ольшого  роста  человек,  в
сером куцем пиджаке, сидел в кресле, слишком  высоком  по  его  росту,  и,
казалось, дремал. Левая рука его лежала на лбу, прикрывая глаза и нос; был
виден только прямой рот с жесткими усиками и небритая щека  с  двигающимся
мускулом. Только тот, кто близко знал его, мог заметить, что в щель  между
пальцами, устало прикрывшими лицо его,  глядит  острый,  лукавый  глаз  на
докладчика, отмечает игру лиц собеседников.
   Почти непрерывно звонили телефоны. Тот же широкоплечий в ремнях  снимал
трубки, говорил вполголоса, отрывисто: "Совнарком.  Совещание.  Нельзя..."
Время от времени кто-то наваливался на дверь из коридора, крутилась медная
ручка. За окнами бушевал ветер со взморья, бил в стекла крупой и дождем.
   Докладчик кончил. Сидящие - кто опустил голову, кто обхватил ее руками.
Председательствующий передвинул ладонь  выше  на  голый  череп  и  написал
записочку, подчеркнув одно слово  три  раза,  так  что  перо  вонзилось  в
бумагу. Перебросил записочку третьему слева, худощавому, с черными  усами,
со стоячими волосами.
   Третий слева прочел, усмехнулся  в  усы,  написал  на  той  же  записке
ответ...
   Председательствующий не спеша, глядя  на  окно,  где  бушевала  метель,
изорвал записочку в мелкие клочки.
   - Армии нет, продовольствия нет, докладчик прав, мы мечемся в  пустоте,
- проговорил он глуховатым голосом. - Немцы наступают и  будут  наступать.
Докладчик прав...
   - Но это конец? Какой же выход? Капитулировать? Уходить в  подполье?  -
перебили голоса.
   - Какой  выход?  (Он  сощурился.)  Драться.  Драться  жестоко.  Разбить
немцев. А если сейчас не разобьем, -  отступим  в  Москву.  Немцы  возьмут
Москву, - отступив на Урал. Создадим  Урало-Кузнецкую  республику.  Там  -
уголь, железо и боевой пролетариат.  Эвакуируем  туда  питерских  рабочих.
Разлюбезное дело. А придет нужда - будем отступать хоть до Камчатки. Одно,
одно надо помнить: сохранить цвет рабочего класса, не дать его вырезать. И
мы  снова  займем  Москву  и  Питер...  На   Западе   еще   двадцать   раз
переменится... Вешать носы, хвататься за голову -  не  большевистское  это
дело...
   С неожиданной живостью он вскочил с высокого кресла, побежал, - руки  в
карманах, - к дубовым дверям, распахнул половинку. Из коридора, из  густых
испарений и тусклого света придвинулись к нему усатые, худые,  морщинистые
лица,  горящие  глаза  питерских  рабочих...  Он  поднял   большую   руку,
запачканную чернилами:
   - Товарищи, социалистическое отечество в опасности!..



        2

   В начале зимы на узловых станциях южнорусских  дорог  сталкивались  два
человеческих потока. С  севера  в  донские,  кубанские,  терские,  богатые
хлебом места  бежали  от  апокалипсического  ужаса  общественные  деятели,
переодетые военные, коммерсанты, полицейские, помещики из пылающих усадеб,
аферисты,  актеры,  писатели,  чиновники,  подростки,  почуявшие   времена
Фенимора Купера, - словом, еще недавно шумное и  пестрое  население  обеих
столиц.
   Навстречу с юга двигалась сплошной массой закавказская миллионная армия
с оружием, пушками,  снарядами,  вагонами  соли,  сахара,  мануфактуры.  В
скрещениях  получалась  теснота,  где  работали  белогвардейские   шпионы.
Казаки-станичники выезжали к поездам скупать оружие, богатые мужики меняли
хлеб и сало на мануфактуру. Шныряли  бандиты  и  мелкое  жулье.  Пойманных
пришибали тут же на путях.
   Красногвардейские заслоны были мало действительны,  их  прорывали,  как
паутину. Здесь были степи, воля. Здесь еще в седую старину ходили, заломив
шапки.  Все  было  непрочно,   текуче,   неясно.   Сегодня   перекрикивали
иногородние, малоземельные и выбирали совдеп, а назавтра станичные  казаки
разгоняли шашками коммунистов и слали гонца, - с грамотой  в  шапке,  -  в
Новочеркасск к атаману Каледину. Чихали здесь на питерскую власть.
   Но с конца ноября питерская власть начала уже  разговаривать  серьезно.
Создавались первые революционные отряды,  -  это  были  передвигающиеся  в
растерзанных вагонах эшелоны матросов, рабочих, бездомных фронтовиков. Они
плохо подчинялись командованию, бушевали, дрались свирепо, но при малейшей
неудаче  откатывались  и  на  грандиозных  митингах  после  боя  грозились
разорвать командиров.
   По тогда уже задуманному плану Дон и Кубань окружались по трем основным
направлениям: с северо-запада двигался Саблин,  отрезая  Дон  от  Украины,
полукольцом к Ростову и Новочеркасску подходил  Сиверс,  из  Новороссийска
надавливали отряды черноморских матросов. Изнутри готовилось  восстание  в
заводских и угольных районах.
   В  январе  красные  отряды  приблизились   к   Таганрогу,   Ростову   и
Новочеркасску. В донских станицах рознь между казаками и  иногородними  не
достигла еще того напряжения, когда нужно браться за оружие. Дон еще лежал
недвижим. Реденькие войска атамана Каледина под давлением красных без  боя
уходили с фронта.
   Красные нависали смертельной угрозой. В Таганроге  восстали  рабочие  и
выбили из города добровольческий полк  Кутепова.  Красный  отряд  урядника
Подтелкова разбил и  уничтожил  под  Новочеркасском  последний  атаманский
заслон.
   Тогда атаман Каледин обратился к Дону с последним, безнадежным призывом
- послать казаков-добровольцев в единственное стойкое военное  образование
- в Добровольческую армию, формируемую в  Ростове  генералами  Корниловым,
Алексеевым и Деникиным... Но на призыв атамана никто не отозвался.
   Двадцать  девятого  января  Каледин  созвал  в  новочеркасском   дворце
атаманское  правительство.  В  белом  зале  за  полукруглым  столом   сели
четырнадцать окружных  старшин  Войска  Донского,  знаменитые  генералы  и
представители "московского центра по борьбе с  анархией  и  большевизмом".
Большого  роста,  хмурый,  с  висячими  усами  атаман  сказал  с   мрачным
спокойствием:
   - Господа, должен заявить вам,  что  положение  наше  безнадежно.  Силы
большевиков с каждым днем увеличиваются. Корнилов отзывает все свои  части
с нашего фронта. Решение его непреклонно. На мой призыв о  защите  Донской
области нашлось всего сто сорок семь штыков. Население Дона  и  Кубани  не
только не поддерживает нас - оно нам враждебно. Почему  это?  Как  назвать
этот позорный ужас? Шкурничество погубило нас. Нет больше  чувства  долга,
нет чести. Предлагаю вам, господа, сложить с себя  полномочия  и  передать
власть в другие руки. - Он сел и затем прибавил, ни на кого  не  глядя:  -
Господа, говорите короче, время не ждет...
   Помощник атамана, "донской соловей" Митрофан  Богаевский,  крикнул  ему
злобно:
   - Иными словами - вы предлагаете передать власть большевикам?..
   На это атаман ответил, что пусть войсковое правительство поступает так,
как ему заблагорассудится, и тотчас  покинул  заседание,  -  ушел,  тяжело
ступая, в боковую дверь, к себе. Он взглянул в окно  на  мотающиеся  голые
деревья парка, на безнадежные снежные тучи, позвал жену; она не  ответила.
Тогда он пошел дальше, в спальню, где  пылал  камин.  Он  снял  тужурку  и
шейный крест, в последний раз, словно  не  вполне  еще  уверенный,  близко
взглянул на военную карту, висевшую над  постелью.  Красные  флажки  густо
обступили Дон и кубанские степи. Игла с трехцветным флажком была  воткнута
в черной точке Ростова. И только. Атаман вытянул из заднего кармана  синих
с лампасами штанов плоский теплый браунинг и выстрелил себе в сердце.
   Девятого февраля генерал Корнилов вывел свою маленькую  Добровольческую
армию, состоящую сплошь из офицеров, юнкеров и кадет, - обозы генералов  и
особо важных беженцев из Ростова за Дон, в степи.
   Маленький, с калмыцким лицом, сердитый генерал шел в  авангарде  войск,
пешком, с солдатским мешком за плечами. В одной из телег, в  обозе,  ехал,
прикрытый тигровым одеялом, несчастный, больной бронхитом генерал Деникин.


   За вагоном плыли бурые степи, оголенные от снега. В разбитое  окно  дул
свежий, ветер, пахнущий талой землей. Катя глядела в  окно.  Ее  голову  и
грудь покрывал оренбургский платок, завязанный на спине  узлом.  Рощин,  в
солдатской шинели и рваном  картузе,  протянув  ноги,  дремал.  Поезд  шел
медленно. Вот потянулись голые,  с  прижатыми  ветвями,  высокие  деревья,
густо обсаженные гнездами. Тучи грачей кружились над  ними,  раскачивались
на сучьях. Катя придвинулась ближе к окну. Грачи кричали тревожно, дико  -
по-весеннему, так же, как кричали в далеком детстве, - о вешних  водах,  о
туманах, о первых грозах.
   Катя и Рощин ехали на юг, - куда? В Ростов, в Новочеркасск, в  донецкие
станицы? Туда, где запутывался узел гражданской войны. Рощин спал,  уронив
голову, небритое лицо было обтянуто,  жесткие  морщины  выступали  у  рта,
сложенного брезгливо. И вдруг Кате стало страшно: это было не его лицо,  -
чужое, остроносое... В  окно  ветер  нес  крики  грачей.  Потряхиваясь  на
стрелках, медленно шел вагон. По грязному  шляху,  наискосок  уходящему  в
степь, тянулись воза - лохматые  лошаденки,  телеги,  залепленные  грязью,
бородатые, чужие, страшные люди. Рощин затянул во сне не то  храп,  не  то
стон, хриповатый, мучительный. Тогда Катя дрожащими руками  коснулась  его
лица:
   - Вадим, Вадим...
   Он резко оборвал страшную ноту. Разлепил бессмысленные глаза.
   - Фу, черт, снится мерзость...
   Вагон  остановился.  Теперь  слышались,  кроме  грачиных,  человеческие
голоса. Пробежали в мужичьих сапогах бабы с мешками,  толкаясь,  показывая
белые ляжки, полезли в  товарный  вагон.  В  окно  купе,  прямо  на  Катю,
просунулась в засаленном картузе косматая голова, от самых медвежьих  глаз
заросшая бородой, свалянной в косицы.
   - Случаем пулеметика не продадите?
   На верхней полке крякнули, кто-то сильно  повернулся,  веселым  голосом
ответил:
   - Пушечки имеются, а пулеметики все продали.
   - Пушки нам ни к чему, - сказал мужик, раздвигая большой рот,  так  что
борода пошла в  стороны  веником.  Он  влез  с  локтями  в  окошко,  хитро
оглядывая внутренность купе, - нельзя ли к  чему  прицениться?  С  верхней
койки соскочил рослый солдат,  -  широкое  лицо,  голубые  детские  глаза,
ладный бритый череп. Затянул сильным движением ремень на шинели.
   - Тебе, отец, не воевать, на печку пора, шептунов пускать.
   - Это верно, - сказал мужик, - что на печку. Нет, солдат, нынче на печи
не поспишь. Спать не дадут. Ино кормиться надо.
   - Разбоем?
   - Ну, ты скажешь...
   - А зачем тебе пулемет?
   - Как тебе сказать? - Мужик  закрутил  нос,  корявой  рукой  разворочал
шерсть на лице, и все это затем, чтобы скрыть блеск глаз, - так они у него
лукаво засмеялись. - Сынишка у меня с войны вернулся.  Съезди  да  съезди,
говорит, на станцию, приценись к пулеметику. Пуда за четыре пшенички я  бы
взял. А?
   - Кулачье, - сказал солдат и засмеялся, - черти гладкие!  А  сколько  у
тебя лошадей, папаша?
   - Восемь бог дал. А из вещей каких или оружия, ничего для продажи  нет?
- Он еще раз оглянул сидящих в купе и - вдруг и улыбка  пропала,  и  глаза
погасли - отвернулся, будто это не люди были в купе, а дерьмо, и пошел  по
грязи, по перрону, помахивая кнутиком.
   - Видели его? - сказал солдат, ясно взглянув на Катю. - Восемь лошадей!
А сыновей у него душ двенадцать. Посадит их на коней, и  пошли  гулять  по
степи, - добытчики. А сам - на печку, задницей в зерно. добычу копить.
   Солдат перевел глаза на вощина,  и  вдруг  брови  его  поднялись,  лицо
просияло.
   - Вадим Петрович, вы?
   Рощин быстро оглянулся на Катю, но, - делать нечего. - "Здравствуй",  -
протянул руку; солдат крепко пожал ее, сел рядом. Катя видела, что  Рощину
не по себе.
   - Вот встретились, - сказал он  кисло.  -  Рад  видеть  тебя  в  добром
здравии, Алексей Иванович... А я, как видишь, - маскарад...
   Тогда Катя поняла, что этот солдат  был  Алексей  Красильников,  бывший
вестовой Рощина. О нем Вадим  Петрович  не  раз  рассказывал,  считал  его
великолепным типом умного, даровитого русского мужика. Было  странно,  что
сейчас Рощин так холодно с ним обошелся. Но, видимо, Красильников понял  -
почему. Улыбаясь, закурил. Спросил вполголоса, деловито:
   - Супруга ваша?
   - Да, женился. Будьте знакомы. Катя, это тот самый мой ангел-хранитель,
помнишь - я рассказывал... Повоевали, Алексей Иванович... Ну,  что  же,  -
поздравляем  с  похабным  миром...  Русские  орлы,  хе-хе...  Вот   теперь
пробираюсь  с  женой  на  юг...  Поближе  к  солнышку...  (Это  "солнышко"
прозвучало плохо, Рощин резко поморщился, Красильников и бровью не повел.)
Ничего другого не остается... Благодарное отечество наградило нас - штыком
в брюхо... (Он дернулся, точно по всему телу его обожгла вошь.) Вне закона
- враги народа... Так-то...
   -  Положение  ваше  затруднительное!  -  Красильников  качнул  головой,
прищурясь  на  окошко.  Там  за  сломанным   забором   в   железнодорожном
палисаднике сбивалась толпа. - Положение -  как  в  чужой  стране!  Я  вас
понимаю, Вадим Петрович, а другие не поймут. Вы народу нашего не знаете.
   - То есть как не знаю?
   - А так... И никогда не знали. И вас сроду обманывали.
   - Кто обманывал?
   - Обманывали мы - солдаты, мужики... Отвернетесь,  а  мы  смеемся.  Эх,
Вадим Петрович! Беззаветную отвагу, любовь к царю, отечеству - это господа
выдумали, а мы долбили по солдатской словесности... Я - мужик.  Сейчас  за
братишком моим еду в Ростов, - он  там  раненый  лежит,  офицерской  пулей
пробита  грудь,  -  возьму  его   и   -   назад,   в   деревню...   Может,
крестьянствовать будем, может, воевать... Там увидим... А будем воевать по
своей охоте, - без барабанного боя, жестоко... Нет, не ездите на юг, Вадим
Петрович. Добра там не найдете...
   Рощин,  глядя  на  него  блестящими  глазами,  облизнул   сухие   губы.
Красильников  все  внимательнее  всматривался  в  то,  что  происходило  в
палисаднике. А там нарастал злой гул голосов. Несколько человек полезло на
деревья - смотреть.
   - Я говорю - с народом все  равно  не  справитесь.  Вы  все  равно  как
иностранцы,  буржуи.  Это  слово  сейчас  опасное,  все  равно  сказать  -
конокрады. На что генерал Корнилов вояка, - лично мне  Георгиевский  крест
приколол. А что же, - думал поднять станицы за Учредительное  собрание,  и
получился - пшик: слова не те, а уж он народ знает  как  будто...  И  слух
такой, что мечется сейчас в кубанских степях, как собака в волчьей стае...
А мужики говорят: "Буржуи бесятся, что им воли в Москве не дано..."  И  уж
винтовочки, будьте надежны, на всякий случай  вычистили  и  смазали.  Нет,
Вадим Петрович, вернитесь с  супругой  в  столицу...  Там  вам  безопаснее
будет, чем с мужичьем... Смотрите, что  делают...  (Он  внезапно  возвысил
голос, нахмурился.) Убьют сейчас его...
   В палисаднике, видимо, дело подходило к концу. Двое  коренастых  солдат
крепко, со зверскими лицами, держали  хилого  человека  в  разодранной  на
груди куртке из байкового одеяла. Небритое лицо его с припухшим носом было
смертно бледное, струйка крови текла  с  края  дрожащих  губ.  Блестящими,
побелевшими глазами он следил за молодой разъяренной бабой. Она то рвала с
головы своей теплый платок, то приседала,  тормоша  юбки,  то  кидалась  к
бледному человеку, схватывала его за взъерошенные дыбом волосы, кричала  с
каким-то даже упоением:
   - Украл, вытащил из-под подола, охальник! Отдай деньги! - Она  схватила
его за щеки, замерла.
   Бледный человек неожиданно вывернулся  из  ее  пальцев,  но  коренастые
насели на него.  Баба  взвизгнула.  Тогда,  расталкивая  народ,  на  месте
происшествия появился давешний мужик с медвежьей головой, плечом отстранил
бабу и коротко, хозяйственно ударил бледного человека в зубы: "И-эх!"  Тот
сразу осел. На ближайшем дереве, перегнувшись, закричал кто-то с  длинными
рукавами: "Бьют!" Толпа сейчас  же  сдвинулась.  Над  телом  нагибались  и
разгибались, взмахивая кулаками.
   Окно вагона поплыло мимо  толпы.  Наконец-то!  У  Кати  в  горле  стоял
клубочек  задавленного  крика.  Рощин  брезгливо  морщился.   Красильников
покачивал головой:
   - Ай, ай, ай,  и  ведь,  наверно,  убили  зря.  Бабы  эти  кого  хочешь
растравят. Не так мужик лют, как они. Что с ними сделалось за  четыре  эти
года - не поверите! Вернулись мы с войны, смотрим  -  другие  бабы  стали.
Теперь ее не погладишь вожжами, - сам сторожись,  гляди  веселей.  Ах,  до
чего бойки стали бабы...


   На первый взгляд  кажется  непонятным,  почему  "организаторы  спасения
России" - главнокомандующие Алексеев  и  Лавр  Корнилов  -  повели  горсть
офицеров и юнкеров - пять тысяч человек - с жалкой артиллерией, почти  без
снарядов и патронов, на юг к  Екатеринодару,  в  самую  гущу  большевизма,
охватившего полукольцом столицу кубанских казаков.
   Строго стратегического плана здесь  усмотреть  нельзя.  Добровольческая
армия была выпихнута из Ростова, который защищать не  могла.  В  кубанские
степи ее гнала буря революции. Но  был  план  политический,  оправдавшийся
двумя месяцами позднее. Богатое казачество неминуемо должно было подняться
против иногородних - то есть всего пришлого  населения,  живущего  арендой
казачьих земель и не владеющего никакими правами и привилегиями. На Кубани
на один миллион четыреста тысяч казачества приходилось иногородних миллион
шестьсот тысяч.
   Иногородние неминуемо должны были стремиться к захвату земли и  власти.
Казачество неминуемо - с оружием  восстать  за  охрану  своих  привилегий.
Иногородними руководили большевики. Казачество вначале не хотело над собой
никакой руки: чего было лучше - сидеть помещиками по станицам! Но когда  в
феврале авантюрист,  родом  казак,  Голубов  с  двадцатью  семью  казаками
ворвался в Новочеркасске на заседание походного штаба атамана Назарова  и,
потрясая наганом, под  щелканье  винтовочных  замков,  закричал:  "Встать,
мерзавцы, советский атаман Голубов пришел принять власть!" -  и  на  самом
деле на следующий день в  роще  за  городом  расстрелял  атамана  Назарова
вместе со штабом (с тем, чтобы самому взять атаманскую булаву), расстрелял
еще около двух тысяч казачьих  офицеров,  кинулся  в  степи,  схватил  там
Митрофана Богаевского, стал возить его по митингам,  агитируя  за  вольный
Дон и за свое атаманство, и, наконец, сам был убит на  митинге  в  станице
Заплавской, - словом, в феврале казачество осталось без головы. А тут  еще
с севера наседала нетерпеливая, голодная, взъерошенная Великороссия.
   Стать головой казачества, сев в Екатеринодаре, мобилизовать  регулярное
казачье войско, отрезать от большевистской России  Кавказ,  грозненскую  и
бакинскую нефть, подтвердить свою верность союзникам, - вот каков  был  на
первое время план командования Добровольческой армии, отправлявшейся в так
названный впоследствии "ледяной поход".
   Матрос Семен Красильников (брат Алексея) лег вместе с другими на пашню,
на гребне  оврага,  невдалеке  от  железнодорожной  насыпи.  Рядом  с  ним
торопливо, как крот, ковырял лопаткой армеец. Закопавшись, высунул  вперед
себя винтовку и обернулся к Семену:
   - Плотней в землю уходи, братишка.
   Семен с трудом  выгребал  из-под  себя  липкие  комья.  Пели  пули  над
головой. Лопата зазвенела о кирпич. Он выругался, поднялся на  коленях,  и
сейчас же горячим толчком ударило его в грудь. Захлебнулся и упал лицом  в
вырытую ямку.
   Это был  один  из  многочисленных  коротких  боев,  преграждавших  путь
Добровольческой армии. Как всегда почти, силы красных  были  значительнее.
Но они могли драться, могли и отступить без большой беды: в  бою,  в  этот
первый период войны, победа  для  них  не  была  обязательна.  Позиция  ли
неудачна или слишком огрызались "кадеты", - ладно, наложим в другой раз, и
пропускали Корнилова.
   Для Добровольческой армии каждый бой был ставкой на смерть  или  жизнь.
Армия должна была победить и продвинуться вместе с обозами и ранеными  еще
на дневной переход. Отступать было некуда. Поэтому в каждый бой корниловцы
вкладывали всю силу отчаяния -