аре приземлился на английском  самолете  человек  настолько
странный, что в правящих и влиятельных кругах не знали, как и подумать: то
ли это тайный агент Клемансо, то ли просто проходимец,  а  может  быть,  и
серьезная птица. Фамилия  его  была  французская  -  Жиро,  звали  -  Петр
Петрович, по-русски говорил без  запинки,  с  южным  акцентом;  паспорт  -
уругвайский,  хотя  это  обстоятельство  указывало  не  столько   на   его
национальность,  сколько  на  пронырливость.  Приехал  он  из  Парижа   на
пароходе, выгрузившем в Новороссийске винтовки, патроны и  другое  оружие.
Документы,  предъявленные  им  военному  коменданту  города,  оказались  в
блестящем порядке, это  были:  рекомендательные  письма  от  парламентских
депутатов; письмо от министра исповеданий и  еще  одно  -  от  французской
герцогини с трудно произносимой фамилией;  журналистская  карточка  газеты
"Пти паризьен" и, наконец, деловые предложения разных контор,  начавших  в
то время возникать,  как  мухоморы,  на  гигантских  запасах  всевозможных
товаров и скоропортящихся грузов, свезенных со всего света во Францию.
   Сколько ни ломай голову - деваться было некуда: из Парижа в захолустный
Екатеринодар, еще хранивший следы мартовских и  летних  боев,  свалился  с
неба шикарно одетый,  вполне  европейский  человек,  в  куцей  шубейке  со
скунсовым воротником, в пестром кашне во всю  грудь,  с  двумя  новенькими
чемоданами и фотографическим аппаратом через плечо, в  невиданно  красивых
желтых башмаках с такими толстыми подметками на ранту,  что  даже  военный
комендант не мог оторвать от них глаз, не говоря уже о публике  на  улице,
где Петр Петрович Жиро шел позади казака с его чемоданами,  весело  подняв
голову в изящно надвинутой светло-серой шляпе.
   Иностранца поместили в  лучшей  гостинице,  в  номере  "люкс",  выкинув
оттуда приезжего спекулянта Паприкаки вместе с его девкой. На другой  день
Жиро нанес визит генералу Деникину.
   Антон  Иванович  смутился  и  выслал  к  нему   в   приемную   генерала
Романовского с извинением, что главнокомандующий несколько недомогает,  но
рад видеть у себя в городе такого интересного гостя.
   Жиро заехал с визитом  к  профессору  Кологривову,  одному  из  столпов
Государственной  думы,  группирующему  здесь  вокруг  Деникина   атмосферу
государственной мысли  под  именованием  "Национальный  центр".  Профессор
Кологривов хорошо знал и любил Париж и продержал милейшего Жиро  несколько
часов, с восторгом вспоминая обеды  в  маленьких  ресторанчиках  и  ночные
развлечения на Монмартре. Он вспоминал  запах  бульваров  и,  несмотря  на
дряблый живот и беспорядочно отросшую бороду, изобразил  на  лице  молодое
лукавство:
   - Шер ами, да что говорить, -  а  этот  особенный,  неповторимый  запах
парижских женщин!.. Ах, я готов целовать камни на улицах Парижа.  Да,  да,
пусть это не покажется вам странным, - в каждом русском вы найдете пылкого
патриота Франции... Вот о чем вам надо писать!..
   Было   решено:   собраться   в   частном   доме   ограниченному   кругу
представителей "Национального центра" и за завтраком  выслушать  сообщения
господина Жиро о международной политике.
   - Шер  ами!  -  восклицал  профессор  Кологривов,  дружески  откручивая
пуговицы на пиджаке гостя. - Вы увидите людей, которые поняли раньше,  чем
вы в Европе, чудовищную опасность красной мясорубки...  Большевизм  -  это
всеразрушающая злоба  низов,  ярость  подонков  человечества...  Вы,  даже
лучшие, умнейшие из вас, делаете  реверанс  в  сторону  социализма.  Чушь!
Пошлость, о пошлость! Социализм  есть,  но  социалистов  нет,  потому  что
социализм  неосуществим...  Мы  это  вам  докажем!  Волею  истории  Россия
призвана быть барьером, о который разбиваются вечные волны анархии, -  тем
самым мы, платясь нашими  боками,  даем  возможность  спокойного  развития
европейской цивилизации... Ради этого, ради спасения Европы, всего мира от
красного призрака мы простираем к вам руки: помогите же нам...  Мы  готовы
идти на любые уступки, Россия принесет любые жертвы... Вот о чем вам  надо
писать...
   Много хлопот было с этим завтраком: достань-ка в Екатеринодаре что-либо
тонкое,  все  -  сало,  гусятина  да  свинина:  не  галушками  же  кормить
парижанина!  Член  "Национального  центра"  фон  Лизе,  известный  гурман,
посоветовал меню: бульон, пирожки, матлет из налима в красном  вине  и  на
третье -  курицу,  варенную  без  капли  воды  в  мочевом  пузыре  свиньи.
Приличное вино достали через спекулянта Паприкаки. Ровно в час на квартире
у члена Государственной думы и редактора издателя  газеты  "Родная  земля"
Шульгина  собрались  шесть  человек,  включая  Петра  Петровича.   Завтрак
действительно оказался тонким. Когда подали кофе из жженого  ячменя,  Жиро
начал свое сообщение:
   - Несколько слов о Париже, господа... Вы его хорошо  знали.  Иностранцы
оставляли в нем ежегодно свыше  четырех  миллиардов  франков  золотом.  Не
мудрено, что испарения его улиц кружили голову даже таким мечтателям,  кто
смотрел на потоки блистающих автомобилей с высоты мансардных окошек.  Увы,
мечтателей в Париже больше нет, их трупы, заражая воздух, гниют на  Сомме,
в Шампани и в Арденнах. Париж более не веселый город, где пляшут на улицах
и хохочут во все горло над бородой  короля  Леопольда  или  над  любовными
неудачами русского  гранд-дюка.  Парижу  и  Франции  не  хватает  полутора
миллионов мужчин, - они убиты. Париж наводнен мальчишками, профессионально
занимающимися гомосексуализмом.  На  террасах  кафе  печально  сидят  одни
старики, не  интересные  даже  двадцатифранковым  девчонкам.  По  разбитым
торцам дребезжат такси, помятые на Марне. В шикарные рестораны и  кафе  до
сих пор еще пускают американских солдат с темпераментом стоялых  жеребцов.
Женщины! О - женщины всегда на высоте:  они  обрезали  юбки  по  колено  и
упразднили нижнее белье.
   Голоса за столом:
   - Яснее, пожалуйста...
   - Женщины вечером - в театре, в ресторане -  прикрывают  сверху  только
то, что не существенно; точнее, все их платье  -  это  две  узкие  полоски
материи, на которых держится коротенькая юбка. Весь шик в открытых  ногах,
- у парижанок они прелестны. При чем тут нижнее белье? Для чего-нибудь  мы
терпели лишения в окопах, черт возьми! Но все это мелочи. Париж сегодня  -
это город-победитель. Он мрачен,  он  плохо  подметен,  но  весь  пронизан
тревожными и двусмысленными разговорами. Париж выиграл мировую  войну,  он
готовится выиграть мировую контрреволюцию.
   Трое за столом тихо сказали: "Браво!" Четвертый  воздержался,  так  как
был занят  катаньем  хлебного  шарика.  Пятый  с  неопределенной  усмешкой
неопределенно пожал плечом.
   - Париж сегодня - это  логовище  разъяренного  тигра.  Клемансо  жаждет
мщения: раньше, чем будет подписан мир, - а это случится еще не  скоро,  -
Германия испытает все ужасы голодной блокады. У нее навсегда вырвут зубы и
обрежут когти. В одной частной беседе Клемансо сказал: "Я  убью  у  немцев
самую надежду стать  чем-либо  иным,  кроме  заштатной  страны.  Гороха  и
картофеля у них хватит, чтобы не умереть с голоду". Но, господа, пятьдесят
лет тому  назад  Клемансо,  кроме  унижения  стыда  под  Седаном,  испытал
унижение  страха  перед   Парижской   коммуной.   Однажды,   на   завтраке
журналистов, он предался воспоминаниям и рассказал  о  своем  впечатлении,
когда на Вандомской площади увидел осколки  колонны  великого  императора,
опрокинутой коммунарами при помощи множества канатов  и  лебедок:  "Я  был
потрясен  не  самым  фактом  разрушения,  а  идеей,  которая   воодушевила
французских рабочих сделать это. На  цивилизацию  надвигается  смертельная
опасность, ее можно отдалить, но она придет, и придет в тот день, когда  в
руки народа дадут оружие. Это будет день нашего реванша  за  Седан,  день,
когда нам придется драться на  два  фронта".  Господа,  Клемансо  оказался
прав: в Париж возвращаются демобилизованные. Они перешагнули  через  ужасы
Вердена и Соммы, и строить баррикады и драться  на  улицах  для  них  одно
развлечение. По всем кабачишкам, собирая у стойки слушателей, они  кричат,
что их обманули: те, кто дрался, получили нашивки, кресты и протезы, а те,
за  кого  они  дрались,  прикарманили  миллиарды  чистыми  денежками...  С
крикунами чокаются  буржуа,  разоренные  инфляцией.  Парижские  предместья
взволнованы. Заводы остановлены. Войска парижского гарнизона загадочны.  В
Германии - хаос революции,  социал-демократы  едва  сдерживают  ее  напор.
Венгрия не сегодня-завтра  объявит  Советы...  Англия  бьется  в  параличе
забастовок, -  правительство  Ллойд-Джорджа  старается  только  лавировать
между рифами. Взоры всех обращены  на  Клемансо.  Он  один  понимает,  что
смертельный удар всеевропейской революции должен быть  нанесен  у  вас,  в
Москве:  итальянские  рыбаки,  когда  вытаскивают   из   сети   осьминога,
перегрызают ему зубами воздушный  мешок,  -  щупальца  его  с  чудовищными
присосками повисают бессильно.
   За  столом  ерошили  волосы,  снимали  запотевшие  очки.   Когда   Жиро
приостановился, чтобы откусить кончик у свежей сигары, посыпались вопросы:
   - Сколько французских дивизий послано в Одессу?
   - Французы намереваются наступать в глубь страны?
   - В Париже  известны  последние  неудачи  красновского  наступления  на
Царицы"? Краснову будет помощь?
   - Разделены ли уже сферы влияния в России?  В  частности,  кто  намерен
серьезно помогать Добровольческой армии?
   Жиро медленно выпустил сизый дымок:
   - Господа, вы спрашиваете  меня,  как  будто  бы  я  -  Клемансо.  Я  -
журналист.  Русским  вопросом  заинтересовались  некоторые  газеты,   меня
послали к вам. Вопрос  о  непосредственной  помощи  войсками  осложняется.
Ллойд-Джордж не хочет дразнить гусей. Если он пошлет в  Новороссийск  хотя
бы два батальона английской пехоты, он потеряет на дополнительных  выборах
в  парламент  две  дюжины  голосов.   Мои   последние   сведения   таковы:
Ллойд-Джордж примчался  в  Париж  на  самолете,  предпочитая  этот  способ
передвижения возможности взлететь на  воздух,  потому  что  из-за  штормов
Ла-Манш опять полон блуждающих мин, и - это было на днях - в Совете десяти
высказал  следующие  мысли:  надежда  на  скорое  падение  большевистского
правительства не осуществилась, имеются сведения,  что  сейчас  большевики
сильнее, чем когда-либо,  а  влияние  их  на  народ  усилилось;  что  даже
крестьяне становятся на сторону большевиков.  Принимая  во  внимание,  что
большевистская  Россия  вошла   в   свои   естественные   границы   времен
Московско-Суздальского царства пятнадцатого века и не представляет ни  для
кого серьезной опасности, -  нужно  предложить  московскому  правительству
приехать в Париж и  предстать  перед  Советом  десяти,  подобно  тому  как
Римская империя созывала вождей отдаленных областей, подчиненных  Риму,  с
тем, чтобы те давали ей отчет в своих действиях...  Вот,  господа,  таково
положение у нас на Западе... У вас есть еще какие-нибудь вопросы?..
   Через несколько дней  после  этого  завтрака  (занесенного  профессором
Кологривовым в анналы) военный комендант на докладе  у  главнокомандующего
сообщил:
   - Аккурат напротив гостиницы  "Савой",  ваше  высокопревосходительство,
открылся скупочный магазин, - берут только  золото  и  бриллианты,  платят
даже чересчур хорошо  донскими  купюрами...  Сомневаемся  насчет  качества
денег: бумажки новенькие...
   - Вы всегда сомневаетесь, Виталий Витальевич, - сердито сказал Деникин,
просматривая гранки военных сводок, - вот опять потихоньку от меня высекли
какого-то еврея, а он оказался на еврей  совсем,  а  орловский  помещик...
Среди орловских попадаются брюнеты, даже похожие на цыган... Эх, вы!..
   - Виноват-с, затемнение  нашло,  ваше  высокопревосходительство...  Так
вот-с,  насчет  магазина,  -  патент  на   него   взят   екатеринославским
спекулянтом Паприкаки, а мы выяснили, что  истинный  хозяин,  вложивший  в
скупочное  предприятие  капитал  сомнительного  качества  (тут   комендант
наклонился, поскольку позволяла ему тучность), -  француз,  Петр  Петрович
Жиро...
   Деникин бросил на стол гранки.
   - Слушайте,  полковник,  вы  мне  тут  из-за  каких-то  мелочей,  из-за
каких-то цепочек, колечек хотите испортить отношения с  Францией!  Что  вы
там еще натворили с этим магазином?
   - Опечатал кассу...
   - Ступайте немедля - все распечатать и извиниться... И чтобы...
   - Слушаюсь...
   Комендант на цыпочках унес за дверь свой живот. Главнокомандующий долго
еще барабанил пальцами по военным сводкам, седые усы его вздрагивали.
   - Жулье народ! - сказал он, не ясно, к кому относя это, - к своим или к
французам...



        15

   Новое разочарование поджидало Вадима Петровича  на  хуторе  Прохладном.
Хата,  где  жила  Катя  с  Красильниковым,  стояла  с  настежь  раскрытыми
воротами, чистый снежок занес  все  следы  и  лежал  бугорком,  источенным
капелью, на пороге опустевшей хаты.
   Ни один человек не  захотел  сказать  Вадиму  Петровичу  -  куда  уехал
Красильников с двумя женщинами. Был здесь  такой  Красильников  -  это  не
отрицали, но откуда он, из какого села, - кто его знает, много тут всякого
народа прибивалось к батьке Махно.
   В хате пахло холодной печью, на полу - мусор, через разбитое  стеклышко
нанесло снег, у стены - две голые койки. На облупившихся стенах даже  тени
не осталось от ушедшей Кати. После стольких усилий скрестились пути, и вот
- опоздал.
   Вадим Петрович присел на койку из неструганых досок. На этой или на той
было у них  супружеское  ложе?  Алексей  -  мужик  красивый,  нахальный...
"Поплакала - и будет, подотри глаза", - сказал он ей не грубо, - он  умен,
чтобы не грубить  нежной  барыньке,  -  сказал  весело,  категорично...  И
кошечка затихла, подчинилась, покорилась. Стыдливо и опрятно  предоставила
ему делать с собою все, что ему хочется... Да ну же, - не  разбила  небось
голову об стену! - без страсти, без воли  обвилась  вокруг  такого  ствола
бледной повиликой, прильнула горькими цветочками...
   Вадим  Петрович  заметался  по  хате,  топча  пустые  жестянки   из-под
консервов. Воображение, распущенное, блудливое, лжешь! Катя  боролась,  не
далась, осталась верна, чиста! О трус, о пошляк! Честна, верна  -  светлой
памяти твоей, что ли? Ответь лучше: убил бы ты их обоих на этой  скрипящей
койке? Или так: с порога взглянул бы на них, увидал Катюшины глаза, - твой
потерянный мир: "Простите, - сказал бы, - я, кажется, здесь лишний..." Вот
тебе, вот тебе испытание на боль... Вот оно наконец страшное  испытание!..
Терпеть больше не можешь? Нет, можешь, можешь! Катю искать будешь, будешь,
будешь...
   Криволицый Каретник, сопровождавший Вадима Петровича, ждал  в  тачанке.
Рощин  вышел  за  ворота,  влез  в  тачанку  и  поднял  воротник   шинели,
загораживаясь  от  ветра.  Личный  кучер  Махно,  он   же   телохранитель,
приводивший в исполнение  на  ходу  короткие  батькины  приговоры,  -  под
кличкой Великий Немой, - длинный и неразговорчивый мужчина,  с  вытянутой,
как в выгнутом зеркале, нижней частью лица, погнал четверку коней так, что
едва можно было сидеть, цепляясь за обочья тачанки.
   Каретник, подскакивая и шлепаясь, говорил фамильярно:
   - Брось скулить, дурья голова, - батька прикажет -  под  землей  найдем
твою жинку. Эх, мать честная, есть о чем  горевать!  Бабы  снаружи  только
размалеваны, а все они - одна сырая материя. Одна зараза... Плюнь на свою,
не уйдет она от него, - Алешка Красильников три воза ей добра  награбил...
Первый в роте мародер, - его счастье, что вовремя ушел...
   Вадим Петрович, прячась до бровей в  поднятый  воротник,  повторял  про
себя: "Можешь, можешь. Это начало, только начало твоих испытаний..."
   Не сбавляя хода, пронеслись  по  булыжной  мостовой  Гуляй-Поля.  Около
штаба Великий Немой осадил взмокшую четверку. Рощина дожидались  и  сейчас
же позвали к батьке. Махно заседал на большом военном совете в нетопленной
классной комнате, где командиры неудобно разместились на маленьких партах,
а Нестор Иванович, в черном френче, перетянутом  желтыми  ремнями,  ходил,
как ягуар, перед партами. Лицо у него, у трезвого, было еще более испитое,
руки он держал за спиной, схватясь правой рукой за левую, висящую  плетью.
Он с минуту выдержал под немигающим взглядом Вадима Петровича.
   -  Поедешь  в  Екатеринослав,  -  сказал  он  въедающимся  голосом,   -
предъявишь в ревкоме мандат. От моего  штаба  будешь  инспектировать  план
восстания. Ступай.
   Рощин коротко козырнул, повернулся и вышел. В коридоре его  ждал  Левка
Задов.
   - Все в порядке. Мандат у меня. - Он обнял Вадима Петровича за плечи и,
ведя по коридору, бедром подтолкнул его к одной  из  дверей.  -  Шинелишку
придется сбросить. Я тебе подарю бекешу. - Не отпуская его плеча, он тремя
ключами отмыкал дверь. - Лично мою, на роскошном  меху.  С  Левой  дружить
надо. Лева такой: кому Лева друг - у того девятка на руках.
   Заведя  Рощина  в  комнату  с  тем  же  прокисшим  запахом,  как  и   в
культпросвете, продолжая хвастаться собой  и  своими  вещами,  наваленными
повсюду, он обрядил Вадима Петровича в бекешу, действительно хорошую, лишь
несколько  попорченную  пулевыми  дырками  в  груди  и  спине.  Кряхтя  от
тучности, залез под койку;  вытащив  оттуда  кучу  шапок,  выбрал  одну  -
смушковую  с  малиновым  верхом  -  и  через  комнату  бросил  ее  Рощину,
уверенный, что тот ее подхватит на лету. И - уже роскошествуя - сорвал  со
стены  кавказскую  шашку  в  серебре:  "Была  не  была  -   пользуйся,   -
конвойская..." Он и сам стал снаряжаться, -  на  обе  руки  надел  золотые
часы-браслеты, - опоясался  поверх  поддевки  ремнем  с  двумя  маузерами,
прицепил шашку в  облупленных  ножнах,  предварительно  приложив  палец  к
лезвию: "Это моя - рабочая..." Вбил ноги в высокие резиновые калоши:  "Ну,
скажем, я не кавалерист, как говорят в Одессе-маме..." Поверх всего  надел
нагольный тулуп: "Едем, котик, я тебя сопровождаю..."
   На вокзал их повез тот же Великий Немой. Про него Левка сказал  -  так,
чтобы тому не было слышно:
   - Редкой силы человек, уголовник. Батька с ним с царской каторги бежал.
Ты с ним будь осторожен, - не любит, зверь, чтобы на него долго глядели...
Его даже я боюсь...
   Левка самодовольно развалился в тачанке, счастливый, румяный:
   -  Подвезло  тебе,  Рощин,  нравишься   ты   мне   почему-то...   Люблю
аристократов... Пришлось мне - вот недавно - пустить в расход трех братьев
князей Голицинских... Ну, прелесть, как вели себя...
   В купе вагона, куда Левка велел принести из станционного буфета  спирту
и закусок, продолжались те же разговоры. Левка снял кожух, распустил пояс.
   -  Непонятно,  -  говорил  он,  нарезая  толстыми  жербейками  сало,  -
непонятно, как ты раньше обо мне  не  слыхал.  Одесса  же  меня  на  руках
носила: деньги, женщины... Надо  было  иметь  мою  богатырскую  силу.  Эх,
молодость! Во всех же газетах писали: Задов - поэт-юморист. Да ну,  неужто
не  помнишь?  Интересная  у  меня  биография.  С  золотой  медалью  кончил
реальное. А папашка - простой биндюжник с Пересыпи. И сразу я - на вершину
славы. Понятно: красив как бог, - этого живота не было, -  смел,  нахален,
роскошный голос - высокий баритон. Каскады остроумных куплетов. Так это же
я ввел в моду  коротенькую  поддевочку  и  лакированные  сапожки:  русский
витязь!.. Вся Одесса была обклеена афишами... Эх, разве Задову чего-нибудь
жалко, - все променял шутя! Анархия - вот жизнь! Мчусь в  кровавом  вихре.
Да-ты, котик, не молчи, поласковей с Левой, - или все  еще  сердишься?  Ты
меня полюби. Многие бледнеют, когда я говорю с ними... Но кому я  друг,  -
тот мне предан до смерти... Шибко любят меня, шибко...
   У Вадима Петровича голова шла кругом. После  утреннего  потрясения  ему
было впору завыть, как  псу  на  пустыре  под  мутной  луной.  Неожиданное
поручение - короткий и неясны