рживаемый  анархистами,  предложил  такую
формулировку: пусть железнодорожники сами назначат цены  на  билеты,  сами
собирают деньги и сами же себе платят жалованье.
   Но прения не успели развернуться.  В  комнате,  прокуренной  до  сизого
тумана,  вдруг  задребезжали  стекла  в  окнах.  Донесся   глухой   взрыв.
Мартыненко,  спавший  на  диване,  замычал.  Стекла  опять   задребезжали.
Мартыненко проснулся: "А чтобы их черти взяли, чего балуют..."  -  и  стал
нахлобучивать папаху на обритый череп. Долетел третий тяжелый удар.  Чугай
и Мирон Иванович, опустив куски хлеба,  тревожно  переглянулись.  В  дверь
ворвались Левка и кавалерист, мотающий, как медведь, головой без шапки.
   - Пропали, - проговорил кавалерист и помахал рукой над ухом,  -  пропал
весь эскадрон...
   - Под Диевкой! - крикнул Левка, тряся  щеками.  -  Все  разговариваешь,
батько!.. Полковник Самокиш подходит с шестью куренями... Бьет по  вокзалу
из тяжелых...


   Злорадно и открыто, не прячась уже за матрацы, изо  всех  окон  глядели
жители Екатерининского проспекта, как  уходит  махновская  армия.  Мчались
всадники, хлеща нагайками направо и налево, ветер взвивал  за  их  плечами
шубы,  бурки,  гусарские  ментики,   шелковые   одеяла...   Кони,   тяжело
обремененные узлами в  заседельных  тороках,  спотыкались  на  обледенелой
мостовой, - и конь, и всадник, и добыча катились к  черту,  под  копыта...
"Ага! - кричали за окнами, - еще  один!"  Скакали  груженные  награбленным
добром телеги; разметывая все на пути, мчались четверни с  тачанками,  так
что искры сыпались из-под кованых колес.  Бежали  пехотинцы,  не  успевшие
вскочить в телеги...
   Все это с дикими воплями, грохотом  и  треском  устремлялось  вверх  по
проспекту, к нагорной части  города,  потому  что  полковник  Самокиш  уже
захватил железнодорожный мост и вокзал... Батько Махно, выбежав  тогда  из
ревкома, в бессильной злобе затопал ногами, заплакал, говорят,  кинулся  в
тачанку, которую Левка пригнал к гостинице, накрылся с головой тулупом,  -
от стыда ли, не то для того, чтобы его не узнали, - и ушел  из  проклятого
города в неизвестном направлении.
   Бегущая без единого  выстрела  батькина  армия  при  выходе  из  города
неожиданно наткнулась на  петлюровские  заставы,  заметалась  в  панике  и
повернула коней к Днепру, на явную гибель. Берег  здесь  был  крут.  Ломая
кусты и заборы, перевертываясь вместе с телегами,  махновцы  скатились  на
лед. Но лед был тонок, стал гнуться, затрещал, и  люди,  лошади  и  телеги
забарахтались в черной воде среди льдин. Лишь небольшая  часть  махновской
армии - жалкие остатки - добрались до левого берега.
   В эту ночь многие рабочие  из  отрядов  отпросились  -  сходить  домой,
погреться, переобуться, похлебать горячего. Под ружьем  оставались  только
патрульные отряды да бойцы крестьянского полка, которым некуда было пойти.
Этому крестьянскому полку и пришлось в неравных условиях принять весь удар
петлюровских куреней полковника Самокиша. Полк был окружен близ вокзальной
площади и истреблен почти весь  в  штыковом  бою,  лишь  немногим  удалось
пробиться и уйти через проходные дворы и, возвратясь в деревни, рассказать
про страшное дело,  где  легло  три  сотни  добрых  хлопцев,  пришедших  в
Екатеринослав, чтобы ставить Советскую власть.
   Члены ревкома, Мирон Иванович и Чугай, кинулись собирать рабочие отряды
и стягивать патрули. Они не рассчитывали удержать город, - задача  была  в
том, чтобы дать возможность всем  принимавшим  участие  в  восстании  уйти
через пешеходный мост на левый берег. Собранные отряды  засели  за  углами
домов, за вывороченными камнями,  за  баррикадами,  отбрасывая  пулеметным
огнем наседающих петлюровцев. Отовсюду к мосту и через мост  бежали  сотни
рабочих с женами и детьми... Иные уносили на руках жалкий  скарб,  который
без сожаления можно было бросить. По ним стреляли с крыш, стреляли  снизу,
с берега.
   Чугай, Мирон Иванович. Рощин, Маруся, Сашко, Чиж  и  десяток  товарищей
отступали последними. Волоча пулемет, они перебегали от угла  к  углу,  от
прикрытия к прикрытию. Серые папахи  самокишцев  то  и  дело  высовывались
неподалеку от подъездов. Оставалось самое тяжелое - ступить на  мост,  где
не было никакой защиты, кроме трупов да брошенных узлов... Чугай  повернул
пулемет, прилег за щитком, оставив около себя Сашко, и крикнул  остальным:
"Бегите прытко..." Под грохот пулемета, заработавшего на  расплав  ствола,
все побежали.
   На  самой  середине  моста   Маруся   споткнулась   и   пошла   тяжело,
неуверенно... Рощин нагнал ее, поддержал, она удивленно взглянула,  что-то
хотела выговорить и только глядела на него. Рощин, присев, поднял ее,  как
берут ребят, на руки. Маруся все тяжелее прижималась к нему. Вот  и  конец
моста, - по бедру Вадима  Петровича  ударило  будто  железной  палкой.  Он
силился удержаться на ногах, чтобы не уронить, не зашибить  Марусю.  Сзади
набежал Чугай. Рощин - ему: "Уроню ведь, возьми ее..." И сейчас же с  него
сбило шапку, и начало темнеть в глазах. Он еще слышал голос Чугая:
   - Сашко, нельзя его бросать...



        16

   "Разбойники" были  поставлены  только  в  феврале,  во  время  короткой
передышки качалинского полка. Длинные переходы в  мороз  и  метели,  когда
впереди вместо теплой ночевки разливалось под тучами мрачное  зарево  и  в
снежных степях не найти было щепки - обогреть закоченевшее тело у  костра,
- затяжные бои, утренние тревоги, злобные короткие схватки  с  казаками  -
все осталось позади. Мамонтов с остатками потрепанных полков был далеко за
Доном. Армия его таяла. Ему больше не верили: напрасно он  уложил  десятки
тысяч - цвет донского войска - в трех наступлениях на Царицын.
   Качалинцы, заняв без боя большую замирившуюся  станицу,  повеселели,  -
поели сытно и выспались тепло. Впереди - весна, а там и конец, может быть,
затяжной войне.
   Полтора месяца тяжелого похода изнурили  Дашу,  -  ей  и  в  голову  не
приходило  браться  снова  за  этот   спектакль.   Театральное   имущество
растерялось, несколько человек из  труппы  было  ранено,  пропала  и  сама
книжка с пьесой. Даше хотелось хоть несколько вечеров  побыть  в  тепле  с
Иваном Ильичом, посидеть около него,  -  без  слов,  без  дум,  коротая  в
сумерках тихий покой под бессонную песенку того же сверчка под печкой.
   Надо было постирать и поштопать  белье,  отдать  подшить  Ивану  Ильичу
валенки. Привести себя немножко в порядок, а то и муж, и все на свете,  да
и сама она в том числе, забыли, что она женщина. В первый же вечер Даша  и
Агриппина шли из бани по замерзшим лужам, легкий мороз веял около горячих,
распаренных щек, - вот было счастье! Они с Агриппиной  поставили  самовар,
собрали ужинать. Иван  Ильич  и  Иван  Гора  тоже  вернулись  из  бани,  и
вчетвером сели за стол, - мужчины кряхтели от удовольствия,  -  щи-то  как
пахли, из самовара-то как хорошо пахло! Иван Гора сказал:
   - Вот, Иван Ильич, по трудам и отдых...
   Отдохнуть Даше не пришлось. На второй  день,  перед  тем  часом,  когда
вернуться Ивану Ильичу, пришла Анисья с книжкой - Шиллером, -  сдержанная,
серьезная, и заговорила, поднимая мечтательные глаза:
   - Тоска у меня, Дарья Дмитриевна... То ли я испорченная... Все люди как
люди, а я испорченная. У меня еще у маленькой это замечалось... Ну, потом,
конечно, рано вышла замуж, дети... Да вот  -  горе  мое  случилось...  Мне
двадцать четыре года, Дарья Дмитриевна. Кончится война - куда я  пойду?  С
мужиком жить в хате, глядеть в степь пустую? После всего, что видела,  что
я слышала, - мне другое нужно...
   У Анисьи под шинелью поднялась грудь, глаза полузакрылись.
   - Я эту книгу всю прочла, в боях не расставалась с ней... Может быть, я
малосознательная, темная, необразованная, но это  можно  поправить.  Дарья
Дмитриевна, во мне разные голоса живут... Про себя я ничего не знаю, а про
людей знаю... Слезы кипят, когда думаю,  как  бы  могла  хоть  про  ту  же
графиню Амалию рассказать... Живая бы она встала из этой книжки...  Мне  и
Шарыгин покойный про то же говорил... Дарья Дмитриевна, мы  сегодня  нашли
помещение, в школе, - человек на триста... Здесь и плотники есть,  и  лесу
можно достать, и холстины... Отчего бы нам не сыграть "Разбойников"?  Роли
мы помним... Сегодня ребята поминали: хорошо бы посмеяться...
   Пришел  Иван  Ильич  и,  разумеется,  восхитился:  "Великолепная  идея!
Недельку  здесь  постоим...  Замечательный  будет   праздник   ребятам!.."
Удивительный был человек Иван Ильич, - ничто в  нем  не  могло  затуманить
жизнерадостности: раз Даша около него, - значит,  мчимся  полным  ходом  к
счастью... Как в те далекие, синие, ветреные июньские дни на пароходе...
   Так Даше и не удалось послушать в сумерки, как бьется сердце у любимого
человека, подобраться осторожно, будто кошачьей лапкой,  к  его  затаенным
мыслям... Да и было ли у него затаенное? Да и зачем оно тебе,  Даша?  Иван
Ильич - просто щедрый человек, все, что есть  у  него,  до  последнего,  -
бери... И лицо  его,  огрубевшее  от  морозов  и  ветра,  -  простое,  как
солнце... Ах, все бы обернулось по-другому, если бы у Даши, в нежной  тьме
ее худенького тела, зачалась добрая жизнь, плоть от его плоти...
   Труппа начала репетировать. Что это были за муки! Даша  молча  плакала,
артисты стыдились глядеть в  глаза  друг  другу.  Огрубели,  ожесточились,
застудили голоса... Помог Сапожков, - прочел доклад о происхождении театра
вообще, где доказал, что театр свойствен даже некоторым птицам и животным,
например, лисице, которая "мышкует", то есть поймает мышь и  устраивает  с
ней перед лисенятами настоящее представление: и подпрыгивает,  и  навзничь
опрокидывается, и ходит на лапках, крутит, хвостом... Труппа ободрилась, и
дело понемногу пошло на лад. В школе сколотили помост, размалевали холсты.
Рампу устроили из сальных плошек. Пропавшие в походе фраки  и  сюртуки,  -
те, что Иван Ильич еще на хуторе  реквизировал  у  проезжего  адвоката,  -
неожиданно отыскались в обозе.
   И наконец настал этот день: только  закатиться  солнцу,  -  по  станице
проехал  на  артиллерийской  сивой  лошади  красноармеец  (выдумка   Ивана
Ильича), затрубил в медную трубу и начал кричать:  "Граждане  и  товарищи,
представление "Разбойников" Шиллера начинается..."
   К школе сбежалась вся станица. Крыльцо и вход в зал штурмовали так, что
туда вваливалась люди с выпученными глазами, без шапок, без пуговиц... Те,
кто не попал  на  представление,  недолго  горевали.  Над  станицей  стоял
молодой  месяц  в  глубоком  предвесеннем  небе.  Перед  школой   залились
гармошки. Красноармейцы  удивляли  недавно  замирившихся  казачек  любимой
песней: "По небу полуночи ангел летел..." Знакомились, а там уже  пошли  и
шутки, - "ласки в глазки, а поцелуй в роток..." А то еще и так:  "Военному
человеку жениться - не чихнуть, можно и подождать".
   Публика в  зале  поначалу  грохала  хохотом,  узнавая  в  размалеванном
старике, с волосами из пакли,  в  балахоне,  перефасоненном  из  поповской
рясы, - красноармейца Ванина... "Он это! - кричали. - Давай,  Ванин,  жги,
не бойся..." Когда особенными, ползучими шагами  из-за  полога  в  кулисах
появился человек в мешковатой одежде с двумя хвостами, в бабьих чулках,  -
зубы все на виду, глаза врозь, - и зашипел по-змеиному. "Папаша, здесь  я,
ваш верный сын, Франц", - публика тоже  сразу  узнала  Кузьму  Кузьмича  и
легла со смеху...
   Даша за кулисами, схватившись за виски, повторяла Сапожкову:
   - Это конец, это чудовищный провал, я так и ждала...
   Но артисты преодолели веселое настроение в зале. Публика всех узнала  и
начала слушать. Латугин подходил к дымно горящим плошкам,  -  они  озаряли
снизу его могучее лицо, с наклеенной из бараньей шерсти бородкой, с бешено
изломанными бровями, - стиснув  руки  на  груди  так,  что  трещал  черный
адвокатский сюртук, он говорил сильным голосом:
   - "О, если бы я мог призвать к  восстанию  всю  природу,  и  воздух,  и
землю, и океан, и броситься войной на это гнусное племя шакалов..."
   Тут уже публика затихла, понимая, к чему клонится пьеса.
   Декорации не меняли, перестановок особенных не  делали.  Перед  началом
каждой картины сквозь занавес просовывался Сергей Сергеевич, - лицо у него
улыбалось, будто он знал что-то особенное:
   - Картина третья. Представьте  роскошный  замок  графов  Моор.  В  окно
льется аромат из сада. Прекрасная Амалия сидит в своей комнате...
   Лицо его, освещенное плошками, пряталось. Занавес раздвигался. Никому и
не хотелось  признавать  в  этой  гневной  красавице  в  широкой  юбке,  в
пестреньком платке, завязанном косынкою на груди, - румяной,  кудрявой,  с
глазищами во все лицо, - Анисью Назарову из второй роты.
   Заговорила она низко, с дрожью, будто запела, кулачишком  застучала  по
столу на Франца: "Прочь от меня, негодяй..." И пошла пьеса, как  волшебная
сказка, что в детстве, в зимние вечера, бывало,  рассказывает  дед,  а  ты
слушаешь, свесив голову с печи...
   Кузьма Кузьмич боялся за одно место, где Амалия ударяет его по щеке.  У
нее все же, при  ее  мечтательности,  рука  была  красноармейская.  Кузьма
Кузьмич шепнул  ей:  "Легче..."  Она  же  ото  всей  души:  "О  бесстыдный
клеветник!" - размахнулась, будто вся тяжесть прошлой  жизни  легла  в  ее
руку, и ударила, - Кузьма Кузьмич отлетел в кулису. Но никто не засмеялся.
Из публики крикнули: "Правильно..." И все захлопали,  потому  что  каждому
хотелось так же стукнуть негодяя.
   Потом она сорвала с шеи бусы, бросила их, растоптала:
   - Носите вы  золото  и  серебро,  богачи!  Пресыщайтесь  за  роскошными
столами, покойте члены свои на мягком  ложе  сладострастия!.  Карл!  Карл!
Люблю тебя..."
   Сергей Сергеевич, ведя за  собой  занавес,  улыбаясь,  многозначительно
сказал: "Антракт..." Анисья, подойдя за кулисой к Даше, прижалась  к  ней,
уткнула лицо ей в грудь, мелко дрожа в ознобе:
   - Не хвалите меня, не надо, не надо, Дарья Дмитриевна...
   Дальше спектакль  пошел  самокатом.  В  первом  акте  актеры  вспотели,
напряженные мускулы у них обмякли, стиснутые голоса стали  человечными,  и
плевать уж им было, если чего и не расслышали  от  суфлирующего  свистящим
шепотом Сергея Сергеевича, - не стесняясь, сочиняли  свое,  хлеще,  чем  у
Шиллера, во всяком случае - доходчивее.
   Публика осталась очень довольна спектаклем. Телегин, сидевший  рядом  с
комиссаром в первом ряду, несколько раз прослезился; Иван  Гора,  которому
полагалось быть сдержанным, шумно сопел носом, будто во время какой-нибудь
удачной военной операции. И в  особенности  довольны  были  артисты  -  не
хотелось  раздеваться,  разгримировываться,  впору  было  начинать  второй
сеанс, не глядя на то, что уже по всей станице кричали петухи.
   Праздник кончился. Затихли  песни  и  гармошки,  лишь  кое-где  хлопала
калитка. Отпели и петухи. Станица спала. По  улице  медленно  шла  Анисья,
рядом - Латугин, в шинели, накинутой на одно плечо, -  ему  все  еще  было
жарко.
   - Да, Анисья, да,  чудно...  Идешь  ты  в  этой  скорлупе  в  своей,  в
шинелишке, а я сквозь нее тебя вижу... Не подходят обыкновенные  слова,  и
не хочется их тебе говорить...
   Шли они в конец станицы, туда, где степь вдали  сливалась  с  темнотой.
Месяц высоко забрался в почерневшее небо. А перед Анисьиными  глазами  все
еще горели плошки, за ними в горячо надышанной темноте каждое ее  слово  с
силой отзывалось, и оттуда шли к ней взволнованные вздохи, и было  в  этой
ее силе бездонное, небывалое, женское. Ей приятно было слушать Латугина...
   - Многих я знал, краля моя...  Да  ну  их  всех  к  черту...  Такой  не
встречал... Зарезался я, - хочешь слушай, хочешь нет...
   Он остановился, и она остановилась. Он обнял ее, - шинель с  его  плеча
упала на  снег.  Долго,  сильно  поцеловал  Анисью  в  холодноватые  губы.
Отстранив, глядел в ее будто равнодушное лицо  со  щеками,  подрумяненными
свекольным соком. А она - не на него,  подведенные  глаза  ее  глядели  на
месяц.
   - Вот она где, мука моя! Ну, ладно...
   Он поднял шинель, и они опять пошли...
   Этой ночью Даше  тоже  не  спалось.  Опираясь  локтем  о  подушку,  она
говорила:
   - Я понимаю - сейчас это неосуществимо... Но, послушай - Анисья  у  нас
есть, Латугин у нас есть. Кузьма Кузьмич - это просто талант.  Это  Яго...
Мы будем ставить "Отелло"... Пополним труппу, завтра же ты дай  приказ  по
полку... Увидишь - в дивизии, в корпусе  будем  играть...  Но  необходимо,
во-первых, сохранить наши декорации... Поговори  с  комиссаром,  пусть  он
выделит нам специальные подводы... А как слушали! У меня было впечатление,
что зритель - это губка, впитывающая искусство...
   - Ты права, права, - отвечал Иван  Ильич.  Заложив  руки  за  спину,  в
рубахе распояской, без сапог, в мягких чеботах, которые ему Даша купила  у
казачки, он ходил, каждый раз заслоняя  большим  черным  телом  огонек  на
столе, и почему-то Даше это было неприятно. А  когда  доходил  до  окошка,
оборачивался и огонек освещал его красноватое,  крепкое,  как  из  бронзы,
улыбающееся лицо, - у Даши тревожно стукало сердце.
   - Ты права...  Русский  человек  любит  театр...  У  русского  человека
особенная такая ноздря к искусству. Потребность  какая-то  необыкновенная,
жадность... Скажи - полтора месяца боев, истрепались люди - одна  кожа  да
кости, ведь так и собака сдохнет... При чем  тут  еще  Шиллер?  Сегодня  -
будто это тебе  в  Москве  премьера  в  Художественном  театре.  А  возьми
Анисью!.. Ничего не понимаю,  -  настоящий  самородок...  Какие  движения,
благородство... Какие страсти! Красавица при этом.
   Размахивая руками, он опять заслонил свет. Даша сказала:
   - Иван, ты можешь не ходить по комнате?..
   В голосе ее было давно, давно им не слышанное раздражение: облокотясь о
подушку, она глядела пристально потемневшими  глазами.  Иван  Ильич  сразу
осекся, подошел к постели, присел на край. Не скрываясь, струсил.
   - Иван, - и она села в постели, - Иван, я давно хотела тебе задать один
вопрос. - Она быстро провела пальцами по глазам. - Это очень трудно, но  я
не могу больше...
   По его лицу она увидела, что он понял - какой будет этот вопрос, и  все
же она сказала, потому что тысячу раз повторяла его про себя:
   - Иван, ты уже совсем не считаешь меня за женщину?
   У него начали подниматься плечи, он пробормотал  невнятное,  взялся  за
голову. Даша пронзительно  глядела  на  него,  у  нее  еще  была  какая-то
надежда... Неужели это приговор?
   - Даша, Даша, так не понимать... Все-таки нужно быть великодушной.
   - Великодушной? (Вот он - приговор!..)
   - Я тебя, Даша, так люблю...  Ты  меня  можешь  ненавидеть...  Хотя,  в
сущности, не знаю - за что?.. Органически, так  сказать,  отталкиваться...
Это не очень понятно... Полюбил я тебя на всю жизнь, тяжело ли мне,  легко
ли, это - честное слово - не важно... Сердце мое со  мной,  так  и  ты  со
мной... Живи покойно, будь счастлива...
   Даша, слушая, трясла головой, он, морщась, с усилием говорил:
   - Почему-то я всегда представлял  твои  бедные  ножки,  -  сколько  они
исходили в поисках счастья, и все напрасно, и все напрасно...
   Даша выпростала  из-под  одеяла  голые  худенькие  ноги,  соскочила  на
земляной пол и, подбежав, погасила огонек на столе.


   Иван Гора,  вернувшись  с  Агриппиной  со  спектакля,  зажег  огарок  и
просматривал накопившиеся за день разные бумажонки, - такая  у  него  была
привычка: прежде чем лечь спать, привести все  в  порядок.  Агриппина,  не
снимая шинели и шапки, сидела в стороне от него, на лавке около двери.
   - Ты тоже ничего себе сыграла, - говорил он, зевая и поскребывая шею. -
Не расслышал я, что ты там пропищала, ролишка-то уж очень маленькая...  Но
- Анисья, Анисья! - Опустив нос к свечке, усмехаясь, он листал бумажки.  -
Чересчур она, пожалуй, как это говорится по-вашему, юбкой вертела - мужика
чувствует, это у нее есть... Поберечь ее нужно, поберечь.