льство, - сказал он, -
прикажете взять Москву этой осенью - возьмем...


   Третьи сутки, без глотка воды, без куска хлеба, качалинцы пробивались к
железной дороге. Приказ об  отступлении  был  дан  двадцать  первого  мая.
Десятая армия отхлынула от  Маныча  на  север,  на  Царицын,  с  огромными
усилиями и жертвами разрывая окружение. Дул сухой ветер, пристилая к земле
полынь, - серой была степь, мутна даль,  где  волчьими  стаями  собирались
кавалеристы Улагая.
   Обозные лошади падали. Раненых  и  больных  товарищей  перетаскивали  в
телеги, на которых и  без  того  некуда  было  приткнуться.  За  телегами,
спотыкаясь, шли легко раненные и сестры. От  жажды  распухали  и  лопались
губы. Воспаленными глазами, щурясь  против  восточного  ветра,  искали  на
горизонте очертания железнодорожной водокачки. Из широких степных  оврагов
не тянуло даже сыростью, а еще недавно  здесь  переправлялись  по  пояс  в
студеной воде, - хотя бы каплей той влаги смочить черные рты!
   В одном из таких оврагов наткнулись на засаду: когда телеги  спустились
туда по травяному косогору, - близко раздались выстрелы, и, подняв  коней,
черт их знает, из-за какого укрытия, на смешавшийся обоз налетели казаки в
расчете  на  легкую  поживу.  С  полсотни  снохачей-мародеров  мчались  по
косогорам, выставив бороды. Но они так же легко и отскочили,  когда  из-за
каждой телеги начали стрелять по ним, - винтовки были у каждого  раненого;
даже Даша стреляла, зажмуриваясь изо всей силы.
   Казаки повернули коней, только один покатился вместе с лошадью. К  нему
побежали,  надеясь  взять  на  нем  флягу  с  водой.  Человек  оказался  в
серебряных погонах. Его вытащили из-под убитой лошади. "Сдаюсь,  сдаюсь...
- повторял он испуганно, - дам сведения, ведите к командиру..."
   С него сорвали флягу с водой да еще две фляги нашли в тороках.
   - Давай его сюда живого! - кричал комроты Мошкин, сидевший с  перебитой
рукой и забинтованной головой в телеге.
   Пленный офицер вытянулся перед ним.  Такой  паскудной  физиономии  мало
приходилось встречать: дряблая, с расшлепанным ртом, с мертвыми глазами. И
пахло от него тяжело, едко.
   - Вы кто - регулярные или партизаны?
   - Иррегулярной вспомогательной части, так точно.
   - Восстания в тылу у нас поднимаете?
   -   Согласно   приказу   генерала   Улагая,   производим    мобилизацию
сверхсрочных...
   Обоз опять тронулся, и офицер пошел  рядом  с  телегой.  Отвечал  он  с
живейшей готовностью, предупредительно, четко. Знал -  как  покупать  себе
жизнь, видимо, был  матерый  контрразведчик.  Кое-кто  из  красноармейцев,
чтобы слушать его, зашагал  около  телеги.  Люди  начали  переглядываться,
когда он, отвечая на вопрос, рассказал  об  отступлении  с  Донца  Девятой
красной армии и о том, как в  разрыв  между  Девятой  и  Восьмой  врезался
конный корпус генерала Секретева и пошел гулять рейдом по красным тылам.
   - Врешь, врешь, этого не было, - неуверенно сказал комроты  Мошкин,  не
глядя на него.
   -  Никак  нет,  это  есть,  -  разрешите:  при  мне  сводка  верховного
командования...
   Анисья Назарова слезла с телеги и тоже пошла  с  кучкой  красноармейцев
около пленного, Мошкин читал треплющиеся на  ветру  листочки  сводки.  Все
ждали, что он скажет. Анисья слабой рукой все отстраняла товарищей,  чтобы
подойти ближе к пленному, - ей говорили: "Ну, чего ты, чего не  видала..."
Ноги ее были налиты тяжестью, голова болела, глаза будто запорошило  сухим
песком. Не пробившись, она обогнала товарищей, споткнувшись, схватилась за
вожжи и остановила телегу. Никто сразу не понял,  что  она  хочет  делать.
Вытянув шею, большими - во все  потемневшее,  истаявшее  лицо  -  бледными
глазами глядела на пленного.
   - Я знаю этого человека! - сказала Анисья.  -  Товарищи,  этот  человек
живыми сжег моих детей... Меня бил  в  смерть...  В  нашем  селе  двадцать
девять человек запорол до смерти...
   Офицер  только   усмехнулся,   пожал   плечом.   Красноармейцы,   сразу
придвинувшись, глядели то на него, то на Анисью. Мошкин сказал:
   - Хорошо, хорошо, мы разберемся, - поди ляг на  телегу,  голубка,  поди
приляг...
   Анисья повторяла, будто в забытьи:
   - Товарищи, товарищи, его нельзя оставить  живого,  лучше  вырвите  мне
сердце... Обыщите его... Зовут его Немешаев, он меня  помнит...  Смотрите,
узнал меня! - радостно крикнула она, указывая на него пальцем.
   Десятки  рук  потянулись,  разорвали  на  офицере  пропотевший  казачий
бешмет, разорвали рубаху, вывернули карманы,  -  и  -  правильно  -  нашли
воинский билет на имя ротмистра Николая Николаевича Немешаева...
   - Ничего не знаю, не понимаю, - угрюмо повторял  он,  -  женщина  врет,
бредит, у нее сыпняк...
   Красноармейцы знали историю Анисьи и  молча  расступились,  когда  она,
взяв у кого-то винтовку, подошла к Немешаеву, коснулась рукой  его  плеча,
сказала:
   - Пойдем.
   Он дико оглянулся на серьезные лица красноармейцев, задохнувшись, хотел
сказать что-то Мошкину,  который  отвернулся  от  него,  продолжая  читать
листочки сводки; вцепился в обочье телеги, будто в этом было спасение.  Но
его отодрали, пхнули в спину:
   - Иди, иди...
   Тогда он изумленно пошел в степь, втягивая голову в плечи, ступая,  как
слепой. Анисья, идя - в десяти шагах - следом, подняла  тяжелую  винтовку,
вжалась плечом в ложе.
   - Обернись ко мне.
   Немешаев живо обернулся, готовый к прыжку. Анисья выстрелила ему в лицо
и, больше не глядя, не  оборачиваясь,  вернулась  к  товарищам,  глядевшим
неподвижно и сурово, как совершается справедливая казнь.
   - Чья винтовочка, возьмите, - сказала Анисья и пошла к  задней  телеге,
влезла в нее, легла и потянула на себя попону.



        17

   Катя поправляла диктант в школьных тетрадках. Эти тетради, нарезанные и
сшитые из разных сортов обоев (писали на них только с  обратной  стороны),
были крупным достижением в ее бедной жизни.  За  ними  она  самостоятельно
ездила в Киев. До народного комиссара дойти было легко. Наркомпрос, узнав,
кто она и зачем приехала,  взял  ее  за  локти  и  посадил  в  кресло;  из
закопченного чайника, стоявшего на великолепном  столе,  налил  морковного
чая и предложил ей с половиной леденца; расхаживая в  накинутом  на  плечи
меховом пальто и в  валенках  по  ковру,  он  развивал  головокружительную
программу народного просвещения.
   - За десять - пятнадцать лет мы будем просвещенной  страной.  Сокровища
мировой культуры мы сделаем достоянием  народных  масс,  -  говорил  он  с
фанатической улыбкой, теребя бородку. -  Предстоит  гигантская  работа  по
ликвидации неграмотности. Этот позор должен быть смыт, -  это  дело  чести
каждого интеллигентного человека...  Все  молодое  поколение  должно  быть
охвачено воспитанием от яслей и детских садов до университета...  Никто  и
ничто не помешает нам, большевикам, осуществить на деле то,  о  чем  могли
только мечтать лучшие представители нашей интеллигенции...
   Наркомпрос обещал Кате десять  тысяч  тетрадей,  учебники,  литературу,
карандаши и грифельные доски. Она уходила от него по  мраморной  лестнице,
как во сне. Но затем начались  затруднения  и  неувязки.  Чем  ближе  Катя
придвигалась к тетрадкам и  учебникам,  тем  дальше  -  в  нереальность  -
отодвигались они и тем двусмысленнее, ироничнее  или  угрюмее  становились
люди, от которых зависело выдать  ей  по  ордеру  тетради  и  учебники.  В
гостинице, в нетопленном номере, где на кровати не было даже тюфяка и  под
потолком предсмертным накалом едва  дышала  электрическая  лампочка,  Катя
предавалась отчаянию, сидя в шубе на егозливом диванчике.
   Однажды к ней в номер - без стука - вошел  рослый  человек  в  косматой
шапке, в перепоясанной куртке и - прямо к делу - спросил басовито:
   - Вы все еще здесь? Я  ваше  дело  знаю.  Покажите,  какие  у  вас  там
справочки...
   Стоя  под  красноватой  лампочкой,  он  просматривал  документы.   Катя
доверчиво глядела на его насмешливое, сильное, красивое лицо.
   - Сволочи, - сказал  он,  -  саботажники,  подлецы...  Завтра  пораньше
приходите ко мне в городской комитет,  устроим,  чего-нибудь  придумаем...
Ну, будьте здоровы.
   Через этого человека Катя получила со складов обои, карандаши и целиком
- реквизированную у одного эстета сахарозаводчика - библиотеку, наполовину
на французском языке. Самым утомительным, пожалуй,  был  обратный  путь  с
этими сокровищами в товарном вагоне, куда на  каждой  остановке  врывались
бородатые, страшноглазые мужики с мешками и взбудораженные бабы, раздутые,
как  коровы,  от  всякого  съестного  добра,  припрятанного  у   них   под
кацавейками и под юбками.
   Оказалось,  что  у  Кати  есть  кое-какая  силешка.  Не  такой  уж  она
беспомощный котенок,  -  с  нежной  спинкой  и  хорошенькими  глазками,  -
мурлыкающий на чужих постелях.
   Силешка у нее нашлась в тот вечер неудачного  оглашения  ее  Алексеевой
невестой. Катя заглянула тогда в уготованное ей  благополучие  деревенской
лавочницы и попятилась так же, как остановится и с отвращением содрогнется
человек, увидев на пути своем вырытую  могилу.  Могилой  представились  ей
налитые водкой, жадные  Алексеевы  глаза  -  хозяина,  мужа!  В  Кате  все
возмутилось,  взбунтовалось,  и  было  это  для  нее  самой  неожиданно  и
радостно, как ощущение сил после долгой болезни.  Так  же  неожиданно  она
решила бежать в Москву, - когда станет потеплее. У нее нашлась и хитрость,
чтобы  все  это  скрыть.  Алексей  и  Матрена  только  замечали,  что  она
повеселела, - работает и напевает.
   Алексей постоянно теперь за обедом, за ужином (в другое время его  дома
и не видели) подмигивал: "Невестится наша..." Он  тоже  ходил  веселый,  -
добился решения сельского схода, ломал  флигель  на  княжеской  усадьбе  и
возил лес и кирпичи к себе на участок.
   В начале января,  когда  Красной  Армией  был  взят  Киев,  через  село
Владимирское прошла воинская часть, и Алексей на митинге первый кричал  за
Советы. Но вскоре дела обернулись по-иному.
   В селе появился товарищ Яков.  Он  реквизировал  хороший  дом  у  попа,
выселив того с попадьей в баньку. Созвал митинг  и  поставил  вопрос  так:
"Религия - опиум для народа. Кто против  закрытия  церкви,  тот  -  против
Советской власти..." - и тут же,  никому  не  дав  слова,  проголосовал  и
церковь опечатал.  После  этого  начал  отслаивать  батраков,  безлошадных
бобылей и бобылок - а их было человек сорок на селе - ото  всех  остальных
крестьян. Из этих сорока организовал комитет бедноты. Собирая в  поповском
доме, говорил с напористой злобой:
   - Русский мужик есть темный зверь. Прожил он тысячу  лет  в  навозе,  -
ничего у него, кроме тупой злобы и жадности, за душой нет и быть не может.
Мужику мы не верим и никогда ему не поверим. Мы щадим его, покуда  он  наш
попутчик, но скоро щадить перестанем. - Вы  -  деревенский  пролетариат  -
должны крепко взять власть, должны помочь нам подломать крылья мужика.
   Яков напугал все село, даже и  членов  комитета.  На  деревне  известно
каждое сказанное слово, и пошел шепот по дворам:
   "Зачем он так говорит? Какие же мы звери? Кажется, русские, у  себя  на
родине живем, - и вдруг нам верить нельзя... Да как это так - огулом  всем
крылья  ломать?  Ломай  Алешке  Красильникову,  -   он   бандит...   Ломай
Кондратенкову, Ничипорову, - известные кровопийцы, правильно... А  мне  за
мою соленую рубашку ломать крылья? Э, нет, тут чего-то не так,  ошибка..."
А другие говорили: "Батюшки, вот она какая, Советская-то власть!.."
   Когда Яков выходил со двора по  какому-нибудь  своему  недоброму  делу,
неумытый, давно не бритый, в драной солдатской  шинельке  и  в  картузе  с
оторванным козырьком, - но, между прочим, в добрых сапогах да, говорят,  и
под шинелишкой одетый хорошо, - изо всех окошек следили за ним,  -  мужики
качали головами в большом смущении, ждали: что будет дальше?
   В марте, когда вот-вот только начали вывозить навоз в поле, Яков созвал
общее собрание и, опять  грозя  обвинением  в  контрреволюции,  потребовал
поголовной  переписи  всех  лошадей,  реквизиции  лошадиных   излишков   и
немедленного  создания  в  княжеской  усадьбе  коммунального  хозяйства...
Сорвал возку навоза и весеннюю пахоту, неумытый черт!
   Вскоре за этим в село приехал продотряд. Сразу стало известно, что Яков
представил им такие списки хлебных излишков, что  продотрядчики,  говорят,
руками развели. Яков сам с понятыми пошел  по  дворам,  отмечая  мелом  на
воротах - сколько здесь брать зерна...
   "Да сроду я этих пудов-то и в глаза не видал!" - кричал мужик,  пытаясь
стереть рукавом написанное. Яков говорил продотрядчикам: "Ройте у  него  в
подполье..." Мужику страшно было перед Яковом  креститься,  -  со  слезами
драл полушубок на себе: "Да  нет  же  там,  ей-богу..."  Яков  приказывал:
"Ломай у него печь, под печью спрятано..."
   Его стараниями начисто подмели село,  вывезли  даже  семенную  пшеницу.
Алексея Красильникова он вызвал отдельно к себе в комитет, запер дверь, на
которой был приколочен гвоздиками портрет  председателя  Высшего  военного
совета республики, на стол около себя  положил  револьвер  и  с  насмешкой
оглядывал хмурого Алексея.
   - Ну, как же мы будем разговаривать? Хлеб есть?
   - Откуда у меня хлеб? Осень - не пахал, не сеял.
   - А куда лошадей угнал?
   - По хуторам рассовал, по знакомцам.
   - Деньги где спрятаны?
   - Какие деньги?
   - Награбленные.
   Алексей сидел, опустив голову, - только пальцы у него  на  правой  руке
разжимались и сжимались, отпускали и брали.
   - Некрасиво будто получается, - сказал он,  -  ну,  налог,  понятно,  -
налог... А это что же: хватай за горло, скидавай рубашку...
   - В Чека придется отправить...
   - Да я не отказываюсь, надо так надо, деньги принесу.
   Алексей дома прямо кинулся  в  подполье  и  начал  выволакивать  оттуда
дорожные сумы, мешки и свертки с мануфактурой. В одной суме  были  у  него
николаевские и донские деньги, - эти он рассовал по карманам и за  пазуху.
Другую суму, набитую  керенками,  -  дрянью,  ничего  не  стоящей,  -  дал
Матрене:
   - Отнеси в комитет, скажешь - других у нас не  было.  Они  не  поверят,
придут сюда половицы поднимать, так ты не противься. Часы и цепочки  брось
в колодезь. Мануфактуру положи в тачанку, припороши сеном, ночью возьми  у
деда Афанасия лошадь, отвезешь на Дементьев хутор, я там буду ждать.
   - Алексей, ты куда собрался?
   - Не знаю. Скоро не вернусь - тогда по-другому обо мне услышите.
   Матрена опустила на брови вязаный платок, концами его прикрыла  суму  с
керенками и пошла в комитет. Алексей накинул крюк на дверь и повернулся  к
Кате, стоявшей у печи. Глаза у него были весело-злые, ноздри раздуты.
   - Одевайтесь теплее, Екатерина Дмитриевна... Шубку меховую  да  чулочки
шерстяные. Да вниз - теплое... Да быстренько, времени у нас в обрез...
   Он глядел на Катю, расширяя глаза, вокруг зрачков его точно  вспыхивали
искорки,  жесткие  русые  усы  вздрагивали  над  открытыми  зубами.   Катя
ответила:
   - Я с вами никуда не поеду...
   - Это ваш ответ? Другого ответа нет?
   - Я не поеду.
   Алексей придвинулся, раздутые ноздри его побелели.
   - Одну тебя не оставлю, не надейся... Не  для  этого  сладко  кормлена,
сучка, чтобы тебя другой покрывал... Барынька сахарная... Я еще  до  твоей
кожи не добрался, застонешь, животная, как выверну руки, ноги...
   Он взял Катю налитыми железными руками и захрипел, - она  уперлась  ему
локтем в кадык, - в два шага донес  до  кровати.  Катя  вся  собралась,  с
силой, непонятно откуда  взявшейся,  вывертывалась:  "Не  хочу,  не  хочу,
зверь, зверь..." Вскакивала, и он опять ее ломал. Алексею  было  тяжело  и
жарко в полушубке, набитом  деньгами.  Он  вслепую  стал  бить  Катю.  Она
прятала голову, повторяла с дикой ненавистью сквозь стиснутые зубы: "Убей,
убей, зверь, зверь..."
   Крючок на двери прыгал, Матрена кричала из сеней: "Отвори,  Алексей!.."
Он отступил от кровати, схватил себя за  лицо.  Она  сильнее  стучала,  он
отворил. Матрена, - войдя:
   - Дурак, уходи скорее. Сюда собираются...
   Минуту Алексей глядел на нее, - понял, лицо стало осмысленнее. Захватил
в охапку свертки мануфактуры, мешки и вышел. На единственном,  оставленном
при хозяйстве коне он уехал со двора  задами  через  перелазы  в  плетнях,
рысцой спустился к речке и уже  на  той  стороне  поскакал  и  скрылся  за
перелеском.
   Немного позже Матрена достала из сундука юбку и кофту и бросила  их  на
кровать, где, вся ободранная, лежала Катя.
   - Оденься, уйди куда-нибудь, стыдно глядеть на тебя.
   Яков с понятыми обыскал Алексеев дом от подполья до чердака,  но  того,
что было припрятано в тачанке, не нашли. Матрена ночью  привела  лошадь  и
уехала на  хутор.  Всю  ночь  Катя,  не  снимая  шубы,  сидела  в  темной,
настуженной хате, ожидая рассвета. Нужно было очень спокойно все обдумать.
Как только рассветет, - уйти. Куда? Положив локти на стол, она  стискивала
голову и начинала всхлипывать. Шла к двери, где стояло ведро,  и  пила  из
ковшика. Конечно - в Москву. Но кто там остался из старых  знакомых?  Все,
все растеряно... Тут же у стола она уснула, а когда  сильно  вздрогнула  и
проснулась, - было уже светло. Матрена еще не возвращалась. Катя поправила
на голове платок, взглянула о зеркальце на стене,  -  ужасно!  И  пошла  в
комитет.
   Она  долго  дожидалась  на  черном  крыльце,  когда  в  поповском  доме
проснутся. Наконец вышел Яков с помойным ведром,  выплеснул  его  на  кучу
грязного снега и сказал Кате:
   - А я собрался посылать за вами... Пойдемте...
   Он повел Катю в дом, предложил Кате сесть и  некоторое  время  рылся  в
ящике стола.
   - Вашего мужа, или как он там вам приходится, мы расстреляем.
   - Он мне не муж, никто, - быстро ответила Катя.  -  Я  прошу  только  -
дайте мне возможность уехать отсюда. Я хочу в Москву...
   - "Я хочу в Москву", - насмешливо повторил Яков. - А я хочу спасти  вас
от расстрела.
   Катя просидела у него до вечера, - рассказала все про  себя,  про  свои
отношения с Алексеем. Время от времени Яков уходил надолго, - возвращаясь,
разваливался, закуривал.
   - По инструкции Наркомпроса, - сказал он, - в селе  нужно  восстановить
школу. Не очень-то вы подходите, но на худой конец -  попробуем...  Вторая
ваша обязанность - сообщать мне все, что делается на селе. О  подробностях
этой корреспонденции условимся после. Предупреждаю: если  начнете  болтать
об этом, - будете наказаны жестоко. О Москве покуда советую забыть.
   Так, неожиданно. Катя стала учительницей. Ей  отвели  маленькую  пустую
хатенку около школы. Бывший здесь старичок учитель умер еще  в  ноябре  от
воспаления легких; петлюровцы, занимавшие одно время  школу  под  воинскую
часть, спалили на цигарки все книжки и тетради, даже географическую карту.
Катя не знала, с чего и начать, - и пошла за советом к Якову.  Но  его  на
селе уже не было. Внезапно, так же, как тогда появился, он уехал,  получив
какую-то телеграмму с нарочным, -  успел  сказать  только  деду  Афанасию,
который околачивался теперь около комитета бедноты,  боясь  утратить  свое
влияние:
   - Передай товарищам, - поблажек мужичкам, - ни-ни, никаких. Вернусь,  -
проверю...
   С отъездом Якова на селе стало тихо. Мужички, приходя к поповскому дому
посидеть на крылечке, говорили комитетчикам:
   - Натворили вы делов, товарищи, как уж будете отвечать?.. Ай, ай...
   Комитетчики и сами понимали, что -  ай,  ай,  и  на  селе  тихо  только
снаружи. Яков не возвращался. Прошел слух про Алексея Красильникова, будто
он собрал в уезде отряд и перекинулся к атаману Григорьеву.  А  скоро  все
село заговорило про этого Григорьева, который выпустил универсал  и  пошел
громить советские города. Опять стали ждать перемен.
   В сельсовете Кате обещали  кое-чем  помочь:  поправить  печи,  вставить
стекла. Катя сама вымыла в школе  полы  и  окна,  расставила  покалеченные
парты. Она была до