шила не оборачиваться, но у  нее  был  слишком  горячий
нрав, чтобы спокойно переносить  такое  разглядывание.  Она  покраснела  и
быстро, гневно обернулась. Перед ней стоял Телегин, держась за  столбик  и
не решаясь  ни  подойти,  ни  заговорить,  ни  скрыться.  Даша  неожиданно
засмеялась, - он ей напомнил что-то неопределенно веселое и доброе.  Да  и
весь Иван Ильич, широкий, в белом кителе,  сильный  и  застенчивый,  точно
необходимым  завершением  появился  из  всего  этого  речного  покоя.  Она
протянула ему руку. Телегин сказал:
   - Я видел, как вы садились на пароход. В сущности, мы ехали  с  вами  в
одном вагоне от Петербурга. Но я не  решался  подойти,  -  вы  были  очень
озабочены... Я вам не мешаю?
   - Садитесь, - она пододвинула ему плетеное кресло, - еду к отцу,  а  вы
куда?
   - Я-то, в сущности говоря, еще не знаю. Пока - в Кинешму, к родным.
   Телегин сел рядом и снял шляпу. Брови  его  сдвинулись,  по  лбу  пошли
морщины. Суженными глазами он глядел на воду, вогнутой, пенящейся  дорогой
выбегавшую из-под парохода. Над ней за кормой летели острокрылые  мартыны,
падали на воду, взлетали с хриплыми, жалобными криками и,  далеко  отстав,
кружились и дрались над плывущей хлебной коркой.
   - Приятный день, Дарья Дмитриевна.
   - Такой день, Иван Ильич, такой день! Я сижу и думаю:  как  из  ада  на
волю вырвалась! Помните наш разговор на улице?
   - Помню до последнего слова, Дарья Дмитриевна.
   - После этого такое началось, не дай бог! Я вам как-нибудь расскажу.  -
Она задумчиво покачала головой. - Вы были единственным человеком,  который
не сходил с ума в Петербурге, так мне представляется. - Она  улыбнулась  и
положила ему руку на  рукав.  У  Ивана  Ильича  испуганно  дрогнули  веки,
поджались губы. - Я вам очень  доверяю,  Иван  Ильич.  Вы  очень  сильный?
Правда?
   - Ну, какой же я сильный.
   - И верный человек. - Даша почувствовала, что все мысли  ее  -  добрые,
ясные и любовные, и такие же добрые, верные и сильные мысли были  у  Ивана
Ильича. И особая радость была в том, чтобы говорить - выражать  прямо  эти
светлые волны чувств, подходящие к  сердцу.  -  Мне  представляется,  Иван
Ильич, что если вы любите, то мужественно, уверенно.  А  если  чего-нибудь
захотите, то не отступитесь.
   Не отвечая, Иван Ильич медленно полез в карман,  вытащил  оттуда  кусок
хлеба и стал бросать птицам. Целая стая белых мартынов с тревожным  криком
кинулась ловить крошки. Даша и Иван Ильич поднялись с кресел и  подошли  к
борту.
   - Вот этому киньте, - сказала Даша, - смотрите, какой голодный.
   Телегин далеко в воздух швырнул остаток хлеба. Жирный головастый мартын
скользнул на недвигающихся, распластанных, как ножи,  крыльях,  налетел  и
промахнулся, и сейчас же штук десять их понеслось вслед за падающим хлебом
до самой воды, теплой пеной бьющейся из-под борта. Даша сказала:
   - Мне хочется быть, знаете, какой женщиной? На будущий год кончу курсы,
начну зарабатывать много денег, возьму жить к  себе  Катю.  Увидите,  Иван
Ильич.
   Во время этих слов Телегин морщился, удерживался и наконец раскрыл рот,
с крепким, чистым рядом крупных зубов, и захохотал так весело, что взмокли
ресницы. Даша вспыхнула, но и у нее запрыгал подбородок, и  не  хотела,  а
рассмеялась, так же как Телегин, сама не зная чему.
   - Дарья Дмитриевна, - проговорил он наконец, -  вы  замечательная...  Я
вас боялся до смерти... Но вы прямо замечательная!
   - Ну, вот что - идемте завтракать, - сказала Даша сердито.
   - С удовольствием.
   Иван Ильич велел  вынести  столик  на  палубу  и,  глядя  на  карточку,
озабоченно стал скрести чисто выбритый подбородок.
   - Что вы думаете, Дарья Дмитриевна, относительно бутылки легкого белого
вина?
   - Немного выпью с удовольствием.
   - Белого или красного?
   Даша так же деловито ответила!
   - Или то, или другое.
   - В таком случае - выпьем шипучего.
   Мимо  плыл  холмистый  берег  с  атласно-зелеными   полосами   пшеницы,
зелено-голубыми - ржи и розоватыми - зацветающей  гречихи.  За  поворотом,
над глинистым обрывом, на навозе, под шапками соломы,  стояли  приземистые
избы, отсвечивая  окошечками.  Подальше  -  десяток  крестов  деревенского
кладбища и шестикрылая, как  игрушечная,  мельница  с  проломанным  боком.
Стайка мальчишек бежала  вдоль  кручи  за  пароходом,  кидая  камнями,  не
долетавшими даже до воды. Пароход повернул, и на пустынном берегу - низкий
кустарник и коршуны над ним.
   Теплый ветерок поддувал под белую скатерть, под платье Даши. Золотистое
вино в граненых больших рюмках казалось божьим даром.  Даша  сказала,  что
завидует Ивану Ильичу, - у него есть свое дело, уверенность в жизни, а вот
ей еще полтора года корпеть над книгами, и притом такое несчастье, что она
- женщина. Телегин, смеясь, ответил:
   - А меня ведь с завода выгнали.
   - Что вы говорите?
   - В двадцать четыре часа, чтобы духу не было.  Иначе,  зачем  бы  я  на
пароходе оказался. Вы разве не слышали, какие у нас дела творились?
   - Нет, нет...
   - Я-то вот дешево отделался. Да... -  Он  помолчал,  положив  локти  на
скатерть. - Вот, подите же, до чего у нас все делается глупо и бездарно  -
на редкость. И черт знает какая слава о нас  идет,  о  русских.  Обидно  и
совестно. Подумайте, -  талантливый  народ,  богатейшая  страна,  а  какая
видимость? Видимость: наглая писарская  рожа.  Вместо  жизни  -  бумага  и
чернила. Вы не можете себе представить, сколько у нас изводится  бумаги  и
чернил. Как начали отписываться при Петре Первом, так до сих пор не  можем
остановиться. И ведь, оказывается, кровавая вещь  -  чернила,  представьте
себе.
   Иван Ильич отодвинул стакан  с  вином  и  закурил.  Ему,  видимо,  было
неприятно рассказывать все дальнейшее.
   - Ну, да что вспоминать. Думать надо, что и у нас  когда-нибудь  хорошо
будет, не хуже, чем у людей.
   Весь этот день Даша  и  Иван  Ильич  провели  на  палубе.  Постороннему
наблюдателю показалось бы, что они  говорят  чепуху,  но  это  происходило
оттого, что они разговаривали шифром. Слова, самые обычные, таинственно  и
непонятно получали двойной  смысл,  и  когда  Даша,  указывая  глазами  на
пухленькую  барышню,  с  отдувающимся  за  спиной  лиловым  шарфом,  и  на
сосредоточенно шагающего рядом с ней второго помощника капитана, говорила:
"Смотрите, Иван Ильич, у них, кажется, дело идет на  лад",  -  нужно  было
понимать: "Если бы у нас с вами что-нибудь случилось - было бы  совсем  не
так". Никто из них не мог бы вспомнить по чистой совести, что он  говорил,
но Ивану Ильичу казалось, что Даша гораздо умнее, тоньше и  наблюдательнее
его; Даше казалось, что Иван Ильич добрее ее, лучше, умнее раз в тысячу.
   Даша  собиралась  несколько  раз  с  духом,  чтобы  рассказать  ему   о
Бессонове, но раздумывала; солнце грело колени, ветер касался щеки,  плеч,
шеи, словно круглыми и ласковыми пальцами. Даша думала:
   "Нет, расскажу ему завтра. Пойдет дождик - тогда расскажу".
   Даша, любившая наблюдать и наблюдательная, как  все  женщины,  знала  к
концу дня приблизительно всю подноготную  про  всех  едущих  на  пароходе.
Ивану Ильичу казалось это почти чудом.
   Про декана Петербургского университета, угрюмого  человека  в  дымчатых
очках и крылатке, Даша решила почему-то, что это крупный пароходный шулер.
И, хотя Иван Ильич знал, что это декан, теперь ему тоже запало  подозрение
- не шулер ли это? Вообще его представление о действительности пошатнулось
за этот день. Он чувствовал не то головокружение, не то сон в яви и, почти
не в силах выдерживать время от времени подступающую волну любви ко всему,
что видит и слышит, присматривался - хорошо бы сейчас, например, броситься
в воду вон за той стриженой девочкой, если она  упадет  за  борт.  Вот  бы
упала!
   В первом часу ночи Даша до того сразу и сладко захотела спать, что едва
дошла до каюты и, прощаясь в дверях, сказала, зевая:
   - Покойной ночи. Смотрите присматривайте за шулером-то.
   Иван  Ильич  сейчас  же  пошел  в  рубку  первого  класса,  где  декан,
страдающий  бессонницей,  читал  сочинения  Дюма-отца,  поглядел  на  него
некоторое время, подумал, что это прекрасный человек, несмотря на то,  что
шулер, затем вернулся  в  ярко  освещенный  коридор,  где  пахло  машиной,
лакированным деревом, духами Даши, на цыпочках прошел мимо ее  двери  и  у
себя в каюте, повалившись на спину на койку и закрыв глаза,  почувствовал,
что весь потрясен, весь полон звуками, запахами, жаром  солнца  и  острой,
как боль в сердце, радостью.
   В седьмом часу утра его разбудил рев  парохода.  Подходили  к  Кинешме.
Иван Ильич быстро оделся и выглянул в коридор. Все двери были закрыты, все
еще спали. Спала и Даша. "Мне слезть  необходимо,  иначе  получается  черт
знает что", - подумал Иван Ильич и вышел на палубу,  глядя  на  эту  самую
некстати подоспевшую Кинешму на крутом и  высоком  берегу,  с  деревянными
лестницами, с деревянными, точно кое-как нагороженными домишками и  яркими
по-утреннему, желтовато-зелеными липами  городского  парка,  с  неподвижно
висящим облаком пыли над возами, тянущимися по городскому спуску.  Матрос,
твердо ступая по палубе пятками босых  ног,  появился  с  рыжим  чемоданом
Телегина.
   - Нет, нет, я передумал, назад несите, -  взволнованно  проговорил  ему
Иван Ильич, - я, видите ли, до Нижнего решил ехать. В  Кинешму  мне  и  не
особенно было нужно. Вот сюда ставьте, под койку. Благодарю вас, голубчик.
   В каюте Иван Ильич просидел часа три, придумывая,  как  объяснить  Даше
свой, по его пониманию, пошлый и навязчивый поступок,  и  было  ясно,  что
объяснить невозможно: ни соврать, ни сказать правду.
   В одиннадцатом часу, раскаиваясь, ненавидя и презирая себя, он появился
на палубе, - руки за спиной, походочка какая-то ныряющая, лицо  фальшивое,
- словом, тип пошляка. Но, обойдя кругом палубу  и  не  найдя  Даши,  Иван
Ильич взволновался, стал заглядывать повсюду. Даши не было нигде.  У  него
пересохло во рту. Очевидно, что-то случилось. И вдруг он  прямо  наткнулся
на нее. Даша сидела на вчерашнем месте,  в  плетеном  кресле,  грустная  и
тихая. На коленях у нее лежали книжка  и  груша.  Она  медленно  повернула
голову к Ивану Ильичу, глаза ее расширились,  точно  от  испуга,  залились
радостью, на щеки взошел румянец, груша покатилась с колен.
   - Вы здесь? Не слезли? - проговорила она тихо.
   Иван Ильич проглотил волнение, сел рядом и сказал глухим голосом:
   - Не знаю, как вы взглянете на мой поступок, но я намеренно не вылез  в
Кинешме.
   - Как я посмотрю на  ваш  поступок?  Ну,  этого  я  не  скажу.  -  Даша
засмеялась и неожиданно, так что  у  Ивана  Ильича  снова  на  весь  день,
сильнее вчерашнего, пошла кружиться голова, положила  ему  в  ладонь  свою
руку просто и нежно.



        10

   На самом деле на механическом заводе произошло следующее.  В  дождливый
вечер, затянувший ветреными облаками фосфорическое небо, в узком переулке,
вонючем и грязном той особенной,  угольно-железной  грязью,  какою  бывают
сплошь залиты прилегающие к большим заводам улицы, в толпе рабочих, идущих
после свистка по домам, появился неизвестный человек в резиновом  плаще  с
поднятым капюшоном.
   Некоторое время он шел вслед за всеми, затем остановился  и  направо  и
налево стал раздавать листки, говоря вполголоса:
   - От Центрального Комитета... Прочтите, товарищи.
   Рабочие на ходу брали листки и прятали в карманы и под шапки.
   Когда человек в резиновом плаще роздал почти все листочки, около  него,
сильно протиснувшись плечом сквозь толпу, появился  сторож  и,  проговорив
поспешно: "Погоди-ка", - схватил сзади  за  плащ.  Но  человек,  мокрый  и
скользкий, вывернулся и побежал. Раздался резкий свисток, в ответ издалека
заверещал другой. По редеющей толпе прошел  глухой  говор.  Но  дело  было
сделано, и человек в плаще исчез.
   Дня через два на механическом заводе, неожиданно для  администрации,  с
утра не стал на работу слесарный цех и предъявил требования,  не  особенно
серьезные, но решительные.
   По длинным заводским корпусам, мутно освещенным сквозь грязные  окна  и
закопченные стеклянные крыши, полетели, как искорки, неопределенные фразы,
замечания и злые словечки. Рабочие, стоя у станков, странно поглядывали на
проходящее  начальство  и  в  сдержанном  возбуждении   ждали   дальнейших
указаний.
   Старшему мастеру Павлову, доносчику и нашептывателю, вертевшемуся около
гидравлического  пресса,  нечаянно  раздавили   всю   ступню   раскаленной
болванкой. Он дико закричал, и тогда по заводу  пошел  слух,  что  кого-то
убили. В девять часов на заводской двор, как буря, влетел огромный лимузин
главного инженера.
   Иван Ильич Телегин, придя в обычный час в литейную, огромную  постройку
в виде цирка, с разбитыми кое-где стеклами,  с  висящими  цепями  мостовых
кранов, с плавильными горнами у  стен  и  земляным  полом,  остановился  в
дверях,  передернул  плечами  от  утреннего  холодка  и  за  руку   весело
поздоровался с подошедшим мастером Пунько.
   В литейной был получен спешный заказ на моторные станины, и Иван  Ильич
заговорил с Пунько о предстоящей работе, деловито и вдумчиво  советуясь  с
ним о тех вещах, которые были для  них  обоих  несомненны.  Эта  маленькая
хитрость вела к тому, что Пунько, поступивший в  литейную  пятнадцати  лет
тому назад простым чернорабочим, а теперь - старший мастер,  очень  высоко
ставивший свои знания и опыт, остался вполне  доволен  беседой,  самолюбие
его было удовлетворено, а Телегин был уверен, что если Пунько доволен,  то
работа пойдет споро.
   Обойдя литейную, Иван Ильич поговорил с литейщиками и  формовщиками,  с
каждым  тем  полушутливо-товарищеским  тоном,   который   наиболее   точно
определял их взаимоотношения: мы оба  стоим  на  одной  работе,  значит  -
товарищи, но я инженер, вы рабочий, и по существу мы - враги, но  так  как
мы друг друга уважаем, то нам ничего не остается, как подшучивать друг над
другом.
   К одному из горнов, стуча спускающейся  цепью,  подкатил  кран.  Филипп
Шубин и Иван Орешников, мускулистые и рослые  рабочие,  один  -  черный  с
проседью и в круглых очках, другой -  с  кудрявой  бородой,  со  светлыми,
повязанными  ремешком  волосами,  голубоглазый  и   атлетически   сильный,
принялись: один - ломом отдирать каменную доску, с лицевой стороны  горна,
другой - наводить на белый от жара высокий тигель клещи.  Цепь  затрещала,
тигель подался и, шипя, светясь и роняя корки нагара, поплыл по воздуху  к
середине мастерской.
   - Стоп, - сказал Орешников, - снижай.
   Опять  загромыхала  лебедка,  тигель  опустился,  ослепительная   струя
бронзы, раскидывая лопающиеся зеленые  звезды,  озаряя  оранжевым  заревом
шатровый  потолок  мастерской,   полилась   под   землю.   Запахло   гарью
приторно-сладкой меди.
   В  это  время  двустворчатые  двери,   ведущие   в   соседний   корпус,
распахнулись, и в литейную быстро и решительно  вошел  молодой  рабочий  с
бледным и злым лицом.
   - Кончай работу... Снимайся! - крикнул он отрывистым, жестким голосом и
покосился на Телегина. - Слышали? Али нет?
   - Слышали, слышали, не кричи, - ответил  Орешников  спокойно  и  поднял
голову к лебедке: - Дмитрий, не спи, вытравливай.
   - Ну, слышали - понимайте сами, второй раз просить не станем, -  сказал
рабочий, сунул руки в карманы и, бойко повернувшись, вышел.
   Иван Ильич, присев над свежей отливкой,  осторожно  расковыривал  землю
куском проволоки. Пунько, сидя на высоком стуле у дверей перед  конторкой,
быстро начал гладить серую козлиную бородку и сказал, бегая глазами:
   - Хочешь не хочешь; значит, а дело бросай.  А  ребятишек  чем  кормить,
если тебе по шапке дадут с завода, об этом молодцы эти думают али нет?
   - Этих делов ты бы  лучше  не  касался,  Василий  Степаныч,  -  ответил
Орешников густым голосом.
   - То есть это как же - не касаться?
   - Так это наша каша. Ты-то уж забежишь к начальству, в глаза  прыгнешь.
По этому случаю - молчи.
   -  Из-за  чего  забастовка?  -  спросил,  наконец,  Телегин.  -   Какие
требования?..
   Орешников, на которого он взглянул, отвел глаза. Пунько ответил:
   - Слесаря забастовали. На  прошлой  неделе  у  них  шестьдесят  станков
перевели на  сдельную  работу,  для  пробы.  Ну,  вот  и  получается,  что
недорабатывают, сверхурочные часы приходится выстаивать. Да  у  них  целый
список в шестом корпусе на двери прибит, требования разные, небольшие.
   Он сердито обмакнул  перо  в  пузырек  и  принялся  сводить  ведомость.
Телегин заложил руки за спину, прошелся вдоль горнов, потом сказал,  глядя
в круглое отверстие, за которым в белом нестерпимом огне танцевала, ходила
змеями кипящая бронза:
   - Орешников, как бы штука-то эта у нас не перестоялась, а?
   Орешников, не отвечая, снял кожаный  фартук,  повесил  его  на  гвоздь,
надел барашковую шапку и длинный добротный  пиджак  и  проговорил  густым,
наполнившим всю мастерскую басом:
   - Снимайтесь, товарищи. Приходите в шестой корпус, к средним дверям.
   И пошел к выходу. Рабочие молча побросали инструменты, кто спустился  с
лебедки, кто вылез из ямы в полу, и толпою  двинулись  за  Орешниковым.  И
вдруг  в  дверях  что-то  произошло,  -  раздался  срывающийся   на   визг
исступленный голос:
   -  Пишешь?..  Пишешь,  сукин  сын?..  На,  записывай   меня!..   Доноси
начальству!..  -  Это  кричал  на   Пунько   формовщик,   Алексей   Носов;
изможденное, давно не бритое лицо его, с провалившимися  мутными  глазами,
прыгало и перекашивалось, на тонкой  шее  надулась  жила;  крича,  он  бил
черным кулаком в край конторки: - Кровопийцы!.. Мучители!..  Найдем  и  на
вас ножик!..
   Тогда Орешников схватил Носова за туловище, легко отодрал от конторки и
повел к дверям. Тот сразу стих. Мастерская опустела.
   К полудню забастовал  весь  завод.  Ходили  слухи,  что  неспокойно  на
Обуховском и Невском машиностроительном. Рабочие большими группами  стояли
на заводском дворе и ждали, к чему  поведут  переговоры  администрации  со
стачечным комитетом.
   Заседали в конторе. Администрация струсила и шла на  уступки.  Задержка
теперь была только за дверцей в дощатом заборе, которую рабочие  требовали
открыть, иначе им приходится обходом  месить  четверть  версты  по  грязи.
Дверца никому, в сущности, была не нужна,  но  дело  пошло  на  самолюбие,
администрация вдруг уперлась, и начались длинные прения. И в это время  по
телефону  из  министерства  внутренних  дел  получили   приказ:   отказать
стачечному комитету во всех требованиях и, впредь до особого распоряжения,
ни в какие разговоры с ним не вступать.
   Приказ этот настолько портил все дело, что старший  инженер  немедленно
умчался в город  для  объяснений.  Рабочие  недоумевали,  настроение  было
скорее мирное. Несколько инженеров, выйдя к толпе, объяснялись,  разводили
руками. Кое-где раздавался даже смех. Наконец на крыльце конторы  появился
огромный, тучный, седой инженер Бульбин и  прокричал  на  весь  двор,  что
переговоры отложены на завтра.
   Иван Ильич, пробыв в мастерской до вечера и видя, что горны  все  равно
погаснут, почесал в затылке и поехал домой. В столовой сидели футуристы и,
оказывается, живо интересовались тем, что  делается  на  заводе.  Но  Иван
Ильич ничего  рассказывать  не  стал,  задумчиво  сжевал  подложенные  ему
Елизаветой Киевной бутерброды и ушел к себе, заперся на ключ и лег спать.
   На следующий день, подъезжая к заводу, он еще издали увидал,  что  дело
неладно. По всему переулку стояли кучки рабочих и совещались. Около  ворот
собралась  огромная  толпа  в  несколько  сот  человек   и   гудела,   как
потревоженный улей.
   Иван Ильич был в мягкой шляпе и штатском пальто, на  него  не  обращали
внимания, и он, прислушиваясь к  отдельным  кучкам  спорящих,  узнал,  что
ночью был арестован весь стачечный  комитет,  что  и  сейчас  продолжаются
аресты  среди  рабочих,  что  выбран  новый   комитет,   что   требования,
предъявленн