Устрашающе  шевеля
челюстями, он делал вид, что распоряжается. На самом  деле  в  голове  его
была невообразимая путаница. Продирая бумагу, он ставил крестики на  карте
города - там, где наступали или отступали части  войск.  В  этом  чертовом
городе негде было развернуться,  всюду  теснота,  враг  -  сверху,  сбоку,
сзади... Таращась на карту, батько не видел ни этих улиц, ни  этих  домов.
Он терял всякую ориентировку. Игра шла вслепую. Недаром он всегда  называл
города вредной вещью, всем заразам - заразой.
   Кроме  того,  тревожила  его  неопределенность  с   Мартыненко.   Чугай
подтвердил, что Мартыненко стрелять по своим не хочет. Виделся ли Чугай  с
ним  этой  ночью  или  они  сговорились   раньше,   -   действительно,   в
артиллерийском  парке  было  все  спокойно,  половина  орудийной  прислуги
разбежалась, и сам  Мартыненко,  должно  быть,  от  щекотливости,  напился
вдребезги пьян. Из его парка только две полевые пушки  стояли  у  вокзала,
брошенные  петлюровцами.  Махно  обрадовался,  -  пушек  он   никогда   не
захватывал, - приказал выкатить их на проспект и сам дернул  за  спусковой
шнур; лицо его морщинисто засмеялось, когда пушка рявкнула,  -  люди  даже
присели, - и снаряд завыл над высокими тополями.
   Штаб ревкома помещался на привокзальной площади. Там горели  костры,  и
около них кучками стояли  рабочие,  прибывающие  из  всех  районов.  Члены
ревкома знали почти каждого в лицо и откуда он. Выкрикивали  товарищей  по
заводам и мастерским - металлистов, мукомолов, кожевников,  текстильщиков,
- рабочие отходили от костров и строились человек по пятьдесят. Если среди
них находился подходящий, - его назначали командиром, или команду принимал
кто-нибудь  из  членов  ревкома.  Раздавали  винтовки,  тут  же  показывая
незнающим - как с ними обращаться. Отряду давалась боевая задача. Командир
поднимал винтовку, потрясал ею:
   - Вперед, товарищи!..
   Рабочие тоже поднимали эту дорогую вещь, наконец-то попавшую им в руки:
   - За власть Советов!..
   Отряды уходили в сторону Екатеринославского проспекта, в бой.


   Рощин протискался к главнокомандующему и подробно рапортовал о  занятии
предмостных укреплений и о потерях в личном составе: четверо раненых, один
задавленный  насмерть.  Махно,  кусая  карандаш,  глядел  на   коричневое,
осунувшееся лицо Рощина с твердым до дерзости и почти безумным взглядом.
   - Хорошо, будешь награжден серебряными часами, - сказал он  и  на  край
стойки подвинул лежавшую перед ним карту города. - Гляди сюда. -  И  повел
карандашом линию по крестикам. - Наступление задерживается.  Мы  доскочили
вон куда, - улица, кривой переулок, бульвар... И дальше - вон куда  кресты
загибают... Я хочу знать причину  -  почему  топчемся,  как  в  дерьме?  -
крикнул он резким, птичьим голосом. - Ступай и выясни. - На клочке  бумаги
он нацарапал несколько слов,  и  Каретник  из-под  его  локтя,  дыхнув  на
печать, стукнул по подписи. - Можешь  расстреливать  трусов,  -  даю  тебе
право...
   Рощин вышел на  площадь,  где  продолжали  строиться  неровными  рядами
рабочие отряды, раздавались крики команды и крики "ура!". От дыма костров,
на которых уже кое-где пристроили варить в котлах кашу, у него закружилась
голова, и в памяти проплыло:  знакомый  чугун  со  щами,  который  Маруся,
вскочив из-за стола, подхватывала из рук матери, и Марусины зубы, кусающие
ломоть душистого хлеба. Ну, ладно!
   За Рощиным шли с винтовками Сашко и еще двое из команды: один -  рябой,
веселый, плотный,  как  казанок,  по  фамилии  Чиж,  другой  -  все  время
усмехающийся красивый юноша, с жестоким лицом и подбитым глазом, прикрытым
низко надвинутым козырьком черного картузика, - водопроводчик, называл  он
себя Роберт. По Екатерининскому проспекту пришлось  пробираться,  хоронясь
за выступами домов, от подъезда к подъезду. Пули так и пели.  Бульвар  был
пуст, но повсюду за окнами, заваленными тюфяками, появлялись  и  прятались
любопытствующие лица. В  подъезде  ювелирного  магазина  сидел  человек  в
тулупе, - маленькое, высосанное нуждою лицо его было запрокинуто, будто он
поднял его вместе с седой бородой к старому,  еврейскому  небу,  вопрошая:
что же это, господи?
   - Ты что тут делаешь? - спросил Чиж.
   - Что я делаю? - скорбно ответил человек. - Жду, когда меня убьют...
   - Иди домой.
   - Зачем я пойду домой? Господин Паприкаки скажет:  что  дороже  -  твоя
паршивая жизнь или мой магазин?.. Так лучше я умру около магазина...
   Не успели они отойти, сторож высунул бороду из-за дверного выступа:
   - Молодые люди, там дальше убивают...
   Когда дошли до угла, - над  головами  по  штукатурке  резанула  очередь
пулемета. Нагнувшись, побежали в боковую улицу и  прижались  в  углублении
ворот. Тяжело дыша, увидели и сосчитали: на  перекрестке,  на  мостовой  -
семь лежащих трупов и отброшенные винтовки. Здесь нарвался на  огонь  один
из рабочих отрядов. Роберт, усмехаясь и  раздельно,  со  злобой  произнося
слова, сказал:
   - Режут с чердака  гостиницы  "Астория".  Предлагаю  ликвидировать  эту
точку.
   Предложение показалось дельным. Гостиница "Астория", где два месяца жил
Рощин, находилась на той стороне бульвара, подойти к ней можно было только
под огнем. Рощин раскинутыми руками прижал товарищей к воротам:
   - Только по одному, с интервалами, быстро, риска никакого.
   Нагнувшись, почти падая, он пробежал до перекрестка и прилег за труп. С
чердака "Астории" стукнуло два раза. Вскочив, он  кинулся  зигзагами,  как
заяц, к тополям, на середину бульвара. С чердака, с опозданием,  торопливо
застучало, но он был уже в "мертвом"  пространстве.  Прислонясь  к  стволу
тополя, сняв шапку, вытер ею лицо, забрал воздуху, крикнул:
   - Сашко, беги ты...
   В зеркальную дверь гостиницы пришлось постучать  ручными  гранатами,  -
тогда изнутри отвалили комод и дверь открыли. Роберт  оттолкнул  солидного
швейцара, завопившего было: "Ромка, куда ты, стервец..."  -  и  кинулся  с
поднятой гранатой. В вестибюле было полно постояльцами,  спустившимися  со
всех этажей, - при виде романтически настроенного юноши с  гранатой  и  за
ним еще троих вооруженных публика молча начала удирать вверх по  лестнице.
Запыхавшиеся приплющивались к перилам. Рощин, поднимаясь, узнавал  многих.
И его узнали, - если бы можно было убить взглядом,  он  бы  сто  раз  упал
мертвым. Один только благодушный помещик, тот,  на  чьей  шее  висели  три
незамужние дочери, выйдя с запозданием из своего  номера,  где  он  в  это
время обедал всухомятку, едва не заключил Рощина в объятия, обдав  запахом
мадеры:
   - Голубчик, Вадим Петрович, так это вы, а мои-то  девки  трещат,  будто
какие-то большевики ворвались...
   Но слова замерли у него, когда он увидел огромного  Сашко  с  кровавыми
царапинами  на  щеках,  и  прикрытый  козырьком  глаз  водопроводчика,   и
веселого, розового,  но  мало  расположенного  к  классовому  снисхождению
Чижа...
   Водопроводчик знал в гостинице все ходы и  выходы.  Когда  взбежали  на
третий этаж, он повел на черную лестницу и оттуда -  на  чердак.  Железная
дверь туда была приотворена... "Здесь они", - прошептал  он  и,  распахнув
дверь, кинулся с такой злобой, будто ждал этого всю жизнь... Когда  Рощин,
нагибаясь в полутьме под балками, добежал до слухового  окна,  Роберт  все
колол штыком какого-то человека в шубе, лежавшего ничком около пулемета.
   - Я говорил - это сам хозяин!
   Когда спускались  с  чердака,  мальчик  вдруг  сплоховал,  у  него  так
задрожали губы - сел на ступени и закрыл лицо картузиком. Сашко, приняв  у
него винтовку, сказал грубо: "Ждать нам тебя!" - и Чиж  сказал  ему:  "Эх,
ты, а еще Роберт..." Он вскочил, вырвал у Сашко свою  винтовку  и  побежал
вниз, прыгая через ступени. Его и  Чижа  Вадим  Петрович  оставил  стеречь
гостиницу. Сашко послал в штаб  с  запиской,  чтобы  в  "Асторию"  выслали
наряд, и один вернулся на бульвар.
   День был уже  на  исходе.  Рабочие  отряды  заняли  почту  и  телеграф,
городскую думу и казначейство. Все  эти  места  Рощин  обошел  и  отовсюду
послал в штаб связистов. По всем признакам,  бой  затягивался.  Махновская
пехота, исчерпав  первый  отчаянный  порыв,  начала  скучать  в  городских
условиях... Будь драка в степи, - давно бы уже делили  трофеи,  варили  на
кострах кулеш да, собравшись в круг, глядели бы, как заядлые плясуны чешут
гопака в добрых сапожках, содранных с  убитых.  Петлюровцы  в  свой  черед
оправились от растерянности, - отступив до середины проспекта, окопались и
уже начали кое-где переходить в контратаки.
   Только в сумерки Рощин вернулся на вокзал. Но Махно там не  было,  свой
штаб он перенес  в  гостиницу  "Астория".  Рощин  пошел  в  "Асторию".  Со
вчерашнего дня  не  ел,  выпил  только  кружку  воды.  Ноги  от  усталости
подвертывались в щиколотках, бекеша висела на плечах как свинцовая.
   В гостиницу его не пустили. У дверей стояло два пулемета, и по тротуару
похаживали,  звеня   шпорами,   батькины   гвардейцы,   с   длинными,   по
гуляй-польской моде, волосами, набитыми на лоб. Чтобы не застудиться, один
поверх кавалерийского полушубка напялил хорьковую шубу, другой обмотал шею
собольей шалью. Гвардейцы потребовали у Рощина документы, но оба оказались
неграмотными и пригрозили шлепнуть его тут же на тротуаре, если  он  будет
настаивать и ломиться в дверь. "Идите вы к  такой-сякой  матери  со  своим
батькой", - вяло сказал им Рощин и опять пошел на вокзал.
   Там, в полутемном, разоренном буфете, куда сквозь высокие  окна  падали
отблески костров, он лег на дубовый диван и сейчас же заснул, -  какие  бы
там ни раздавались крики, паровозные свистки и выстрелы. Но сквозь тяжелую
усталость плыли и  плыли  беспорядочные  обрывки  сегодняшнего  дня.  День
прожит честно... Не совсем, пожалуй... Зачем ударил  того  в  висок?  Ведь
человек сдался... Чтобы концы, что ли, в воду? Да, да, да... И  увиделось:
карты на столе, стаканчики глинтвейна... И  тут  же  -  убитый  -  капитан
Веденяпин, карьеристик, с кариозными зубами и  мокрым  ртом,  как  куриная
гузка,  сложенным,  будто  для  поцелуя  в  афедрон  командующему  армией,
генералу Эверту, сидящему за преферансом... Ну, и черт  с  ним,  правильно
ударил...
   Сон и тревожные удары сердца боролись. Рощин открыл глаза и  глядел  на
спокойное, прелестное лицо, озаренное красноватым светом из окна. Вздохнул
и пробудился. Рядом сидела Маруся, держа на коленях кружку  с  кипятком  и
кусок хлеба.
   - На, поешь, - сказала она.


   В эту ночь Чугай и председатель  ревкома  пробрались  в  артиллерийский
парк, где на охране остались только свои  люди,  разбудили  Мартыненко,  и
Чугай сказал ему так:
   - Пришли по твою черную совесть, товарищ, хуже, как  ты  поступаешь,  -
некуда... Либо ты определенно качайся к  Петлюре,  но  живым  мы  тебя  не
отпустим, либо - впрягай орудия...
   - А что ж, можно, - утречком приведу к вам пушки...
   - Не утречком, давай  сейчас...  Эх,  проспишь  ты  царствие  небесное,
Мартыненко...
   - Да я что ж, сейчас - так сейчас...
   На следующий день все окна в Екатеринославе  задребезжали  от  пушечной
стрельбы. На проспекте полетели в воздух булыжники, ветви  тополей,  куски
бульварных киосков.  Увлекаемые  этой  суровой  музыкой,  рабочие  отряды,
крестьянский полк и махновская пехота кинулись на петлюровцев и  оттеснили
их до полугоры. Тогда представители  различных  партийных  и  беспартийных
организаций, а также Паприкаки младший, неся на тросточках белые флаги,  с
великими опасностями добрались до ревкома и предложили посредничество  для
скорейшего достижения перемирия и прекращения гражданской войны.
   Мирон Иванович, сидя - сутулый, в пальтишке с оторванными пуговицами  и
в засаленной кепке -  у  стола  в  вестибюле  "Астории"  и  без  малейшего
выделения слюнных желез жуя черствый хлеб, сказал делегатам:
   - Нам самим не интересно разрушать город. Предлагаем ультиматум: к трем
часам   пополудни    все    петлюровские    части    складывают    оружие,
контрреволюционные дружинники прекращают стрельбу с чердаков. В  противном
случае в три часа одну минуту наша артиллерия открывает огонь по городу  в
шахматном порядке.
   Председатель говорил медленно,  жевал  еще  медленнее,  лицо  его  было
темное от  копоти.  Делегаты  упали  духом.  Долго  шепотом  совещались  и
захотели спорить. Но в это время на мраморной лестнице в вестибюль с шумом
спустились пестро и разнообразно одетые люди: впереди шли  двое,  держа  в
руках - в обнимку - пулеметы Льюиса, за ними -  дюжина  нахальных  парней,
обвешанных оружием, и в середине -  длинноволосый  человечек  с  окаянными
глазами...
   Делегаты выхватили  из  рук  председателя  ультиматум  и  поспешили  на
бульвар, на свежий воздух, под летящие пули.
   Петлюровское командование отклонило ультиматум. В три часа одну  минуту
батько Махно бесновался и стучал револьвером по столу, за которым  заседал
реввоенсовет, требуя раскатать  город  без  пощады  в  шахматном  порядке.
Членам  реввоенсовета,  местным  рабочим,  родившимся  здесь,  жалко  было
города. Все же слабости обнаруживать было нельзя, решили попугать буржуев.
С запозданием, четырнадцать пушек Мартыненко  рявкнули.  Кое-где  из  стен
больших  домов,  поднимавшихся  уступами,  брызнули  осколки   кирпича   и
штукатурки. Представители комитетов забегали, как мыши, от  петлюровцев  в
реввоенсовет. Атаки рабочих  отрядов  не  прекращались.  Петлюровцы  стали
отступать в конец бульвара, на самую гору.
   В ночь на четвертые сутки восстания ревком объявил в  городе  Советскую
власть.


   Всю  ночь  ревком  формировал  правительство.  Как  тогда  в  вагоне  и
предполагал Мирон Иванович, - анархисты и левые  эсеры  заключили  блок  с
батькой Махно, на его плечах  ворвались  на  заседание  и  бешено  дрались
теперь за каждое место. Эсеры подобрались почему-то все небольшого  роста,
но крепенькие, выспавшиеся, и переспорить их было очень трудно.
   Каждый из них, вскакивая, со свежей улыбкой первым  делом  обращался  к
батьке: он-то, Махно, - истинный представитель народной  стихии,  он-то  -
сказочный вождь и великий стратег, всеочищающий огонь и железная  метла...
А что за красота его хлопцы, беззаветные удальцы!
   Батько, сжав бледные губы, слушал  и  только  кивал  испитым  лицом.  А
неукротимый эсер поднимал голос так, чтобы слышали его за  раскрывающимися
дверями в коридоре, где толпились махновцы и разная публика, черт ее знает
как просочившаяся в гостиницу.
   - Товарищи большевики, о чем  нам  спорить?  Вы  за  Советы,  и  мы  за
Советы... Расхождение наше чисто тактическое.  Мы  получаем  в  наследство
буржуазный аппарат городского хозяйства. Вы хотите сделать его советским в
один день. А мы знаем, что с коммунистами городской  аппарат  работать  не
станет. Саботаж  обеспечен.  Гарантированы  голод  и  разруха.  А  с  нами
работать они хотят, - есть постановление городской  думы.  Вот  почему  мы
деремся за кандидатуру комиссара продовольствия товарища Волина. Предлагаю
закрыть прения и голосовать...
   Анархисты,  державшиеся  загадочно  и   даже   презрительно,   выкинули
неожиданно такое, что даже батько завертел цыплячьей шеей.
   Их  представитель,  студент,  в  красной,  как  мак,  феске,   выставил
кандидатуру в комиссары финансов Паприкаки младшего...
   -  Мы  его  будем  отстаивать  всеми  имеющимися  у  нас  средствами...
Паприкаки младший - наш единомышленник, анархист кабинетного типа,  знаток
финансов, и в наших руках будет послушным и полезным  орудием  восставшего
свободного народа... Предлагаю прений не открывать  и  голосовать  простым
поднятием рук...
   Маруся с Вадимом Петровичем сидели тут же  у  стены,  на  одном  стуле.
Маруся возмущалась, негодующе сжимала  руки,  вскакивала,  чтобы  крикнуть
надломанно и высоко: "Это  позор!"  -  или:  "А  где  вы  были,  когда  мы
дрались!" - и  опять  садилась  с  пылающими  щеками.  У  нее  был  только
совещательный голос.
   За эти дни она похудела и обветрела. В расстегнутой бараньей куртке  ей
было жарко, волосы у нее распустились. В паузах между речами она торопливо
рассказывала Рощину про свои похождения... Сначала работали в комиссии  по
снабжению отрядов хлебом и кипятком... Была переброшена в санитарный отряд
и,  наконец,  назначена  связистом...  Носилась  по  всему  городу...   Ее
обстреливали "сто раз". Она показывала Рощину подол юбки с дырками...
   - Не будь я проворная, мне бы каюк. Кричат: "Маруська!" Я  завертелась,
а тут бомба на этом месте, где я минуточку была, как тарарахнет, а я -  за
тополь... Ну, так напугалась, до сих пор коленки трясутся.
   Жизнерадостности у Маруси хватило бы еще на десяток восстаний. Во время
ее болтовни в дверях появилось исцарапанное лицо Сашко. Он едва  продрался
сюда и поманил Марусю пальцем... Она подбежала, и он что-то  ей  зашептал.
Маруся всплеснула руками...
   Чугай гудел, отводя кандидатуры:
   - Товарищи, мы не спорить собрались, мы тут не доказывать собрались, мы
собрались повелевать... А повелевает тот, у кого сила...
   Маруся едва могла дождаться, - подбежав к столу, сообщила:
   - В городе идет повальный грабеж... Вот послушайте товарищей... Их сюда
пускать не хотят... Им руки вывернули...
   Тогда за дверью начался шум, возня, надрывающиеся голоса, и  в  комнату
ввалились Сашко и несколько рабочих с винтовками. Враз они заговорили...
   -  Это  что  ж  такое!  Тут  у  вас  полицию  поставили!  Подите  лучше
взгляните... Весь бульвар оцеплен, батькины хлопцы  магазины  разбивают...
Возами вывозят...
   У Махно обтянулись губы, точно он собрался укусить... Вылез из-за стола
и пошел... Махновские хлопцы в коридоре и  вестибюле  расступились,  видя,
что батько кажет желтые, как у старой собаки, зубы.  Идти  ему  далеко  не
пришлось, - на противоположной стороне проспекта у окон большого  магазина
суетились какие-то тени. Едва он шагнул за дверь  гостиницы,  на  тротуаре
появился Левка.
   - В чем дело, из-за чего хай?  -  спросил  Левка  и  пошатнулся.  Махно
крикнул:
   - Где ты был, мерзавец?
   - Где я был...  Шашку  тупил...  Тридцать  шесть  одной  этой  рукой...
Тридцать шесть...
   - Ты мне порядок в городе подай! - завизжал Махно, сильно толкнул Левку
в грудь и побежал через бульвар к магазину. За ним  -  Левка  и  несколько
гвардейцев. Но там уже догадались,  что  надо  утекать,  тени  около  окон
исчезли, и только несколько  человек,  тяжело  топая,  вдалеке  убегали  с
узлами.
   Гвардейцы вытащили все же из  магазина  одного  зазевавшегося  батькина
хлопца с большими усами. Он  плаксиво  затянул,  что  пришел  сюда  только
подивиться, як проклятые  буржуи  пили  громадяньску  кров...  Махно  весь
трясся, глядя  на  него.  И  когда  со  стороны  гостиницы  подбежали  еще
любопытствующие, - выкинул руку в лицо ему.
   - Это известный агент контрреволюции... Не  будешь  ты  больше  творить
черное дело!.. Рубай его, и только...
   Усатый хлопец завопил: "Не надо!.."  Левка  вытянул  шашку,  крякнул  и
наотмашь, с выдохом, ударил его по шее...
   - Тридцать седьмой! - хвастливо сказал, отступая.
   Махно стал бешено  бить  ногой  дергающееся  тело  в  растекающейся  по
тротуару кровавой луже.
   - Так  будет  поступлено  со  всяким...  Вакханалия  грабежей  кончена,
кончена... - И он круто повернулся к  шарахнувшейся  от  него  публике.  -
Можете идти спокойно по домам...
   Маруся неожиданно  заснула  на  стуле,  привалившись  к  плечу  Рощина,
растрепанная голова ее понемногу склонялась  к  нему  на  грудь.  Был  уже
седьмой час утра. Старый, хмурый лакей, сменивший по  случаю  установления
Советской власти свой фрак на домашнюю поношенную куртку  с  брандебурами,
принес  чай  и  большие  куски  белого  хлеба.  Правительство   было   уже
сформировано, но оставалось еще много  неотложных  вопросов.  Так,  еще  с
вечера был подан запрос железнодорожниками: кто будет им платить жалованье
и в каком размере?  Махно,  подде