?
   - От нашего полка остались рожки да ножки. Нет больше  такого  полка  в
Одиннадцатой армии.
   Телегин молча, с ужасом, взглянул на него. Сапожков начал рассказывать,
прикрываясь рукой от пыли:
   -  Кончились  мы  на  хуторе  Беспокойном.   Известна   тебе   трагедия
Одиннадцатой армии? Главком Сорокин натворил таких дел, -  мало  ему  трех
казней, сукиному коту. Скрыл от армии  приказ  царицынского  военсовета  -
пробиться на соединение с Десятой армией.  Одна  дивизия  Жлобы  выполнила
приказ и повернула на Царицын, и то потому только, что  Дмитрия  Жлобу  он
хотел расстрелять и объявил вне закона. Представляешь: от Минеральных  Вод
мы отрезаны, от  Ставрополя,  где  гибнет  таманская  армия,  -  отрезаны.
Огнеприпасы Сорокин в панике бросил еще  в  Тихорецкой...  Справа  на  нас
нажимает конница Шкуро, слева - конница Врангеля. И мы уходим на восток, в
безводную степь... От полка моего осталась одна рота. Спим на  ходу,  лишь
бы оторваться от противника, пробираемся  балочками,  жрать  нечего,  воды
нет, ледяной ветер, - будь она проклята, эта степь! Были случаи -  человек
и конь окоченеют, и засыпает их песком, как скифским курганом... Добрались
до хутора Беспокойного, - ни души, ни куренка, даже собак увели казачишки.
А хаты, понимаешь, не заперты, - нараспашку... Ребята и давай пить молоко.
Понимаешь? Начали кататься по земле, да уж  поздно,  -  в  живых  осталось
десятка три душ... И тут нас на утренней зоречке, как полагается, окружили
с пулеметами и кончили...
   Слушая его, Иван Ильич шел все шибче, покуда не споткнулся.
   - Ну, а ты как же?
   - Черт его знает. Подвезло... Ранили меня в самом  начале,  -  в  руку,
нерв, что ли, какой-то задело, - потерял сознание... Многое я с того  часа
начал  пересматривать...  Покуда  валялся  кверху   воронкой,   -   бойцы,
оказывается, перевязали мне руку, отнесли к омету, закидали  соломой...  В
такой обстановке, видишь ты, позаботились... Утверждаю: нашего  народа  мы
не знаем и никогда не знали... Иван Бунин пишет, что это - дикий зверь,  а
Мережковский, что это - хам, да еще грядущий... Помнишь, мы в вагоне ночью
разговаривали? Я был пьян, но я ничего не  забываю.  В  чем  была  ошибка:
философия-то,  логика-то  корректируются,  как  стрельба,  видимой  целью,
глубоким познанием жизненных  столкновений...  Революция  -  это  тебе  не
Эммануил Кант!
   - Сергей Сергеевич, ну а дальше что было?..
   - Дальше-то... Ночью вылез я из соломы. На хуторе орут песни, - значит,
победители уже пьяны. Наткнулся на изувеченный  труп,  на  другой,  -  все
ясно... Поймал лошаденку, ушел в степь, где провел  несколько  мучительных
дней... Подобрал меня конный отряд Буденного, -  есть  у  них  в  Сальских
степях такой всадник... Доставили меня на станцию  Куберле  и,  значит,  -
сюда. Здесь околачиваюсь в госпитале... Послужной список, документы -  все
осталось на гумне,  в  бекеше...  Помнишь  мою  бекешу?  Такой  теперь  не
построишь...
   - Слушай, и Гымза там же погиб?
   - Гымзу  мы  давно  потеряли,  вместе  с  обозом,  у  него  сыпняк  был
жестокий...
   - Жалко Гымзу.
   - Всех жалко, Иван... А впрочем, вру,  не  жалостью  это  называется...
Привык я к полку, неудобно как-то одному оставаться в живых... Места  себе
не нахожу, Иван... Ходил в штаб  -  просить  роту  хотя  бы...  Вполне  их
понимаю, человек я им неизвестный, один воинский билет на руках...  Ты  уж
меня в штабе аттестуй, пожалуйста...
   - Ну, о чем говорить, Сергей Сергеевич...
   -  Хотя  самое  лучшее  -  бери  меня  в  отряд,  честное  слово.  Хоть
помощником, хоть связистом... Вот сталкивает нас судьба... Помнишь, как  у
тебя на квартире стихи писали, пугали буржуев? Ничто  не  проходит  даром,
все отзывается: пошалил и забыл, -  смотришь  -  а  ты  уже  стоишь  перед
грандиознейшей картиной, так что волосы встают торчком. Слушай, а помнишь,
как я нашел тебя в сарае у немцев? Вот был налет, вот была  рубка!  Я  еще
тогда шашку сломал... Это очень хорошо, что  мы  опять  вместе...  В  тебе
Иван, есть какое-то непроворотимое здоровье... Привязался  я,  что  ли,  к
тебе... Слушай, а где твоя жена?
   Разговаривать им дальше не пришлось. Их перегнали ломовые телеги, рысью
прогромыхавшие вниз к пристани.


   За городскими крышами сквозь вихри пыли  проступал  закат,  огромный  и
мрачный, насыщая кровавой  силой  ползущие  тучи.  Над  Волгой  закрутился
редкий снег. Нагруженные телеги, охраняемые вооруженными  рабочими,  давно
уехали. Набережная опустела. Пароход отошел  от  конторки  и,  не  зажигая
огней, пришвартовывался где-то ниже по течению.
   Моряки в перепоясанных бушлатах, с гранатами,  с  вещевыми  мешками,  с
винтовками сидели на конторке за ветром,  -  не  курили,  помалкивали.  Из
рассказов рабочих им уже было известно,  что  делалось  в  этом  пустынном
городе, озаренном мутно-кровавым закатом. Дела тут были невеселые.
   Иван Ильич ждал конных  упряжек  для  выгруженных  орудий,  с  тревогой
посматривал на часы, несколько раз звонил в штаб. Выяснилось: упряжки  уже
высл