ясь, не сбиваясь, - по-мужицки, - над вчерашними словами  комиссара.
Байков сказал:
   -  Так  у  нас  дело  не  двинется,  ребята.  Сходить,   что   ли,   за
председателем?
   Он приподнялся. Латугин - ему:
   - Не пойдешь.
   - То есть - как это? Почему?
   - Не интересно объяснять тебе причину.
   Тогда Задуйвитер - решительно:
   - Идти, так уж всем вместе. Пошли за председателем.
   - Не пойду.
   - Должен подчиниться.
   - Будет тебе, Латугин, - примирительно сказал Байков, - да мы к столу и
не подойдем, да мы и капли не выпьем, мы председателя из сеней вызовем.
   Они пошли искать председателя. Степан Петрович Недоешькаши крепился два
дня, на третий  стал  думать,  что  село  от  него  может  оторваться.  Он
соскоблил грязь с деревяшки, надел черные брюки навыпуск, закрутил  усы  и
важно пошел в обход по селу.
   "Ну, слава богу... Степан Петрович, пожалуйте..." Хозяин  обнимал  его,
иной крепко хлопал в руку: "Председателю - первое  место!"  Сажали  его  в
красный угол. Сваха подносила густо соленой каши  на  блюдечке,  чтобы  он
откупился, и  он  откупался  рублем  (много  не  давал),  принимал  полный
стаканчик, закусывал вяленой рыбкой. Он ошибся, думая, что на третий  день
гулянка подходит к концу.  На  третьи  сутки  только  и  началось  широкое
гулянье, пляски, песни, обниманье, сердечные разговоры, ссоры, миренье.
   Ох, и крепок был народ! Чего только не вынесли за эти годы:  и  царские
мобилизации, когда, уже под конец, начали брать пятидесятичетырехлетних, и
пахать пришлось одним женщинам; где-нибудь на севере баба и справляется  с
одноконной сохой, - в этих местах пахали чернозем тяжелым плугом на  двух,
а то и на трех парах волов; женщины до сих пор вспоминали эту осень. Много
народу умерло  от  испанки.  Село  горело  два  раза.  Не  успели  мужчины
вернуться с мировой войны, -  начались  красновские  мобилизации,  тяжелые
поборы и постои казачьих сотен. Казаки - известно - легки на руку. Кажется
уж - свой, кум любезный, а сел казак в седло, и он уж -  казак  не  казак,
если, проехав по улице, не подденет на пику  пробежавшего  поросенка.  Все
это осталось позади. Теперь власть была своя, недоимки похерены,  земельки
прибавлено, - народ хотел погулять без оглядки.
   Степан Петрович, посидев в одном месте ровно столько, чтобы не  обидеть
хозяев, шел в другую хату, где пировали. Заводил в красном  углу  разумные
речи с тестем и тещей, со свекром  и  свекровью  -  о  гражданской  войне,
кипевшей теперь на севере Дона, под Воронежем  и  Камышином,  где  Краснов
трепал Восьмую и Девятую армии, - "...так что,  свекор  дорогой,  тестюшка
дорогой и сваты дорогие, дремать нам нельзя, - как бы не продрематься! - а
надо нам помогать Советской власти..." Говорил о домашних делах, и о  том,
и о сем,  и  хозяева  только  дивились,  до  чего  Степану  Петровичу  все
известно: у кого что лежит в  амбаре  и  стоит  в  хлеву,  и  у  кого  что
припрятано.
   Все труднее становилось ему переползать на деревянной ноге  из  хаты  в
хату и опять начинать сначала: здороваться и садиться. В  одном  месте  он
вдруг взял у свахи блюдечко с кашей и  эту  кашу  -  голую  соль  -  съел,
вытащил из кармана солдатской шинелишки скомканные кредитки, - все, что  у
него осталось, - шваркнул их свахе в руку, вытянул большой стакан самогону
и крикнул невесте, третьи сутки танцевавшей в жаркой  духоте,  в  тесноте,
кадриль в десять пар: "Степанида, поддай жару!"
   В это время ему сказали, что его спрашивают трое красноармейцев.  "Зови
их сюда!" - "Да мы звали, они не хотят..."
   Степан Петрович оперся руками о стол, нагнув голову, постоял  некоторое
время. Вылез и, расталкивая народ, пошел в сени, где действительно  стояли
три серьезных человека.
   - Что вы за люди? - спросил он твердым голосом.
   - Продотряд!..
   Латугин ответил угрожающе, ожидая, что председатель, по  крайней  мере,
пошатнется. Но Степан Петрович, - от которого шел такой густой и  приятный
запах, что Байков даже придвинулся ближе, - нисколько не пошатнулся:
   - В самый раз  угодили!  Давно  вас  жду...  Народ!  -  заревел  Степан
Петрович в раскрытую  дверь,  за  которой  стоял  шум,  звон,  топотня.  -
Временно прекратите музыку! - На этот раз  его  так  сильно  качнуло,  что
Байков взял его на буксир. - Товарищи, вы не  куда-нибудь  приехали,  -  в
спасский сельсовет!! -  И,  ухватясь  за  притолоку,  он  еще  решительнее
закричал в хату: - Граждане, все на митинг!
   Он пошел из сеней на двор, где  трое  пожилых  крестьян,  прислонясь  к
распряженной телеге, пели  вразноголос  казачью  песню,  двое,  обнявшись,
что-то доказывали друг  другу,  а  еще  один  крутился,  никак  не  находя
раскрытых ворот, чтобы уйти домой. И здесь и за воротами, где плясали  под
гармонию, Степан Петрович повторил, чтобы шли, не мешкая, к сельсовету.
   Бешено вонзая деревяшку в мерзлую землю, он говорил на ходу:
   - Гульба гульбой, а дело делом...  Списки  готовы,  запасы  выяснены...
Посылайте телеграмму в Царицын: хлеб сдан полностью. - На уговоры  Байкова
и Задуйвитра - отложить митинг хотя бы до завтра, когда народ, по  крайней
мере, вытрезвится, он повторял: - Кто пьян да умен - два угодья в нем.  Вы
меня не учите. Завтра будет хуже: надо не дать кое-кому опомниться.
   Покуда собирался народ к сельсовету,  Степан  Петрович  разложил  перед
товарищами из продотряда ведомости и списки и начал горячо шептать:
   - Кулацких дворов у нас три: Кривосучки,  -  это  бандит,  в  девятьсот
седьмом ограбил почту, убил почтальона и  десять  лет  прятал  деньги,  за
давностью лет поставил каменный амбар и лавку, в войну нагреб  деньжищ  на
поставках воловьей кожи. В одном Спасском зарезал половину  скота.  Сейчас
добивается устроить кооперативное товарищество и передать  свою  лавку,  -
эту хитрость я раскушу скоро... Про себя он говорит, что у него чахотка, и
по ночам видит свет... Опасный человек. Другой двор Миловидова, - этот был
подрядчиком на шахтах, вернулся в село перед войной, стал  держать  тайный
шинок с закладом... Такой паук, ростовщик, сволочь, - все село высосал  по
мелочам. Это он, мы узнали,  подослал  сюда  для  пробы  одного  человека,
который говорил про себя, будто  он  император  Николай  Второй...  Третий
двор: Микитенко, - потомственный прасол от отца к деду, у него свои  баржи
были на Дону. Кроме этих дворов, считай - их родня, сватья, кумовья, - еще
дворов десяток. Да есть осторожные мужички:  "Чем-то,  мол,  все  это  еще
окончится, чья-то будет власть, умнее  ни  с  кем  не  ссориться".  Это  -
противный фронт... А вот это - все наши, все наши. - Степан Петрович водил
толстым пальцем по спискам. - Положение в селе острое, - либо меня  убьют,
либо я кое-кому подрежу крылья...
   Народ подваливал к сельсовету, - и трезвые и пьяные.  Толпа  теснилась,
колыхалась и гудела. Байков, глядевший в  окошко,  приговаривал  про  себя
морскую присказку:

   Чайки ходят по песку,
   Моряку сулят тоску,
   И пока не сядут в воду -
   Штормовую жди погоду...

   И - громко, товарищам:
   - Давайте на крыльцо скорее, а то не было бы качки...


   Девчонка от соседей, маленькая, веснушчатая, голубоглазая,  всезнающая,
вскочила в Аннину хату и скороговоркой сказала, втягивая в себя воздух:
   - Да батюшки, что у сельсовета делается,  мужики  колья  из  плетня  уж
выворачивают...
   Она зыркнула немигающими глазами и все заметила: и то,  что  Анна  -  в
бордовом платье, которое один раз в  жизни  надевала  при  живом  муже,  в
ботинках с ушами, на ней белые  чулки,  и  она,  простоволосая,  сидит  на
краешке кровати, а расстрига на этой кровати лежит, подняв коленки, и Анна
опять ему чистую рубашку дала - черненьким горошком, и  он  держит  Аннину
руку...
   - Куда же ты в дверь мечешься! - смущенно прикрикнула на  нее  Анна,  и
девчонка выскочила из хаты, ничего  не  договорив  со  страху.  Но  Кузьму
Кузьмича она все-таки разбудила. Он притомился за эти дни, - много  пил  и
ел и еще больше разговаривал. Крестьяне ни слова тогда не упустили из  его
проповеди, кое-чего не  поняли,  но  эти  темные  места  лишь  придали  ей
значительность. В каждой хате ему приходилось толковать преимущественно  о
том, что сильнее всего  их  задело:  о  справедливости.  Когда  за  столом
оставались одни пожилые и  почтенные,  кто-нибудь,  кому  вино  развязало,
мысли, - отодвинув рукавом кости и объедки, - начинал:
   - Кузьма Кузьмич, обидел ты нас... Как же так,  -  справедливости  нет?
Тогда - дикий лес.
   Другой перебивал его:
   - Молодежь наша, - и кивал на другой конец хаты,  где  крутились  юбки,
вертелись косы, ленты, возбужденные лица. - Сладу нет с ними. Теперь,  они
говорят, все можно: бога нет, царя нет, отец с матерью  дураки,  -  вот  и
хорошо... За какой прикол детей наших теперь привязывать? Где эта становая
жила? А ты еще: справедливости нет...
   Третий, бородач, вмешивался в разговор:
   - Если она - от человека,  кто  посильней,  тот  и  взял  верх,  тот  и
справедлив. И опять мы оказываемся, как обкошенный куст...
   - Ты силен? - спрашивал Кузьма Кузьмич.
   - Я силен... А рупь сильнее меня, рублем меня всю жизнь били.
   - А ты кому-нибудь жаловался?
   - Да куда бы я пошел жаловаться?
   - В Киево-Печерскую лавру к мощам ходил?
   - Нет, туда не ходил.
   - Значит, нет справедливости?
   - Как так нет? Злоба-то у меня накипела. Я  с  войны  винтовку  принес,
встал на меже, - вы что, говорю, меня убитым считали? Приверстывай мне три
десятины!..
   - Приверстали?
   - А как же...
   - Есть, значит, справедливость?
   - Какая же это справедливость, - винтовкой народ пугать? Нет,  брат,  я
никого не обижаю, но  и  меня  не  обижайте.  А  то  вон  дедушка  Аким  -
один-одинок... Работать больше не может, живет у людей за печкой, дают ему
горький кусок. Куда его все труды ушли? Была хатенка, - Миловидов за долги
взял... А мои труды куда пойдут? За пятьдесят лет я  столько  наворочал  -
четыре каменных дома можно поставить, а у меня локти рваные... Мои  труды,
как голуби, от меня летят, кому-то на  крышу  сядут,  только  не  ко  мне.
Складно ты говорил: "Справедливость это ты - бесстрашный человек".  Кузьма
Кузьмич, я смерти не боюсь, на хребте еще сейчас двадцать пудов  поднимаю,
а справедливости не могу  добиться.  Вот  была  бы  справедливость:  чтобы
человека считать не на рубли, а на труды... Как этого добиться? Вот  тогда
бы - спасибо Советской власти...
   - Чудак голова, так это же и есть закон Советской власти...
   - Ну, значит, до нас еще не дошел.
   Кузьма Кузьмич досадовал,  что  при  всей  своей  хитрости  нечего  ему
ответить такому человеку. С интеллигенцией разговаривать было много легче,
чем  с  мужиками.  Во  всех  застольных  беседах  он  улавливал  и   будто
довольство, и будто недовольство, и смущение, и  ожидание.  Казалось,  эти
люди смутно ждут от революции чего-то коренного и торопят ее вперед.
   На вторые сутки ночью он приплелся к Анне совсем плох. Сел на пол  мимо
лавки, хлопал себя ладонями по лицу, закрывался, смеялся, повторял:  "Слаб
я становлюсь, Аннушка, стар я стал, Аннушка".
   Ни слова не говоря, Анна повела его на берег озера в баньку.  Сама  его
мыла и парила. У Кузьмы Кузьмича только лицо было старое, а тело -  белое,
гладкое, и у Анны клокотала нежность, когда он, как рыбка, подскакивал  на
полке: "Ну-ка веничком, воздух-то, воздух надо мной секи!"
   После  бани  он  успокоился  и  спал,  тихо  дыша,  до  позднего  утра.
Проснулся, поел молочка, сказал: "Уж  ты  на  меня  не  сердись,  Аннушка,
что-то голова болит", - и опять заснул. А когда  разбудила  его  соседская
девчонка, он был уже весел по-прежнему.
   - Чего девчонка прибегала?
   - Да собрание, что ли, красноармейцы приехали за хлебом, ну и шумят.
   - Батюшки, это наши!
   Кузьма  Кузьмич  стал  торопливо  одеваться.  Анна  молча,  исподлобья,
поглядывала на него. В это время  опять  дернули  дверь,  и  девчонка  уже
только просунула голову:
   - Дерутся, народу побили! Власиха мужа повела, весь в кровище... На всю
улицу кричит, вас ругает... Митрофан Кривосучка лошадь стал запрягать, ему
не дали, - как потащили его за ворота, зачали трепать, батюшки!
   Она опять скрылась. Кузьма Кузьмич только шагнул вслед за ней в  дверь,
- Анна крикнула страшным голосом:
   - Не пущу!
   Она  стояла  у  печки,  высокая,  худая,  поднимая  мужские   плечи   -
закидывалась, будто ей ломали спину. Кузьма Кузьмич изо всей силы сжал  ей
руку:
   - Анна, не дури! Ай, возьму ухват...  Успокойся.  Я  скоро  приду...  С
товарищами, обедать. Напеки нам блинов,  слышишь...  Ну,  перестань,  тебе
говорят!
   Анна - с трудом сквозь стиснутые зубы:
   - Хорошо, батюшка...
   Соседской девчонке хотелось чего-то гораздо более  страшного,  чем  она
видела, бегая к сельсовету и  обратно  -  по  дворам,  разнося  вести.  Но
собрание действительно было шумное. Вопрос о сдаче хлеба не вызвал больших
споров: "Надо - так надо". Прочитанный председателем  список  справедливой
разверстки выслушали в тишине и  заставили  повторить.  В  толпе  начались
короткие разговоры, движение, - одни люди стали ближе тесниться к крыльцу,
другие подавались налево, к соседнему огороду, где был плетень.
   "Неправильно!"  -  крикнул  всем  знакомый  властный  голос  Микитенко.
"Правильно, правильно!" -  ответило  много  голосов.  На  крыльцо  кинулся
бородатый человек с оторванным рукавом, бросил  шапку  под  ноги  и  начал
выкладывать старые обиды:
   - Куда все мои труды пошли? Вон они к кому пошли. Что же, мне у него за
кусок хлеба в ногах валяться? Это, что ли, Советская власть?
   Его отпихнул другой человек, - бледный от злобы, -  стал  говорить  еще
более страшные слова. Тогда часть  толпы,  стоявшая  поодаль,  кинулась  к
плетню, вывернула колья и налетела на собрание с тылу. Латугин, Задуйвитер
и Байков сбежали с крыльца в толпу, раскидывая людей, выхватывая из рук  у
них колья, - кричали: "Никакой паники,  все  в  порядке,  мать  вашу  так,
собрание продолжается..."
   Стычка была коротка, нападающих оказалось не так много. Кое-кто из  них
скрылся, кое за кем гнались по улице. Несколько человек осталось лежать на
земле, запорошенной снежной крупой...
   Кузьма Кузьмич пошел для сокращения  пути  перелазами  через  плетни  и
огороды, запутался и попал на чей-то двор.  Там  стояли  женщины,  -  одна
причитала, другие слушали ее. Увидев Кузьму Кузьмича,  они  заговорили,  и
Варвара Власова, Надеждина мать, гневно, подбирая длинные рукава бекеши из
чертовой кожи, стала подходить к Кузьме Кузьмичу; другие двинулись за ней.
   - Вот почему ты с нас денег не взял, расстрига! - сказала Варвара. -  А
мы-то, глупые, ему поверили... Все село споил... Все у нас выведал... Всех
дураков смутил, смутьян... Продал нас коммунистам... Да  что  вы  на  него
смотрите, сатану, бейте его до смерти...
   - Нельзя меня бить,  -  ответил  Кузьма  Кузьмич,  отступая,  -  жалеть
будете, бабы... Не трогайте меня!
   - А ты нас пожалел?
   Сбивая с голов своих платки, разъяряясь, женщины  закричали  все  враз,
обвиняя расстригу в каторжной разверстке, и в побоище у  сельсовета,  и  в
том, что теперь хорошему хозяину места нет на селе, и в том, сколько гусей
и поросят было сожрано за эти дни, - во всем оказался он виноват.  Женщины
прижали его к плетню. Напрасно Кузьма Кузьмич силился снова очаровать  их,
насильно улыбаясь и бормоча: "Ну посердились, ну и ладно...  Давайте  тихо
поговорим..." Варвара Власова первая вцепилась ему в волосы с боков  ушей,
по согнутой спине его замолотили кулаки. Он  сообразил,  что  умнее  всего
лечь и закрыться руками. Ребра у  него  так  и  трещали.  "Ох,  только  бы
твердым чем-нибудь не наладили..." И он услышал дикий голос:  "Колом  его,
перевертня!" Попробовал вскинуться, но лишь потемнело в  глазах.  И  вдруг
его отпустили. Тогда он  услышал  свое  кряхтенье  и  с  усилием  перестал
кряхтеть. Его подняли и  прислонили  к  плетню.  Кузьма  Кузьмич  разлепил
забитые снегом и мякиной глаза и увидел Анну, из-за юбки ее - восторженное
личико веснушчатой девчонки; увидел Латугина, Задуйвитра, Байкова.
   - Жив? - спросил Латугин. - Ему стакан  самогона  сейчас  же  принесите
кто-нибудь. Ну, Кузьма, натворил ты тут делов... На собрании  постановлено
благодарить тебя за антирелигиозную агитацию.


   - Ты не можешь представить, Даша, до чего  я  был  серым  и  занудливым
человеком  все  это  время,  то  есть  с  самого  Петрограда,   когда   мы
расстались... Был, понимаешь, был... Есть в нас  какая-то  подсознательная
жизнь. Как недуг, - томит, и  тлеешь  на  медленном  огне...  Объясняется,
конечно, просто... Ты меня разлюбила, и я...
   Даша быстро обернула к нему голову, - серые, влажные,  всегда  страшные
глаза ее сказали, что он ошибается, -  она  его  не  разлюбила.  От  этого
взгляда Иван Ильич на минуту  онемел,  рот  его  расползся  в  улыбку,  не
слишком умную, во всяком случае - счастливую. Даша продолжала укладывать в
маленькую корзинку то,  что  сегодня  утром  Иван  Ильич,  обегав  десяток
учреждений, получил в виде вещевых пайков.
   Здесь были вещи нужные и полезные: чулки; несколько  кусочков  материи,
из которых можно было сшить платье; очень  красивое  батистовое  белье,  к
сожалению, на подростка, но Даша была так хрупка и тонка, что могла  сойти
за подростка; были даже башмаки, - этим приобретением Иван Ильич  гордился
не меньше, чем если бы захватил неприятельскую батарею.  Были  и  вещи,  о
которых нужно было думать: пригодятся ли они в предстоящей походной жизни?
Ивану Ильичу их всучили вместо простынь  на  одном  складе,  -  фарфоровую
кошечку и собачку, кожаные папильотки, дюжину открыток с  видами  Крыма  и
чрезвычайно добротного матерьяла корсет с китовым усом, такой большой, что
Даша могла им обернуться два раза...
   - Дашенька, я говорю о нашем прощанье  на  вокзале...  Ты  мне  сказала
тогда что-то вроде: "Прощай навсегда..." Может быть, просто послышалось, я
был тоже очень подавлен...  Ты  была  зелененькая,  бледненькая,  далекая,
разлюбившая...
   - Какая гадость, -  сказала  Даша,  не  оборачиваясь.  Она  завертывала
кошечку в толстый чулок, чтобы не побилась  в  дороге.  Даша  всегда  была
рассеянна к вещам, но эти две фарфоровые безделушки, хорошенькая кошечка и
спящая собачка с большими ушами, почему-то ей очень нравились:  будто  они
сами пришли к ней, чтобы устроить  для  Даши  в  этой  большой,  страшной,
разоренной жизни, над которой неслись грозовые тучи  идей  и  страстей,  -
маленький мирок невинных улыбок...
   - Во всяком случае, с этим образом твоим я уехал из Петрограда...  Унес
его, с ним жил... Ты была со мной, как мое сердце со мной. Я так и  решил:
проживу одиноко, холостяком...
   Он старался двигаться по комнате так, чтобы  Даша  была  в  центре  его
вращения. Косынку она сняла, вьющиеся пепельные волосы ее были перехвачены
на затылке красной атласной ленточкой (выдали  на  складе  артиллерийского
управления). Даша то нагибалась над корзинкой,  поставленной  на  табурет,
то, опустив руки на бока, обдумывала что-то. На  ней  был,  очаровательнее
всякого какого-нибудь расфуфыренного платья, белый сестрин  халат,  и  она
его еще перетянула в  талии  (тоже,  как  и  ленточка,  было  это  не  без
умысла)...
   - Как странно,  Дашенька,  опасность,  смерть  раньше  казались  как-то
безразличны - убьют так убьют... В военном деле это совсем не значит,  что
ты храбрец, а просто - меланхолик... А теперь мне задним числом  иной  раз
страшно... Хочу жить тысячу лет, чтобы вот так тебя трогать,  смотреть  на
тебя...
   - Хороша я буду через тысячу лет... Слушай, Иван, что же все-таки мне с
ним делать? - Она опять развернула корсет и приложила его к себе. -  Здесь
три женщины могут поместиться. Может быть, не брать его?
   - А вдруг пополнеешь, пригодится.
   - Не ношу я никогда корсетов, ты  с  ума  сошел.  Знаешь  что,  -  если
вытащить из него усы и распо