вы  поражены,  ваши  добродетели
возмущены! - кричал Леон Черный. - Так знайте: мы сломали наши  перья,  мы
выплеснули чернила из  наших  чернильниц,  -  пусть  льется  кровь!  Время
настало! Слово претворяется в дело. И кто в этот час не понимает  глубокой
необходимости разбоя как стихийного движения, кто не сочувствует ему,  тот
отброшен в лагерь врагов революции...
   Махно, щурясь, стал кусать ногти. Рощин подумал: "Нет, старичок  знает,
что говорит". Чугай, навалясь на стоя, поставил на него  локоть  и  поднял
палец, чтобы Леону Черному было на чем сосредоточиться...
   - Третий вопрос. Хорошо, эти  кадры  вы  мобилизовали.  Дело  свое  они
сделали.  Разворочали...  Заваруха  эта  должна  когда-нибудь   кончиться?
Должна. Разбойники, по-нашему - бандиты, люди избаловавшиеся, работать они
не могут. Работать он не будет, - зачем? - что легко лежит, - то  и  взял.
Значит, как же тогда? Опять на них должен кто-то работать?  Нет?  Грабить,
разорять - больше нечего. Значит, остается вам - загнать бандитов в овраги
и кончить? Так, что ли? Ответьте мне на этот вопрос...
   В комнате стало тихо, будто собеседники сосредоточили все  внимание  на
поднятом пальце, загнутом ногте Чугая. Леон Черный поднялся,  -  маленький
(когда сидел, казался выше), неумолимый, как философская мысль.
   - Застрели его! - сказал он, повернувшись к Махно, и  выбросил  руку  в
сторону Чугая. - Застрели... Это провокатор...
   Махно сейчас же отскочил в свободное  пространство  комнаты,  к  двери.
Чугай торопливо зацарапал ногтями по крышке маузера, висевшего у него  под
бушлатом. Рощин попятился от стола,  споткнулся  и  сел  на  диванчик.  Но
оружие не было вынуто: каждый знал, что вынутое  оружие  должно  стрелять.
Глаза у Махно светились от напряжения. Чугай проговорил наставительно:
   - Некрасиво, папаша... Прибегаете к дешевым приемам, это не  спор...  А
за провокатора следовало бы вас вот чем... (Показал такой кулачище, что  у
Леона Черного болезненно дернулось лицо.) Принимая во внимание вашу слабую
грудь, не отвечаю... Папаша, со словами надо обращаться аккуратнее...
   Махно и на этот раз не вступился за  учителя.  Леон  Черный  насупился,
будто спрятался в клочья бороды, взял свое пальто,  с  вытертым,  когда-то
бобровым, воротником, такой же ветхий бархатный  картуз,  оделся  и  ушел,
мужественно унося неудачу.
   - Ну, поехали дальше? - сказал Махно, возвращаясь к столу и  берясь  за
бутылку. - Товарищ Рощин, пойди к дежурному, чтобы указал  тебе  свободную
койку.
   Рощин козырнул и вышел, уже за дверью слыша, как Махно говорил Чугаю:
   - Один - "батька Махно", другие - "батька Махно", ну, а ты что  скажешь
батьке Махно?..



        12

   Только приехав домой в село Владимирское, походив по  своему  пепелищу,
присыпанному  снежком,  потянув  ноздрями  дымок,  тянувший  от   соседей,
поглядев, мак жирные гуси, уже хватившие первого  ледка,  гордо  вскидывая
крыльями и гогоча, бегут полулетом по седому лугу. - Алексей  Красильников
понял, до чего ему надоело разбойничать.
   Не мужицкое это дело -  носиться  в  тачанках  по  степи  меж  горящими
хуторами. Мужицкое дело - степенно думать вокруг земли да работать. Земля,
матушка, только не поленись, а уж она  тебе  даст.  Все  веселило  Алексея
Ивановича, - и хозяйственные думы, от которых он отвык в бытность у Махно,
и мягонький, серый денек, редко сеющий медленные снежинки,  и  деревенская
тишина, и запах родного дыма. Похаживая, Алексей  нет-нет  да  и  поднимал
ржавый кровельный лист, гвоздь, кусок железа в окалине - бросал их в  одну
кучу. Не нажива, привезенная на трех возах,  была  ему  дорога,  было  ему
дорого то, что, не стесняясь теперь в каждом рубле,  он  будет  строить  и
заводить хозяйство. От первого  кола  на  пепелище,  до  того  дня,  когда
Матрена выкинет из печи пахучий хлеб своего урожая, - "Новая печь, скажет,
а как хорошо печет", - до этого дня трудов - не оглянуть, не  измерить.  И
это веселило Алексея: ничего, мужицкий пот произрастает...
   Разгребая носком сапога пепел, он нашел топор  с  обгорелым  топорищем.
Долго рассматривал его, с усмешкой качнул  головой:  тот  самый!  От  него
тогда все и пошло. Вспомнилось, как  брат  Семен,  услышав  жалобный  крик
Матрены, бешено выскочил из хаты. Алексей зачем-то воткнул топор в  сенях,
в чурбан около самой двери. Не метнись он в глаза  Семену,  -  ничего  бы,
пожалуй, и не было...
   "Эх, Семен, Семен. - И Алексей бросил  заржавленный  топорик  в  ту  же
кучу. - Вдвоем бы вот как  горячо  взялись  за  дело...  Да,  брат,  я  уж
отшумел, будет с меня..."
   Он глядел себе под ноги, думая. В том письме, полученном от Семена  еще
под Гуляй-Полем, брат писал такие слова: "Матрене моей передай,  чтобы  от
баловства какого-нибудь, пожалуйста, сохраняла себя, не нужно ей этого, не
то время... Убьют меня - тогда развязана... Время  такое,  что  зубы  надо
стиснуть. Вас только во сне вспоминаю. Скоро меня не ждите, -  гражданской
войне и края не видно...".
   Алексей встряхнулся, - а ну ее к черту, дальше носа все равно ничего не
увидишь. Снова стал глядеть на тихие дымы - то там, то сям поднимались они
за плетнями, за голыми садами, над хатами, укутанными камышом  и  соломой.
Мужики приготовились тепло прожить зиму. Ну, и  правы.  Красная  Армия  не
через неделю, через две  будет  здесь.  Как  это  так  -  не  видно  конца
гражданской войне? Что Семен брешет! Кто еще  сюда  сунется?  "Эх,  Семен,
Семен... Конечно, болтается на миноноске  в  Каспийском  море,  ему  кровь
глаза и застилает..."
   Все же у Алексея неясно было на душе. Вытащил было кисет,  -  тьфу  ты,
черт, бумаги нет... Этим летом один фельдшер рассказывал, что в махновской
армии много нервных, - с виду человек здоров, полпуда каши осилит, а нервы
у него, как кошачьи кишки на скрипке. "Ладно, нервы, - проворчал  Алексей,
- раньше мы о них и не слыхивали". Он подошел к одиноко торчащей обгорелой
печной трубе, попробовал ее раскачать, - крепка ли?  Навалился  плечом,  и
она качнулась... "То-то, нервы...".
   Алексей поселился с Катей и Матреной у родственницы, вдовы. Было у  нее
тесно и неудобно. Матрена побелила печь,  смазала  серой  глиной  земляной
пол, занавесила кружевцами подслеповатые  окошечки.  Алексей  купил  муки,
картошки и достаточно фуражу для лошадей - у кого воз, у кого два. Он ни с
кем не торговался, денег не  жалел  и  даже,  если  очень  просили,  давал
немножко соли, что было дороже  золота.  Он  знал,  что  односельчане  его
деньги считают легкими и три воза добра,  и  пять  голов  коней  долго  не
простят ему.
   Труднее  было  уломать  односельчан  относительно  постройки  дома.  Он
надумал снести флигель в княжеской усадьбе, которая стояла,  разоренная  и
брошенная, за голым парком на горе. В барском доме ничего  не  осталось  -
одни выбитые окна зияли между облупившимися колоннами. Флигель же, где жил
управляющий, был цел. Его нетрудно разобрать и перенести на пепелище.
   Но мужички все еще чего-то боялись. В селе не было  никакой  власти,  -
гетманскую изгнали,  петлюровская  кое-как  держалась  только  в  городах,
красная еще не пришла. Без власти, может быть, с непривычки, было все-таки
страшновато: как бы кто потом не спросил. Решили избрать  старосту.  Но  в
старосты никто не захотел идти, - богатые и умные только махали рукой: "Да
что вы, да зачем мне  это  надо..."  Поставить  на  эту  должность  бобыля
какого-нибудь, которому терять нечего, - не хотелось. С советской  стороны
шел слух про этих бобылей, что из  смирных  становятся  они  -  ой,  какие
бойкие.
   Подходящего человека нашли бабы, - одна надоумила другую, и  защебетали
по всему селу, что старостой сам бог велел выбирать  деда  Афанасия.  Этот
дед жил на покое при двух своих снохах (сыновей  его  убили  в  германскую
войну), в поле не работал, смотрел за птицей да вокруг дома  и  покрикивал
на снох. Старик был мелочный, придирчивый. В незапамятные  времена  служил
при генерале Скобелеве.
   Дед Афанасий сразу согласился быть старостой: "Спасибо,  почтили  меня,
но  уж  не  отступайтесь  -  слухать  себя  заставлю".  С  седой  бородой,
расчесанной по-скобелевски на две стороны, в подпоясанном низко кожухе,  с
высокой ореховой палкой ходил он  по  селу  и  высматривал  -  к  чему  бы
придраться.
   Алексей, встречая его, каждый раз снимал шапку и почтительно  кланялся.
Дед Афанасий, навалив на глаза страшенные брови, спрашивал:
   - Ну, что тебе?
   - Ничего, спасибо, Афанасий Афанасьевич, все на том же месте горюю.
   - С мужиками все не можешь поладить?
   - Одна надежда на вас, Афанасий Афанасьевич... Зашли бы когда-нибудь...
   - Не много ли тебе чести будет, а?
   Алексей все же заманил Афанасия  Афанасьевича:  послал  Матрену  к  его
снохам - купить гуся пожирнее  да  сказать,  что  завтра,  мол,  справляем
именины, звать никого не зовем, - тесно, а добрым людям рады. Дед Афанасий
был к тому же любопытен. Едва зимние сумерки заволокли село, он пришел  на
именины в жарко  натопленную  хату,  с  половичком  от  порога  до  богато
накрытого стола. Повсюду жгли  лучину  или  сальные  фитили  в  консервных
жестянках, - здесь над столом горела керосиновая лампа.
   Дед Афанасий вошел суров, как  и  подобает  власти,  и,  снимая  шапку,
увидел красавицу Матрену,  -  с  поджатыми  губами,  с  черными  недобрыми
глазами, и - эту, другую, про которую  в  селе  ходили  всякие  разговоры,
именинницу, тоже красивую женщину. Обе, и Матрена и  Катя,  были  одеты  в
городские платья, одна - в  красное,  другая  -  в  черное.  Дед  Афанасий
размотал шарф, стащил кожух и быстро сбил бороду на обе стороны.
   - Ну, - сказал он польщенно, - приятному обществу мое почтение.
   Вчетвером  сели  за  стол.  Алексей   из-под   лавки   достал   бутылку
николаевской водки. Начался приятный разговор.
   - Афанасий Афанасьевич, именинница наша, будьте знакомы - моя  невеста,
любите и жалуйте.
   - Вот как? Будем, будем жаловать, женщины ласку любят. А из каких она?
   Алексей ответил:
   - Офицерская вдова. У ее покойного мужа служил я вестовым...
   - Вот как!.. - Дед все удивлялся, - было чего потом  рассказать  бабам.
Ему и самому  захотелось  хвастнуть.  -  Когда  я  "георгия"  получил  под
Плевной, генерал Скобелев меня определил при себе - вестовым... Под  ядра,
пули посылал... Скажет, бывало:  "Скачи,  Афонька..."  Ах,  любил  меня!..
Значит,  невеста  ваша  благородного  звания.  Трудновато  ей   будет   на
деревенской работе...
   - Деревенская работа не  по  ней,  Афанасий  Афанасьевич.  Слава  богу,
достатка у нас найдется на рабочие руки...
   - Само собой... Ну что  ж,  выпьем  за  здоровье  невесты,  горьким  за
сладкое. - Выпив, дед крякал, шибко ладонью ерошил желтоватые усы.  -  Вот
мои снохи пятипудовые мешки таскают. А в первое время, как  мужьев  угнали
на войну, пришлось, дурам,  взяться  за  мужицкую  работу:  "Ой,  спинушку
развалило, - стонут,  -  ой,  рученьки,  ноженьки!"  Умора!  -  Дед  вдруг
засмеялся глупым смехом. - А я с бабами лажу... Меня генерал Скобелев  так
и прозвал: Афонька - бабий король...
   Матрена порывисто встала, скрывая смех, пошла за  занавеску  к  печи  -
доставать жареного гуся. Катя, не поднимая глаз, сидела - тихая, скромная.
Алексей, наливая, сказал душевно:
   - Не то нам горько и обидно, Афанасий Афанасьевич.  Я  бы  хоть  завтра
свадьбу сыграл, да разве могу я устроить молодую жену в такой конуре?  Она
с Матреной на коечке теснится, я на голом полу сплю... Обидно  -  сельский
мир к нам, как к чужим... Чего они уперлись? Этот флигель без толку  стоит
на отшибе. Случаем только его ведь и не сожгли. Кому он нужен?  Ждут,  что
князь сюда опять вернется да их поблагодарит?
   - Есть такое соображение, - сказал  дед  Афанасий,  разламывая  гусячью
ногу.
   - Черт сюда скорее вернется, чем помещик... Ну, ладно... Этот флигель я
покупаю у общества, я за  все  отвечаю...  (Матрена  зыркнула  глазами  на
Алексея, он стукнул по столу.) Покупаю! Я - человек нетерпеливый... Эх, да
что там... Ради такой встречи, - Матрена, достань у меня  под  подушкой  в
тряпице одна вещь завернута. (Матрена, сдвинув брови,  затрясла  головой.)
Подай, подай, не жалей. Жальчее жизни ничего нет.
   Матрена подала. Алексей развернул тряпочку, вынул вороненые часы с боем
и со стальной цепочкой. Потряс их, приложил к уху.
   - Случаем достались, как будто знал - для кого доставал. Носите  их  на
здоровье, Афанасий Афанасьевич.
   - Что же, ты мне  взятку  даешь?  -  сурово  спросил  дед  Афанасий,  и
все-таки рука у него задрожала, когда Алексей положил ему часы на ладонь.
   - Не обижайте нас, Афанасий Афанасьевич,  дарим  от  сердца...  У  меня
десятка два этой чепухи, Матрена все на спирт выменивала. А эти, -  в  них
то дорого, что с боем. Чем вам под  утро  слушать  петухов,  пружинку  эту
нажали, - бьют; валенки надевайте, идите смотреть скотину...
   - Ах, - сказал дед Афанасий и разинул  рот  с  редкими  зубами,  -  ах,
бабенок моих будить!.. Теперь они у меня не проспят, толстомясые.


   Дед замотал шарфом жилистую  шею,  пошатываясь,  надел  кожух  и  ушел.
Матрена, подвернув огонь в лампе, вместе с  Катей  убирала  за  занавеской
посуду. Алексей сидел у стола.
   - Николаевская это, что ли, крепка, или не пил я давно, - проговорил он
глухим голосом. - Матрена, пошла бы ты скотину взглянуть.
   Ода не ответила, будто не слыхала. Немного спустя  взглянула  на  Катю,
усмехнулась.
   - Не пойму, не разберу... То ли вы  гнушаетесь  нами,  -  опять  сказал
Алексей, - то ли совсем блаженная...
   Матрена огненным взором приказала Кате не отвечать, - щеки ее пылали.
   - Да хоть заплачьте, что ли... В первый раз  таких  вижу,  ей-богу.  Ее
аттестуешь, - хоть поперхнулась бы... Сидит, опустила глаза... Ни рыба  ни
мясо... русалка, честное слово... Матрена? - позвал он. - А этого  она  не
понимает, что малые дети на  нее  пальцами  показывают.  Алексей  на  возу
привез, в карты ее у Махны выиграл... Это  ей  ничего...  А  мне  чего!  -
бешено крикнул он. - Пускай теперь знают - моя невеста!
   Катя побледнела, с полотенцем  и  тарелкой  пошла  было  за  занавеску.
Матрена сильно дернула ее за плечо.
   - Мы знаем теперь - с какого конца  за  жизнь  хвататься...  Я  первого
человека убил в четырнадцатом году. - Алексей коротко засмеялся.  -  Сижу,
немец ползет, нос поднял, я - щелк, он и  свалился  на  бок.  А  я  жду  -
вылетит у него душа али нет? Я много людей  убил,  ни  у  одного  души  не
видел... Ну и довольно, спасибо за науку... На угольках дом будем ставить:
первый - деревянный, второй - каменный, третий  -  под  золотой  крышей...
Напрасно, напрасно, Екатерина Дмитриевна, ведете со мной такую политику. Я
вас силой не удерживаю, не мил, поган, - идите на четыре стороны. Невеста!
От нынешнего моего жениховства удовольствия ждать не приходится...
   Матрена, скользнула губами по  Катиной  щеке  и  в  самое  ухо:  "Дурак
пьяный, не слушай его..." Катя повесила на протянутую веревочку  полотенце
и вышла за занавеску. Алексей сидел у стола  боком,  -  нога  на  ногу,  -
свесив набухшую большую руку, и провалившимися глазами глядел на Катю. Она
села  на  табурете,  напротив  него.  Взгляд  Алексея   был   не   пьяный,
пристальный, - она опустила глаза.
   - Алексей Иванович, нам давно нужно поговорить... Алексей  Иванович,  я
вас считаю хорошим человеком. За все время нашей походной жизни  я  видела
от вас только настоящую доброту. Я к вам привязалась...  Что  вы  объявили
сегодня, - чему же удивляться, я давно этого  ждала...  Алексей  Иванович,
здесь, по приезде, что-то случилось... Вы здесь - другой человек...
   Алексей захрипел, прочищая горло, потом спросил:
   - То есть как - другой? Тридцать лет был одним; теперь стал другой?
   - Алексей Иванович, моя жизнь была,  как  сон  без  пробуждения...  Ну,
вот... Я была бесполезное домашнее животное... Ах, меня любили,  -  ну,  и
что ж! - немножко отвращения,  немножко  отчаяния...  Когда  нас  окружила
война, - это было пробуждение:  смерть,  разрушение,  страдания,  беженцы,
голод... Бесполезным домашним животным  оставалось,  поскулив,  умереть...
Так бы и случилось, - меня спас Вадим... Он говорил, и я верила, что  наша
любовь - это весь смысл жизни... А он искал только мщения,  уничтожения...
Но ведь  он  был  добр?  Не  понимаю...  (Она  подняла  голову,  глядя  на
привернутый огонек жестяной лампы над столом.) Вадим погиб...  Тогда  меня
подобрали вы.
   - Подобрал! - Он усмехнулся, не спуская с нее глаз.  -  Кошка  вы,  что
ли...
   - Была, Алексей Иванович... А теперь не  хочу...  Была  ни  доброй,  ни
злой, ни русской, ни иностранкой... Русалкой... -  Уголки  ее  губ  лукаво
приподнялись, Алексей нахмурился. - Оказалось,  что  я  просто  -  русская
баба... И с этим не расстанусь теперь... С вами я увидела много  тяжелого,
много  страшного...  Выдержала,  не  пискнула...   Помню   один   вечер...
Распрягали телеги, подъезжали всадники... Около кипящего  котла  собрались
разгоряченные, шумные люди...
   - Помнит! Матрена, смотри...
   - Их все больше собиралось у кипящего  котла...  Каждый  рассказывал  о
славных ударах, как он срубил голову, и налетел еще, и сшибся...  Наверно,
они много выдумывали... Но в этом было большое и сильное.
   - Матрена, это она вот что вспоминает, - бой с германцами под  Верхними
хуторами... Лихое было дело...
   - Я помню, как вы соскочили с тачанки. К вам страшно было подойти...  -
Катя помолчала, будто всматриваясь куда-то расширенными зрачками.  -  Вот,
это было... Когда мы ехали сюда, я думала: передо мной широкая жизнь... Не
на маленьком кусочке земли, - тут только поросята, куры, огород, и  дальше
- глухой забор, и - серые деньки без просвета... (Катя наморщила лоб, - ее
бедный ум только хотел выразить это большое, ощутимое, что ей почудилось в
степях, но выразить не  мог.)  Когда  мы  приехали  -  точно  вернулись  с
праздника... Сегодня вы огласили меня невестой, огласили  обдуманно.  Вот,
все и кончилось. Дальше - ну,  что?  Рожать...  Вы  построите  дом,  скоро
будете зажиточным, а там и богатым... Все это я знала, все это осталось по
ту сторону... Было в Петербурге, было в  Москве,  было  в  Париже,  теперь
начинается сызнова в селе Владимирском...
   Такая тоска была в ее руках, упавших на колени, в ее склоненной  голове
с чистым пробором в темно-русых, как пепел, теплых волосах,  -  Алексей  с
силой зажмурился... Улетела, не давалась ему в руки эта жар-птица...
   - Глупая вы очень, Екатерина Дмитриевна, - сказал он тихо.  -  Такая  у
вас путаница... Вроде брата Семена, что ли, - хотите в кровях умываться?..
Удивили вы меня этим разговором... Нет, все равно, не отпущу я вас...



        13

   Иван Ильич и Даша приехали в полк и  поселились  на  хуторе  в  мазаной
хате. Приемная Телегина, с телефонами, денежным ящиком и знаменем в чехле,
находилась рядом, через сени. А здесь было только Дашино  царство:  теплая
печь, в которой не варили, но где Даша мылась,  как  ее  научили  казачки,
залезая внутрь на расстеленную солому; кровать с двумя жесткими  подушками
и  тощим  одеяльцем  (Иван  Ильич  покрывался  шинелью);  накрытый  чистым
полотном стол, где ели; зеркальце на стене: веник у порога, и в углублении
штукатуренной печи - в печурке - стояли фарфоровые кошечка и собачка.
   Два года тому назад  Даша  и  Иван  Ильич  так  же  поселились  вдвоем,
влюбленные и шалые. Даша никогда не забывала того  первого  вечера  на  их
молодой  квартире,  с  окнами,   раскрытыми   на   влажный   после   дождя
Каменноостровский: ей было по-девичьему ясно и покойно, Иван Ильич сидел в
сумерках у окошка, она видела, что он смущен почти  до  страдания,  и  она
первая решилась, - зная, что сейчас доставит  ему  огромную  радость,  она
сказала: "Идем, Иван". Они вошли в спальню, где на  полу  в  банке  стояла
огромная охапка сладко пахнущих мимоз. Даша отворила дверцу