ашна и так больно огрызалась,  что  каждый  раз  кольцо  красных  войск
разрывалось, пропуская ее.
   Армия двигалась в направлении  на  Майкоп,  обманывая  противника,  но,
дойдя до станицы Филипповской, перешла реку Белую  и  круто  повернула  на
запад, в тыл Екатеринодару. Здесь, за Белой, в узком  ущелье  ее  охватили
большие  силы  красных.  Положение  казалось  безнадежным.  Розданы   были
винтовки легко раненным из обоза... Бой продолжался весь день.  Красные  с
высот били из пушек и мели пулеметами по переправам, по обозу,  не  давали
подняться цепям. Но в сумерки, когда  растрепанные  части  добровольцев  с
последним,  отчаянным  усилием  двинулись  в   контрнаступление,   красные
отхлынули с высот и пропустили корниловское войско на запад. Произошло  то
же, что и раньше: победили военный опыт и сознание, что  от  исхода  этого
боя зависит жизнь.
   Всю ночь кругом пылали станицы. Погода портилась, дул  северный  ветер.
Небо заволокло непроглядными грядами туч. Начался дождь и лил как из ведра
всю ночь.  Пятнадцатого  марта  армия,  двигавшаяся  на  Ново-Дмитровскую,
увидела перед собой сплошные пространства  воды  и  жидкой  грязи.  Редкие
холмы с колеями дорог пропадали в тумане, стлавшемся над землей. Люди  шли
по колено в воде, телеги и пушки вязли  по  ступицу.  Валил  мокрый  снег,
закрутилась небывалая вьюга.


   Рощин вылез из товарного вагона,  оправил  винтовку  и  вещевой  мешок.
Оглянулся. На путях шумели кучки солдат Варнавского полка...  Тут  были  и
шинели,  и  нагольные  полушубки,   и   городские   пальто,   подпоясанные
веревочками. У многих - пулеметные ленты, гранаты, револьверы.  У  кого  -
картуз, у кого - папаха на голове, у кого - отнятый у спекулянта  котелок.
Топкую грязь месили  рваные  сапоги,  валенки,  ноги,  обернутые  тряпьем.
Сталкиваясь штыками, кричали: "Вали, ребята, на митинг!  Сами  разберемся!
Мало нас на убой гоняли!"
   Возбуждение  было  по  поводу,  как  всегда  преувеличенных,  слухов  о
поражении красных частей под Филипповской. Кричали: "У Корнилова пятьдесят
тысяч кадетов, а на него по  одному  полку  посылают  на  убой...  Измена,
ребята! Тащи командира!"
   На станционный  двор,  сейчас  же  за  станцией  переходящий  в  степь,
задернутую дождевой мглой, сбегались бойцы. В товарных вагонах с  грохотом
отъезжали двери,  выскакивали  одичавшие  люди  с  винтовками,  озабоченно
бежали туда же, где над толпой свистел ветер  в  еще  голых  пирамидальных
тополях и орали,  кружились  грачи.  Ораторы  влезали  на  дерновую  крышу
погреба, вытягивая перед собой кулак - кричали: "Товарищи, почему нас бьют
корниловские банды?.. Почему кадетов подпустили к  Екатеринодару?..  Какой
тут план?.. Пускай командир ответит".
   Тысячная толпа рявкнула "К ответу!" - с такой силой, что грачи взвились
под самые тучи.  Рощин,  стоя  на  крыльце  вокзала,  видел,  как  в  гуще
шевелящихся голов поплыла к дерновому погребу  смятая  фуражка  командира:
костлявое, бритое лицо  его,  с  остановившимся  взором,  было  бледное  и
решительное. Рощин узнал старого знакомого, Сергея Сергеевича Сапожкова.
   Когда-то, еще до войны, Сапожков выступал от группы  "людей  будущего",
разносил  в  щепки  старую  мораль.  Появлялся  в  буржуазном  обществе  с
соблазнительными рисунками на щеках и в сюртуке из  ярко-зеленой  бумазеи.
Во время войны ушел вольноопределяющимся в кавалерию,  был  известен,  как
отчаянный разведчик и бретер. Получил чин подпоручика. Затем неожиданно, в
начале семнадцатого года, был арестован, отвезен в Петроград и  приговорен
к расстрелу за  принадлежность  к  подпольной  организации.  Освобожденный
Февральской революцией, выступал некоторое время от  группы  анархистов  в
Совете солдатских депутатов.  Затем  куда-то  исчез  и  снова  появился  в
октябре, участвуя во взятии  Зимнего  дворца.  Одним  из  первых  кадровых
офицеров пошел на службу в Красную гвардию.
   Сейчас он, скользя и срываясь, влез на дерновую крышу и, собрав складки
под  подбородком,  засунул  большие  пальцы  за  пояс,  глядел  на  тысячи
задранных к нему голов.
   - Хотите знать, дьяволы горластые, почему  золотопогонная  сволочь  вас
бьет? А вот из-за этого крика и безобразия, - заговорил он насмешливо и не
особенно громко, но так, что было слышно повсюду. - Мало того, что  вы  не
слушаете приказов главковерха, мало того, что по всякому поводу  начинаете
гавкать... Оказывается, тут еще и паникеры!..  Кто  вам  сказал,  что  под
Филипповской  нас  разбили?  Кто  сказал,   что   Корнилова   предательски
подпустили к Екатеринодару? Ты, что ли? (Он быстро выкинул руку с  наганом
и  указал  им  на  кого-то  из  стоящих  внизу.)  Ну-ка,  влезь  ко   мне,
поговорим... Ага, это не ты  сказал...  (Он  нехотя  засунул  револьвер  в
карман.) Думаете, я такой дурак и мамкин сын - не понимаю, из-за  чего  вы
гавкаете... А хотите, скажу - из-за чего? Вон  -  Федька  Иволгин  -  раз,
Павленков - два, Терентий  Дуля  -  три  -  получили  по  прямому  проводу
сообщение, что на станции Афинской стоят  цистерны  со  спиртом...  (Смех.
Рощин криво усмехнулся: "Вывернулся, мерзавец, шут гороховый".) Ну,  ясное
дело - эти ребята рвутся в бой. Ясное дело, главком - предатель,  а  вдруг
цистерны со спиртом  попадут  корниловским  офицерам...  Вот  горе-то  для
республики... (Взрыв смеха, и опять - грачи  под  небо.)  Инцидент  считаю
ликвидированным, товарищи... Читаю последнюю оперативную сводку.
   Сапожков вытащил листки и начал громко читать. Рощин отвернулся,  вышел
через вокзал на перрон и, присев  на  сломанную  скамью,  стал  свертывать
махорочку. Неделю тому назад он  записался  (по  фальшивым  документам)  в
идущий на фронт красногвардейский эшелон. С Катей кое-как  было  устроено.
После тяжелого разговора у Тетькина за чаем Рощин прошатался весь  остаток
дня по городу, ночью вернулся к Кате и, не  глядя  ей  в  лицо,  чтобы  не
дрогнуть, сказал сурово:
   - Ты поживешь здесь месяц-два, - не знаю... Вы с ним,  надеюсь,  вполне
сойдетесь в убеждениях... При первой возможности я ему заплачу за  постой.
Но настаиваю, - будь добра, сообщи  ему  сейчас  же,  что  не  даром,  без
благодеяний... Ну-с, а я на некоторое время пропаду.
   Слабым движением губ Катя спросила:
   - На-фронт.
   - Ну, это, знаешь, совершенно одного меня касается...
   Плохо, плохо было устроено с Катей. Прошлым летом, в июльский день,  на
набережной, где в зеркальной Неве отражались очертания мостов и  колоннада
Васильевского острова, - в тот далеко отошедший солнечный  день,  -  Рощин
сказал Кате, сидевшей  у  воды  на  гранитной  скамье:  "Окончатся  войны,
пройдут революции, исчезнут царства, и  нетленным  останется  одно  только
сердце ваше..." И вот расстались  врагами  на  грязном  дворе...  Катя  не
заслужила такого конца... "Но, черт ли, когда всей России - конец..."
   План Рощина был прост: добраться вместе с  красногвардейской  частью  в
район боев с Добровольческой армией и при первом же случае  перебежать.  В
армии его лично знали генерал Марков и полковник Неженцев. Он мог сообщить
им ценные сведения о расположении и  состоянии  красных  войск.  Но  самое
главное - почувствовать  себя  среди  своих,  сбросить  проклятую  личину,
вздохнуть наконец полной грудью, - выплюнуть вместе с пачкой пуль  в  лицо
"обманутому дурачью, разнузданным дикарям" кровавый сгусток ненависти...
   - Командир правильно выразился насчет спирта.  Шумим  много.  Громадный
шум устроили, а  как  разбираться  будем,  тут,  брат,  призадумаешься,  -
проговорил невзрачный человек в нагольном полушубке с торчащей под мышками
и на спине овчиной. Он присел на скамью к Рощину и попросил табачку. -  Я,
знаешь,  по-стариковски  -  трубочку  покуриваю.  (Он   повернул   хитрое,
обветренное лицо с бесцветной бородкой и сощуренными  глазами.)  В  Нижнем
служил у купцов при амбарах, ну и привык к трубочке. С четырнадцатого года
воюю, все перестать не могу, вот, брат, вояка-то, ей-богу.
   - Да, пора бы уж тебе на покой, - с неохотой сказал Рощин.
   - На покой! Где этот твой покой? Ты, парень, я  вижу,  из  богатеньких.
Нет, я воевать  не  брошу.  Я  вот  как  хлебнул  горя-то  от  буржуев!  С
шестнадцати лет по людям, и все в караульщиках.  Возвысился  до  кучера  у
Васенковых-купцов, - может, слыхал, - да опоил пару  серых,  хорошие  были
кони, опоил, прямо сознаюсь;  прогнали,  конечно.  Сын  убит,  жена  давно
померла. Ты теперь мне говори - за кого мне  воевать:  за  Советы  или  за
буржуев? Я сыт, сапоги вот на прошлой неделе снял с покойничка. Сырость не
пропускают, - смотри, какой товар. Занятие: пострелял, сходил  на  ура,  и
садись у котла. И трудишься за  свое  дело,  парень.  Бедняки,  голь,  как
говорится, бесштанная, у кого горе-злочастье в избе на лавке сидит, -  вот
наша армия. А Учредительное собрание, - я видел в Нижнем, как выбирали,  -
одни интеллигенты да беспощадные старцы.
   - Ловко ты насобачился разговаривать, - сказал Рощин, скрытно скользнув
взглядом по собеседнику. Звали его Квашин.  С  ним  он  таскался  вот  уже
неделю в одном вагоне, спал рядом на верхних нарах. Квашина в вагоне звали
"дедом". Всюду, где можно,  он  пристраивался  с  газетой,  -  надевал  на
сухонький  нос  золотое  пенсне  и  читал  вполголоса.  "Эту   пенсне,   -
рассказывал он, - получил я в Самаре по ордеру. Эту  пенсне  заказал  себе
Башкиров, миллионер. А я пользуюсь".
   - Это верно, что насобачился, -  ответил  он  Рощину,  -  я  ни  одного
митинга не пропускаю. Придешь на вокзал, все декреты,  постановления,  все
прочту. Наша пролетарская сила - разговор. Чего  мы  стоим  молчаливые-то,
без сознания? Плотва!
   Он вынул газету, осторожно развернул ее, степенно надел пенсне  и  стал
читать передовицу, выговаривая слова  так,  будто  они  были  написаны  не
по-русски:
   -  "...Помните,  что  вы  сражаетесь  за  счастье  всех  трудящихся   и
эксплуатируемых, вы  сражаетесь  за  право  строить  лучшую,  справедливую
жизнь..."
   Рощин отвернулся  и  не  заметил,  что  Квашин,  произнося  эти  слова,
пристально глядит на него поверх пенсне.
   - Вот, парень, и видно, что ты из богатеньких,  -  другим  уже  голосом
сказал Квашин. - Мое чтение тебе не нравится. А ты не шпион?


   От станции Афинской эшелон Варнавского полка в пешем строю  двинулся  к
станице Ново-Дмитровской. В полуночной тьме свистал ветер на штыках,  рвал
одежду, сек лицо ледяной крупой. Ноги проваливались  сквозь  корку  снега,
уходили в липкую грязь. Сквозь шум ветра доносились  крики:  "Стой!  Стой!
Легче! Не напирай, дьяволы!"
   Стужа дула сквозь шинелишку, застывали кости. Рощин думал:  "Только  бы
не упасть, - конец, затопчут..." Мучительнее всего были  эти  остановки  и
крики впереди. Ясно, что сбились с дороги, бродили где-то по  краю  не  то
оврага,  не  то  речки:  "Братцы,  не  могу  больше",  -  прощался  чей-то
срывающийся голос. "Не Квашин ли это крикнул?  Он  все  время  шел  рядом.
Догадывается, не верит ни одному  слову".  (Рощин  насилу  от  него  вчера
отвязался.) Вот  опять  впереди  остановились.  Рощин  уткнулся  в  чью-то
коробом замерзшую спину. Стоя с засунутыми в рукава окоченевшими руками, с
опущенной головой, подумал: "Вот так четыре  года  преодолеваю  усталость,
исходил тысячи верст - затем, чтобы  убивать.  Это  очень  важно  и  очень
значительно. Обидел и  бросил  Катю,  -  это  менее  значительно.  Завтра,
послезавтра перебегу и в такую  же  метель  буду  убивать  этих,  русских.
Странно. Катя говорит, что я благородный и добрый человек. Странно,  очень
странно".
   Он с любопытством отметил эти мысли. Они оборвались.  "Э-э,  -  подумал
он, - плохо. Замерзаю. Проходят последние, главные мысли.  Значит,  сейчас
лягу в снег".
   Но замерзшая спина впереди качнулась и пошла. Качнулся и пошел  за  нею
Рощин. Вот ноги уже стали  вязнуть  по  колено.  Пудовый  сапог  с  трудом
выворачивался из глины. Донесло ветром обрывок  крика:  "Река,  ребята..."
Раскатилась ругань. А ветер все свистал в штыках, навевая странные  мысли.
Неясные, согнувшиеся фигуры брели мимо Рощина. Он собрал силы,  со  стоном
вытащил ногу и опять побрел.
   Темной чертой на снегу проступал бурный поток,  дальше  все  занавесило
летящим снегом. Ноги скользили по  откосу.  Бешено  неслась  темная  вода.
Крики:
   - Мост залило...
   - Назад, что ли?
   - Это кто - назад? Ты, что ли? Ты - назад?
   - Пусти... Товарищ, да пусти.
   - Дай ему прикладом...
   - Ой... ой... ой...
   Внизу за краем берега вспыхнул конус света от электрического  фонарика.
Осветилась горбушка моста, залитого серой, стремительно  несущейся  водой,
расщепленный кусок перил. Фонарик  взмахнул  высоко,  зигзагом,  -  погас.
Хриплый, страшный голос:
   - Отделение... Переходи... Винтовки, патроны на голову. Не  напирай,  -
по двое... Пошел!
   Подняв винтовку, Рощин вошел по пояс в воду, и она была все же  не  так
холодна, как ветер. Она сильно  била  в  правый  бок,  толкала,  старалась
унести в эту серо-белую тьму, в  пучину.  Ноги  скользили,  едва  ощупывая
доски разбитого моста.
   Варнавский полк был переброшен  на  Ново-Дмитровскую  для  подкрепления
местных сил. Все население  станицы  рыло  окопы,  -  укрепляли  станичное
управление  и  отдельные  дома,  ставили  пулеметы.   Тяжелая   артиллерия
находилась южнее, в станице Григорьевской.  В  том  же  районе  стоял  2-й
Северокавказский  полк  под  командой   Дмитрия   Жлобы,   преследовавшего
Добровольческую  армию  от  самого  Ростова.  Западнее,  на  Афинской,   -
гарнизон, артиллерия и бронепоезда. Силы красных оказались  разбросанными,
что было недопустимо в такую топь и бездорожье.
   Под вечер  через  площадь  к  станичному  управлению  прискакал  казак,
залепленный мокрым снегом и грязью. Осадил  у  крыльца.  От  раздувающихся
конских боков валил пар.
   - Где товарищ командир?
   На крыльцо выскочили, торопливо застегивая шинели,  несколько  человек.
Расталкивая их, появился Сапожков в кавалерийском полушубке.
   - Я командир.
   Переведя дух, навалясь на луку, казак сказал:
   - Застава вся перебита. Один я ушел.
   - Еще что?
   - А то еще, - к ночи ждите сюда Корнилова, идет всей силой...
   На крыльце переглянулись. Среди стоящих были  коммунисты,  организаторы
обороны станицы. Сапожков засопел, собрал складками подбородок: "Я  готов,
как вы, товарищи?.." Казак, слезши с  коня,  стал  рассказывать,  как  всю
заставу порубили черкесы из бригады генерала Эрдели. Тесная толпа  бойцов,
казачек, мальчишек сбилась у крыльца. Слушали молча.
   Подошел и Рощин, обвязанный башлыком. Ночью  ему  удалось  выспаться  и
обсушиться в жаркой и вонючей хате, где вповалку среди портянок  и  мокрой
одежи лежало человек пятьдесят красноармейцев. Хозяйка на рассвете испекла
хлебы, сама разрезала и раздала ребятам ломти.
   - Уж постарайтесь, солдаты, не допустите офицеров в нашу станицу.
   Красноармейцы отвечали молодой хозяйке:
   - Ничего не бойся... Одного бойся...
   И ввертывали такое словцо, что она замахивалась краюхой:
   - А ну вас, кабаны, - перед смертью - все про то же...
   От вчерашнего ночного похода у Рощина осталась ломота и тупая  боль  во
всем теле. Но решение его было твердо. С утра он копал  мерзлую  землю  на
огородах. Потом носил жестянки с патронами с подвод в станичное правление.
В обед выдали по чашке спирту, и от огненной влаги у Рощина прошла ломота,
отмякли кости, и он решил - не откладывать, кончить сегодня же.
   Сейчас он вертелся  у  крыльца,  ища  случая  попроситься  в  передовую
заставу. Продумано было все, вплоть до капитанских погон, зашитых на груди
в гимнастерке. Как он ожидал,  так  и  случилось.  Стоявший  с  Сапожковым
коренастый матрос спустился с крыльца и стал вызывать охотников на опасное
дело.
   - Братишки, - сказал он  чугунным  голосом,  -  а  ну,  кому  жизнь  не
дорога...
   Через час с одной из партий в пятьдесят бойцов Рощин выходил из станицы
на равнину, затянутую непроглядным  туманом.  Спускались  гнилые  сумерки.
Снег теперь перестал, порывистый ветер хлестал  крупным  дождем.  Шли  без
дорог по сплошной воде, как по озеру, в направлении холмов, где нужно было
рыть окопы.


   В сырой утренней мгле блеснула зарница.  Бухнуло.  Завыло,  уходя...  И
сейчас же по холмам, по  берегу  речки  беспорядочно  захлопали  выстрелы.
Снова - зарница, пушечный выстрел,  и  там,  впереди,  в  тумане,  затукал
пулемет.
   Это подходил Корнилов. Его передовые части были уже на том берегу реки.
Рощину  показалось,  что  он  различил   две-три   фигуры,   перебежавшие,
нагнувшись, к самой воде, в кусты.  Колотилось  сердце.  Он  высунулся  из
окопчика, вырытого у кручи над речкой.
   Мутная  желто-оловянного  цвета  река  неслась  водоворотами  высоко  в
берегах. Налево, посреди нее, был виден наполовину  затопленный  мост.  На
него из  воды  вылезло  десятка  два  тех  неясных  фигур,  -  нагнувшись,
перебежали. Все беспорядочнее, все учащеннее стреляли с холмов по реке, по
мосту. Совсем близко, на том берегу, ударило  длинное  пламя  орудия.  Над
окопчиком, где сидел Рощин, разорвалась шрапнель.  Из-за  гребня,  вниз  к
переправе, посыпались серые и черные фигуры, - сбегали, сползали на  заду,
скатывались, падали. У всех черточками на плечах виднелись погоны.
   Снова орудийный удар и рваный грохот над окопчиком. "Ой, ой, братцы..."
- затянул голос. Сквозь треск стрельбы кто-то завопил:
   - Обходят!.. Ребята, отступайте!..
   Рощин чувствовал: вот, вот, - жданная минута. Он быстро прилег  ничком,
не шевелился. Пронеслось в голове: "Платка нет, кусок рубашки  на  штык  и
кричать, - непременно по-французски..." На спину ему тяжело  кто-то  упал,
навалился, обхватил за шею, кряхтя полез к горлу пальцами. Рощин вскинулся
- увидел за плечом своим лицо, залитое кровью, с выпученным рыжим  глазом,
с разинутым беззубым ртом. Это опять был  Квашин.  Он  повторял,  будто  в
забытьи:
   - Крестишься... своих увидал...
   Рощин, отдирая его со спины, поднялся  во  весь  рост,  закачался.  Как
клещ, вцепился Квашин в  плечи.  Борясь,  Рощин  опрокинулся  на  бруствер
окопчика, в бешенстве вцепился зубами в вонючий  полушубок.  Чувствовал  -
локти и колени начинают скользить по жидкой глине, - обрыв был в  полутора
шагах.
   - Пусти же! - зарычал наконец Рощин.
   Земля под ним осела, и он вместе с Квашиным покатился под обрыв к реке.


   От орудийной стрельбы гудело все вокруг, вздрагивала земля от  взрывов.
Через  реку  переправлялись  главные  силы  армии.  По   переправам   била
артиллерия из станицы Григорьевской. Гранаты ложились повсюду по  снежному
полю, падали в реку - взлетали столбами воды.
   Пехота белых переправлялась - по двое  -  на  конях.  Лошади  пятились,
заходя в быструю реку, их кололи штыками. С крутого и разъезженного берега
вскачь съезжала орудийная запряжка. Валясь со стороны на  сторону,  орудие
скрывалось  под  водой.  Ездовые  били   плетями,   тощие   кони   кое-как
выволакивали пушку на горб полузатопленного  моста.  По  сторонам  падали,
рвались снаряды,  кипела  вода.  Кони  становились  на  дыбы,  путались  в
постромках.
   Поскакали вниз пулеметные двуколки,  мимо  моста  -  в  реку.  Поплыли,
закрутились. Одну  перевернуло,  понесло  вместе  с  конями  и  с  людьми,
вцепившимися в колеса. С неба скользнула в  эту  кашу  граната,  и  высоко
поднялись в водяном столбе осколки дерева и клочки разорванных тел.
   На берегу вертелся на грязной лошадке небольшой человек с  бородкой,  в
коричневой байковой куртке, в  белой,  глубоко  надвинутой  папахе.  Грозя
нагайкой, он кричал высоким, фатовским голосом. Это  был  генерал  Марков,
распоряжавшийся переправой. О его  храбрости  рассказывали  фантастические
истории.
   Марков был из тех людей, дравшихся в мировую  войну,  которые  навсегда
отравились ее трупным  дыханием:  с  биноклем  на  коне  или  с  шашкой  в
наступающей цепи, командуя страшной игрой боя, он,