ик, глядевший очарованными глазами на Рощина, - на шашку
с медной рукоятью, на пыльные сапоги со шпорами, на большие часы на  руке,
на револьвер со шнуром, - совсем запрокинувшись, чтобы увидеть  его  лицо,
сказал грубым голосом:
   - Дяденька, врут они. Они про тетю Катю ничего не знают. Я все знаю.
   Стоявшая за его  спиной  худенькая,  с  болячкой  на  губе,  некрасивая
девочка сказала:
   - Дяденька, вы ему верьте, этот мальчишка все знает.
   - Ну, что ты знаешь?
   - Тетю Катю Матрена на станцию увезла. Тетя Катя не  хотела  ехать,  да
как заплачет, а Матрена  -  тоже  как  заплачет...  Потом  тетя  Катя  мне
сказала: "Я вернусь, скажи детям..." Алешка на тачанках в село въезжает, а
Матрена с тетей Катей с другого конца уехали!.. Как они на горку  въехали,
так с телеги меня согнали...
   - По коням!.. - крикнул Чугай.
   Вадиму Петровичу не удалось  дослушать.  Отряд  на  свежих  лошадях,  с
пулеметными тачанками, двинулся из села. Рядом с Чугаем и Рощиным  скакал,
подкидывая локти, низенький черный мужик  из  тех,  кому  весь  этот  день
пришлось отсиживаться в колодце по пупок в воде и тине. Он так и взобрался
охлюпкой на  лошадь,  весь  заскорузлый,  в  рваной  рубахе,  босиком,  со
взъерошенной бородой. Он  повел  отряд  в  обход  к  дубовому  лесу,  куда
бандитам была одна дорога в этих местах.
   Туда  поспели  еще  засветло  и  начали  окружать  лес,  оставляя  один
свободный выход бандитам, -  в  засаду.  Низкое  солнце  из-под  глянцевой
листвы пробивалось между корявыми стволами. Лошадь под Вадимом  Петровичем
шла неспокойно  -  мотала  головой,  останавливаясь,  покусывала  себя  за
коленку, била задней ногой по брюху. Он  наконец  бросил  повод  и  держал
карабин обеими руками наготове. Лучи солнца, с золотящимися в  них  тучами
комаров, пестрили и полосатили лес, - трудно  было  что-нибудь  разглядеть
впереди и в стороне от себя, где -  справа  и  слева  -  редкой  цепочкой,
осторожно похрустывая валежником, пробирались  спешенные  курсанты  сквозь
поросль и высокий папоротник.
   Где-то  здесь,  как  предупреждал  проводник,  должна  была   попасться
лесникова сторожка и дорога, по которой бандиты и могли только  проникнуть
в лесную чащобу. Мшистая крыша, осевшая седлом,  показалась  неожиданно  в
нескольких шагах. Вадим Петрович  остановился,  вглядываясь  из-за  густой
поросли. Негромко посвистал. Сильнее и ближе затрещали  сучья  под  ногами
курсантов.  Он  опять  тронул  лошадь,  проехал  сквозь  кусты  и   увидел
заброшенную сторожку, - на небольшой поляне  около  нее  стояло  несколько
распряженных тачанок, валялась какая-то ветошь и  тряпье.  Бандиты  отсюда
ушли.
   Вадим  Петрович,  держа  наготове  карабин,  осторожно  стал  объезжать
сторожку. Алексей Красильников так же осторожно пятился  впереди  него  от
одного угла к  другому,  намереваясь  завладеть  лошадью  этого  всадника.
Рощин, оглядываясь, остановился у боковой стены, Алексей - у  передней,  с
выбитым окном и сорванной дверью. Чтобы все сделать без  шума,  он  держал
только нож наготове. Когда Рощин выехал из-за  угла,  -  Алексей  с  ножом
кинулся на него, но Рощин успел загородиться карабином. Алексей, отпрянув,
сильно ударился спиной о стену сторожки. Нож у него  упал,  он  глядел  на
Вадима Петровича, на ожившего мертвеца.  Завизжал  в  суеверном  ужасе  и,
нагнувшись, побежал, беспорядочно махая руками.
   - Алексей, - крикнул Рощин, рванул повод и  поскакал  за  ним.  Алексей
вдруг, добежав до дерева, схватился за него в обнимку,  прижался  лицом  к
дубовому стволу. Рощин на скаку соскочил с  седла  и  почти  в  упор  стал
стрелять в широкую, вздрагивающую спину Алексея.


   - Здесь она жила?
   - Ага.
   Рощин, нагнувшись, перешагнул через порог  в  покосившуюся  избенку  об
одно окошко, такое низенькое, что лопухи снаружи  совсем  закрыли  его.  В
зеленоватом свете у окошка, на столе, тоже маленьком и  низеньком,  лежали
тетрадки, сшитые из  обоев,  и  несколько  книг.  Одна  из  тетрадей  была
раскрыта, и около - пузырек с чернилами и перо. Значит, Катя успела только
выбежать. Он присел на корточки перед столом. Маленький мальчик,  тихонько
прикрыв рот рукой, начал давиться смехом и  указывать  глазами  Рощину  на
печку.
   В печном устье, на шестке, сидел галчонок с круглыми, глупыми  глазами,
- должно быть, вывалившийся из трубы, где было гнездо. Увидев, что на него
обратили внимание, галчонок, подсобляя себе  крыльями,  бочком  упрыгал  в
печку.
   - Их там четыре штуки, - сказал мальчик, - ужо их переловлю...
   Перебирая то, что лежало на столе, Вадим Петрович нашел Катин  школьный
дневник, где она записывала  уроки  и  некоторые  особенные  происшествия.
Почти каждая дневная запись кончалась: "Иван Гавриков опять шалил..." Или:
"Даю себе честное слово три дня не разговаривать с  Иваном  Гавриковым..."
Или: "Иван Гавриков опять ходил  по  самому  краю  крыши,  чтобы  напугать
девочек. Я просто в отчаянии..."
   - Кто это Иван Гавриков? - спросил Рощин.
   - Я.
   - Зачем же ты шалишь, огорчаешь Екатерину Дмитриевну?
   Иван  Гавриков  тяжело  вздохнул,  голубые  глаза  его   стали   совсем
невинными.
   -  Приходится...  Я  учусь-то   хорошо.   Ты   посмотри   у   девчонков
чистописание: забор - палки. Вот моя тетрадка. То-то,  удивишься.  Таблицу
умножения всю знаю, хочешь, спроси? - Он изо всей силы зажмурился.
   - Верю, верю.
   Вадим  Петрович  сел  на  пол,  поджав  ноги,  продолжал  перелистывать
дневник. В нем ни слова не  было  о  себе.  Но  с  каждой  страницы  будто
поднималась к нему Катина вечная юность, доверчивая и чистая  нежность.  И
он видел ее руку с голубоватыми жилками, ее теплые, ясные глаза...
   - Девятью девять - восемьдесят один, что,  не  правда?  -  сказал  Иван
Гавриков.
   - Молодец, молодец...  Слушай,  она  тебе  ничего  не  сказала  -  куда
поехала?
   - В Киев.
   - Ты не врешь?
   - Очень мне нужно врать.
   - У нее, - может быть, ты знаешь, -  где-нибудь  еще  спрятаны  письма,
тетрадки?
   - Все тут... Я и эти нынче домой возьму, она наказывала  -  пуще  глаза
беречь тетрадки, а то мужики опять раскурят.
   На последней страничке дневника он прочел:
   "...Я почему-то верю, что ты жива и мы  встретимся  когда-нибудь...  Ты
представляешь - я вышла из долгой, долгой ночи... Мне  хочется  рассказать
тебе о маленьком мире, в котором я живу. Птицы за окошком  меня  будят.  Я
иду на речку купаться. Потом, по дороге, я пью молоко у тетки Агафьи, -  я
ей должна уже рубль шестьдесят копеек, но  она  подождет.  Потом  приходят
дети, и мы  учимся.  Нам  ничто  не  мешает,  у  нас  нет  никаких  забот.
Оказывается - человеку совсем не то нужно, что нам казалось нужным  и  без
чего мы не могли жить... Прямо стыдно сказать - мне будто опять семнадцать
лет, - я знаю, Дашенька, ты поймешь, о чем я хочу сказать...  Меня  только
огорчает  иногда  мой  самый  любимый   мальчик,   Иван   Гавриков...   Он
необычайно..."
   На этом письмо  обрывалось,  потому  что  не  хватило  больше  места  в
тетради. Вадим Петрович подтянул Ивана  Гаврикова,  поставил  его  у  себя
между колен.
   - Ну? Чего тебе подарить?
   - Патрон.
   - Пустого-то у меня нет...
   - А ты выстрели, пойдем на двор.
   Вадим Петрович поднялся с пола, сложил тетрадь и стал засовывать ее  за
гимнастерку.
   - Эту тетрадку, Иван, я возьму.
   - Ни, она заругает.
   - Я тетю Катю скоро увижу и скажу ей, что  взял...  Пойдем  на  двор  -
стрелять...



        18

   Солнце в безветрии жгло пустынные улицы Царицына,  где  у  подъездов  с
настежь распахнутыми дверями лежали груды мусора.  Обыватели  попрятались.
Лишь на спусках к Волге погромыхивали вскачь  ломовые  телеги  с  казенным
имуществом и учрежденскими архивами.  Город  доживал  последние  часы.  На
подступах к нему Десятая  армия,  сильно  поредевшая  после  Маныча,  едва
сдерживала натиск свежей Северокавказской армии генерала Врангеля.
   Еще работала телефонная станция, но в городе уже не было  ни  воды,  ни
электричества. Заводы остановились. Все, что можно  было  вывезти  с  них,
было отвинчено, снято, разобрано и увезено на пристани. В рабочих слободах
остались лишь малые да старые.  Царицынский  пролетариат,  за  эти  десять
месяцев понесший огромные жертвы на обороне  города,  не  ждал  пощады  от
белых, - те, кто еще мог,  дрались  в  армии,  другие  уезжали  на  крышах
вагонов, на палубах и в трюмах пароходов. Люди уходили  на  север  -  куда
глаза глядят. Догорали на берегу Волги лесные  склады.  Все  явственнее  и
ближе слышались раскаты пушек.
   Вся жизнь города сосредоточилась на вокзалах  да  на  пристанях.  Берег
Волги был завален мешками, ящиками,  частями  машин  и  станков,  -  сотни
людей, обливаясь потом, с криками и руганью ворочали все это и  тащили  по
сходням на суда. Тысячи  людей,  в  ожидании  погрузки,  стояли  в  тесных
очередях  или,  молчаливые,  голодные,  лежали  на  берегу,  глядя  сквозь
неподвижно висящую пыль  на  маслянистую  воду,  сверкающую  под  солнцем.
Широкая Волга в конце июня обмелела так, что невиданно придвинулась с  той
стороны  песчаная  мель,  где  ходили  нагишом,  купались  какие-то  люди.
Купались и на этой стороне между конторками,  среди  плавающего  мусора  в
парной воде. Но даже от реки не веяло прохладой.
   Один за другим к пристаням подчаливали ободранные и грязные пароходы, с
них  неслись  бредовые  крики.  Палубы  были   переполнены   беженцами   и
красноармейцами, - живыми среди трупов и стонущих, бормочущих, беснующихся
в бреду сыпнотифозных. Десятки пароходов и буксиров, дожидаясь разгрузки и
погрузки, терлись бортами о борта, гудели сипло. Все они прибыли снизу, из
Астрахани и Черного Яра.
   Осыпанные известью санитары бежали  на  палубы,  шагали  через  лежащих
больных, отбирали трупы и сбрасывали их на берег, чтобы очистить место для
живых. Порошили известь и лили карболку. Был приказ - складывать трупы  на
берегу в лимонадные и квасные киоски. От жары трупы  начали  вздуваться  и
распирали эти легко сколоченные  балаганы.  Тяжелый  смрад  в  особенности
торопил людей покинуть царицынский берег. Над городом  проплыли  -  тенями
сквозь пыльное марево - врангелевские самолеты. Они сбросили бомбы в реку.
   Люди прорывали  заставы  у  пристаней,  -  цепляясь  мешками  за  штыки
красноармейцев, кидались на палубы. С треском туда же летели ящики, мешки.
Пароход оседал так, что вода подходила к бортам.
   В этой толчее, на берегу у  самых  сходен,  стояла  телега,  в  которой
лежали Анисья и Даша.  Привез  их  с  фронта  Кузьма  Кузьмич  -  согласно
жесткому приказу командира полка: хоть самому сдохнуть,  но  обеих  женщин
эвакуировать не по  железной  дороге,  но  непременно  пароходом.  Телегин
сказал ему:
   -  Товарищ  Нефедов,  вы  никогда  не  выполняли  более  ответственного
поручения. Вы их высадите и устроите там, где это будет возможно. Воруйте,
убивайте, но вы должны их хорошо кормить... Отвечаете за их жизнь...
   Кое-как прикрытые тряпьем,  они  лежали  в  сене  на  телеге,  как  два
обтянутых кожей скелета. Анисья была уже в сознании, но слаба так, что  не
могла сама открыть рта. Кузьме Кузьмичу приходилось пальцем раздвигать  ей
зубы, чтобы дать попить из бутылки теплой воды. Даша, захворавшая сыпняком
позже Анисьи, была  в  бреду  и  не  переставая  что-то  бормотала  тихим,
сердитым голосом.
   Кузьма Кузьмич пропустил уже много пароходов. Со слезами  он  умолял  и
прибегал ко всяким хитростям, прося людей помочь ему перетащить женщин  на
палубу, - в такой суровой  обстановке  его  и  не  слушали.  Прислонясь  к
телеге, он глядел воспаленными глазами на этот  мираж,  -  на  красноватые
сквозь пыль отблески солнца на теплой душной реке и ревущие  в  нетерпении
пароходы, набитые трупами. Снова послышался грозный рев моторов,  -  бомбы
на этот раз взметнули  землю  где-то  неподалеку,  и  пылью  застлало  всю
набережную.  Много  людей  кинулось  в  Волгу  и  поплыло  к   подходящему
теплоходу, крича: "Кидайте концы..." Но концов им не кинули, и  долго  еще
около его бортов крутились головы, как черные арбузы.
   Теперь остался едва ли не последний пароход - желтый, низенький  буксир
с огромными измятыми кожухами колес. Он подваливал  не  к  конторке,  а  -
около нее - прямо к мосткам, где не было людей.  Кузьма  Кузьмич  повернул
телегу по глубокому песку и рысью первый подъехал к  мосткам,  побежал  по
ним и отчаянно замахал руками.
   -  Эй,  капитан,  товарищ,  -  закричал  он  серенькому  старорежимному
старичку на мостике, - я эвакуирую жену  и  сестру  командующего  фронтом,
дело пахнет  для  вас  расстрелом,  давайте-ка  мне  двоих  из  команды  -
перенести женщин на буксир...
   Возбужденное лицо его и решительные слова подействовали. Через борт  на
мостки перелез голый  по  пояс,  мрачный,  грязный  кочегар  в  изодранных
штанах.
   - Где они у вас?
   - Товарищ, вам одному не справиться...
   - Ну да...
   Кочегар подошел к телеге, взглянул на лежащих женщин, указал на Анисью:
   - Эта, что ли, жена командующего фронтом?
   - Эта, эта самая... Если что с ней не в порядке  будет,  -  ну,  прямо,
всем расстрел...
   - Чего вы мне вкручиваете, это же наш кок  Анисья,  -  спокойно  сказал
кочегар.
   - Вы очумели, товарищ, какой там кок...
   - Да ты на меня не кричи, чудак. - Он легко  вынул  Анисью  из  телеги,
взвалил на плечо, подкинул ловчее.
   - Подсоби-ка, - и эту, что ли, взять...
   Захватил в охапку обеих женщин и пошел к буксиру, - доски  гнулись  под
ним до самой воды.
   Кузьма Кузьмич, очень довольный, тащил за ним мешок с хлебом и салом  и
сумку с медикаментами...


   Утром третьего июля Степан Алексеевич, учитель гимназии, вытаскивал  из
подвальной кузни  на  дворик  матрацы,  подушки,  кресла,  обитые  зеленым
плюшем, стопки книг и рукописей. Выволок, шатаясь, огромную охапку пыльных
штанов и сюртуков, юбок и шерстяных платьев, бросил все  это  на  землю  и
раскрыл рот, вытирая рукавом ручьи пота. У него все было мокрое  -  желтые
волосы и борода, парусиновые брюки и несвежая рубашка, прилипшая вместе  с
помочами к сутулым лопаткам.
   Его матушка, сырая женщина в черном, сидя здесь же  на  венском  стуле,
слабо колотила палочкой ковер. Его параличная сестра, с  выпуклым  лбом  и
маленькой сплюснутой остальной частью лица, блаженно лежала  в  кресле  на
колесиках, в тени акации. Воробьи и те разинули клювы от жары.
   - Мама, кажется, все, - сказал Степан Алексеевич, - я больше  не  могу!
Господи, что бы я сейчас дал за кружку холодного пива!
   - Степушка, у нас - ни капли воды, придется тебе, голубчик, взять ведро
и сходить.
   -  Неужели,  мама!  Нельзя  ли  обойтись?  Ах!  Вот  уж   действительно
проклятье!
   Степан Алексеевич предался острому отчаянию: принести  воды  -  значило
спуститься на берег Волги, где еще лежали кучи пепла и  обгорелых  трупов,
сожженных в квасных и лимонадных киосках, зайти по грудь в реку, где  вода
почище, зачерпнуть ведро и тащить его по щиколотку в песке в гору по такой
адовой жаре...
   - Нельзя ли кого-нибудь нанять, я бы, кажется, заплатил  десять  рублей
за ведро. Свое сердце дороже, я думаю...
   - Делай, как знаешь...
   - Да, но ты, мама, предпочитаешь, чтобы  я  сам  надрывался  над  этими
ведрами...
   Матушка  не  ответила,  продолжая  слабо  ударять  по   ковру.   Степан
Алексеевич тяжело задышал, глядя на ее полное лицо со струйками пота.
   - Где ведро? - тихо спросил он. - Где ваше ведро? -  крикнул  он  таким
неприятным голосом, что больная сестра под акацией проговорила умоляюще:
   - Не надо, Степа...
   - Нет, надо, надо! Буду вам носить воду, буду носить горшки!  До  конца
жизни буду работать, как водовозная кляча! Черт с  моим  будущим,  с  моей
карьерой, с моей диссертацией! Все кончено, разрушено!..  Вшивая  пустыня,
обгорелые трупы, кладбище!.. Никаким Деникиным ничего не восстановить!..
   Он стал ломать мокрые от пота пальцы, как тогда, перед Дашей.  Так  или
иначе он намеревался отвертеться от ведра воды.  Неожиданно  гулко  ударил
большой колокол на соборной колокольне, молчавший уже больше года.  Ударил
и поплыл над опустевшим  городом  торжественный  звук,  успокаивающий  все
волнения. Степан Алексеевич оборвал на полуслове, дергающееся  худое  лицо
его вдруг успокоилось и даже стало глуповатым от улыбки.
   - Степушка, - сказала мама, - надо тебе все-таки приодеться и сходить к
обедне.
   - Он неверующий, атеист, мама, - с тихой злобой сказала  сестра  из-под
акации.
   - Ну, что ж из этого, - по  крайней  мере,  покажется,  и  так  уж  нас
считают за каких-то красных...
   - Мама, о чем ты говоришь! - болезненно воскликнул Степан Алексеевич. -
Только что мы освободились от большевистских прелестей, ты уже  торопишься
тащить меня в мещанское болото... Именно, именно! - оскалился он в сторону
акации, где его сестра закрыла глаза, чтобы не слушать. - Кто считает меня
за  красного?  Твои   Шавердовы,   Прейсы...   Обыватели,   ничтожества...
Опуститься до них, - боже мой! Зачеркнуть тогда самого  себя!  Зачем  было
учиться, мыслить, мечтать! Я  ненавижу  большевиков  не  за  то,  что  они
загнали меня в подвал. И не за то, что увезли весь уголь  с  водопроводной
станции... Нет, за то, что растаптывали мою внутреннюю свободу... Я  желаю
мыслить так, как велят моя совесть, мой гений. Я желаю  читать  те  книги,
которые меня вдохновляют... Но не желаю, слышите ли, не желаю читать Карла
Маркса, будь он хоть тысячу раз прав... Я есть я!.. И совершенно  так  же,
мамочка и  сестрица,  я  не  буду  целовать  руку  вашему  Деникину...  По
совершенно тем же соображениям...
   Выговорив  все  это  с  сильнейшей  жестикуляцией  на   сорокаградусном
солнцепеке, Степан Алексеевич также совершенно  непоследовательно  вытащил
из кучи одежды свой сюртук и брюки и спустился в подвал. Он появился через
полчаса - одетый, в крахмальной сорочке, держа в руке форменную фуражку  и
трость. Никто на дворике больше не произнес ни одного слова. Он  вышел  на
улицу и по теневой стороне зашагал к соборной площади.
   Низенькие акации вокруг собора были серые  от  пыли,  под  ними  сидели
несколько оборванцев. Один -  снизу  вверх,  прямо  в  глаза  -  с  юмором
взглянул на проходившего учителя гимназии.
   - Ряд волшебных изменений чудного лица, - сказал он внятным баском.
   За оградой стояла спешенная сотня казаков в защитных рубахах  да  взвод
юнкеров, в полной парадной форме, с катанками через плечо, с  котелками  и
лопатками, лежал на выжженной траве... Около паперти  расположилась  кучка
граждан. Степан Алексеевич  увидел  приодевшегося  в  вышитую  косоворотку
елейного галантерейщика Шавердова, с женой  и  двумя  детьми;  маленького,
растрепанного, суетливого типографщика Прейса - выкреста, с женой и шестью
детьми. Степан Алексеевич кивнул им небрежно и вошел в прохладный собор, -
из-за форменного сюртука его  беспрепятственно  пропустили,  даже  кое-кто
посторонился.
   Хотя собор еще хранил следы запустения (при большевиках в нем помещался
продовольственный склад),  стекла  в  огромных  окнах  были  выбиты  и  на
облупившихся  стенах  сохранялись  надписи:  "Картошки  94  меш...  Принял
(неразборчиво)", но сияющий отсветом множества свечей золотой иконостас  и
дымок ладана, поднимающийся к куполу, и раскатывающиеся  звероподобно  под
сводами возгласы дьякона, и бесстрастные детские голоса певчих -  все  это
произвело на Степана Алексеевича смешанное впечатление: ему стало привычно
торжественно, и так  же  привычно  он  испытал  чувство  приниженности,  -
торчавший независимо интеллигентский хвостик его сам собою поджался  между
ног.
   Впереди стояло - лицом к алтарю - высокое начальство, диктаторы: десять
генералов, низенькие и высокие, плотные и худые, в белоснежных кителях,  с
мягкими, широкими, золотыми и  серебряными  погонами.  Каждый  в  согнутой
левой руке держал  фуражку,  правой  -  при  возгл