итов, - и-и, друг  ты  мой.  Где  их
сроду и не бывало - наехали. Артисты.
   Вдалеке на колокольне пробило три часа, сейчас же запели вторые петухи.
На улице опять появился однорукий. На этот раз он шел прямо на сторожей, к
магазину.  Они,  замолчав,  глядели   на   него.   Вдруг   сторож   шепнул
скороговоркой:
   - Пропали мы, Иван, давай свисток.
   Милицейский потянулся было за свистком, но однорукий подскочил к нему и
ударил ногой в грудь и  сейчас  же  ручкой  револьвера  ударил  по  голове
ночного сторожа. В ту же минуту  к  подъезду  подбежал  второй  человек  в
солдатской шинели, коренастый, о  торчащими  усиками,  и,  навалившись  на
милицейского, быстрым и сильным движением закрутил ему руки за спиной.
   Молча однорукий и коренастый  начали  работать  над  замком.  Отомкнули
магазин  Муравейчика,  втащили  туда  оглушенного  сторожа  и   связанного
милицейского. Дверь за собой прикрыли.
   В несколько минут все  было  кончено,  -  драгоценные  камни  и  золото
увязаны в два узелка. Затем коренастый сказал:
   - А эти? - и пхнул сапогом милицейского, лежащего на полу у прилавка.
   - Милые, дорогие, не надо, -  негромко  проговорил  милицейский,  -  не
надо, милые, дорогие...
   - Идем, - резко сказал однорукий.
   - А я тебе говорю - донесут.
   - Идем, мерзавец! - И Аркадий Жадов, схватив узелок  в  зубы,  направил
маузер на своего компаньона. Тот усмехнулся, пошел к двери. Улица была все
так же пустынна. Оба они спокойно вышли, свернули за  угол  и  зашагали  к
"Шато Каберне".
   - Мерзавец, бандит, пачколя, - по пути  говорил  Жадов  коренастому.  -
Если хочешь со мной работать, - чтобы этого не было. Понял?
   - Понял.
   - А теперь - давай узелок. Иди сейчас и готовь лодку. Я пойду за женой.
На рассвете мы должны быть в море.
   - В Ялту пойдем?
   - Это уж не твое дело. В Ялту ли, в Константинополь... Я распоряжаюсь.



        41

   Катя осталась одна. Телегин и Даша уехали в Петроград.  Катя  проводила
их на вокзал, - они были до того рассеянные, как во  сне,  -  и  вернулась
домой в сумерки.
   В доме было пусто. Марфуша и Лиза ушли на митинг домашней  прислуги.  В
столовой, где еще остался запах папирос и цветов, среди неубранной  посуды
стояло цветущее деревцо - вишня.  Катя  полила  ее  из  графина,  прибрала
посуду и, не зажигая света, села у стола, лицом к окну, - за ним  тускнело
небо, затянутое облаками. В столовой постукивали стенные  часы.  Разорвись
от тоски сердце, они все равно так же постукивали бы. Катя долго сидела не
двигаясь, потом взяла с кресла пуховый платок, накинула на плечи и пошла в
Дашину комнату.
   Смутно, в сумерках, был различим полосатый матрац  опустевшей  постели,
на стуле стояла пустая  шляпная  картонка,  на  полу  валялись  бумажки  и
тряпочки. Когда Катя увидела, что Даша взяла с собой все свои  вещицы,  не
оставила, не забыла ничего, ей стало обидно до слез. Она села на  кровать,
на полосатый матрац, и здесь, так же как в столовой, сидела неподвижно.
   Часы в столовой гулко пробили десять. Катя поправила на плечах платок и
пошла на кухню. Постояла,  послушала,  -  потом,  поднявшись  на  цыпочки,
достала с полки  кухонную  тетрадь,  вырвала  из  нее  чистый  листочек  и
написала карандашом: "Лиза и Марфуша, вам должно быть стыдно на весь  день
до самой ночи бросать дом". На листок капнула слеза. Катя положила записку
на кухонный стол и пошла в  спальню.  Там  поспешно  разделась,  влезла  в
кровать и затихла.
   В  полночь  хлопнула  кухонная  дверь,  и,  громко   топая   и   громко
разговаривая, вошли Лиза и Марфуша, заходили по кухне,  затихли,  и  вдруг
обе засмеялись, - прочли записку. Катя поморгала глазами, не пошевелилась.
   Наконец на кухне стало тихо. Часы бессонно и гулко  пробили  час.  Катя
повернулась на спину,  ударом  ноги  сбросила  с  себя  одеяло,  с  трудом
вздохнула несколько раз, точно ей не хватало воздуху, соскочила с кровати,
зажгла электричество и, жмурясь от  света,  подошла  к  большому  стоячему
зеркалу.  Дневная  тоненькая  рубашка  не  доходила  ей  до  колен.   Катя
озабоченно и быстро, как очень знакомое, оглянула себя, - подбородок у нее
дрогнул, она близко придвинулась  к  зеркалу,  подняла  с  правой  стороны
волосы. "Да, да, конечно, - вот, вот, вот еще..." Она оглядела  все  лицо.
"Ну, да, - конечно... Через год  -  седая,  потом  старая".  Она  потушила
электричество и опять легла в постель, прикрыла глаза  локтем.  "Ни  одной
минуты радости за всю жизнь. Теперь уж кончено... Ничьи руки не  обхватят,
не сожмут, никто не скажет - дорогая моя, милочка моя, радость моя..."
   Среди горьких дум и сожалений Катя внезапно вспомнила  песчаную  мокрую
дорожку, кругом поляна, сизая от дождя, и большие липы... По дорожке  идет
она сама - Катя - в коричневом платье и черном  фартучке.  Под  туфельками
хрустит песок. Катя чувствует, какая она  вся  легкая,  тоненькая,  волосы
треплет ветерок, и рядом, - не по дорожке, а по мокрой траве, - идет, ведя
велосипед, гимназист Алеша. Катя отворачивается,  чтобы  не  засмеяться...
Алеша  говорит  глухим  голосом:  "Я  знаю,  -  мне  нечего  надеяться  на
взаимность. Я только приехал,  чтобы  сказать  это  вам.  Я  окончу  жизнь
где-нибудь на железнодорожной станции, в глуши. Прощайте..." Он садится на
велосипед и едет по лугу, за ним в траве тянется сизый  след...  Сутулится
спина его в серой куртке, и  белый  картуз  скрывается  за  зеленью.  Катя
кричит: "Алеша, вернитесь!"
   ...Неужели она, измученная сейчас бессонницей, стояла когда-то  на  той
сырой дорожке и летний ветер, пахнущий дождем, трепал ее черный  фартучек?
Катя села в кровати, обхватила голову, оперлась локтями о голые колени,  и
в памяти ее  появились  тусклые  огоньки  фонарей,  снежная  пыль,  ветер,
гудящий в голых деревьях, визгливый, тоскливый, безнадежный  скрип  санок,
ледяные глаза  Бессонова,  близко,  у  самых  глаз...  Сладость  бессилия,
безволия... Омерзительный холодок любопытства...
   Катя опять легла. В тишине дома резко затрещал звонок. Катя похолодела.
Звонок повторился. По коридору, сердито  дыша  спросонок,  прошла  босиком
Лиза, зазвякала цепочкой парадного и через  минуту  постучала  в  спальню:
"Барыня, вам телеграмма".
   Катя, морщась, взяла узкий конвертик, разорвала заклейку, развернула, и
в глазах ее стало темно.
   - Лиза, - сказала она, глядя на девушку, у  которой  от  страха  начали
трястись губы. - Николай Иванович скончался.
   Лиза вскрикнула и заплакала. Катя сказала ей: "Уйдите". Потом во второй
раз перечла безобразные буквы  на  телеграфной  ленте:  "Николай  Иванович
скончался тяжких ранений полученных славном посту исполнения  долга  точка
тело перевозим Москву средства союза..."
   Кате стало тошно под грудью, на глаза поплыла темнота, она потянулась к
подушке и потеряла сознание...
   На следующий день к Кате явился тот самый румяный и бородатый  барин  -
известный  общественный  деятель  и  либерал  князь  Капустин-Унжеский,  -
которого она слышала в первый день революции в Юридическом клубе, - взял в
свои руки обе ее руки и, прижимая их к мохнатому жилету, начал говорить  о
том, что от имени организации, где он работал вместе с  покойным  Николаем
Ивановичем, от имени города Москвы, товарищем комиссара которой он  сейчас
состоит, от имени России и революции приносит Кате неутешные  сожаления  о
безвременно погибшем славном борце за идею.
   Князь Капустин-Унжеский был весь по природе  своей  до  того  счастлив,
здоров и весел и так искренне сокрушался, от его бороды и жилета так уютно
пахло сигарами, что Кате на минуту стало легче на  душе,  она  подняла  на
него свои блестевшие от бессонницы глаза, разжала сухие губы:
   - Спасибо, что вы так говорите о Николае Ивановиче...
   Князь вытащил огромный платок и вытер глаза. Он исполнил тяжелый долг и
уехал, - машина его чудовищно заревела в переулке. А Катя снова  принялась
бродить по  комнате,  -  останавливаясь  перед  фотографическими  снимками
чужого генерала с львиным лицом, брала в руки  альбом,  книжку,  китайскую
коробочку, - на крышке ее была цапля, схватившая лягушку, - опять  ходила,
глядела на обои, на шторы... Обеда она не коснулась. "Что же  вы,  скушали
бы хоть киселя", - сказала горничная Лиза. Не разжимая зубов, Катя мотнула
головой. Написала было Даше коротенькое письмо, но сейчас же порвала.
   Лечь бы, заснуть. Но лечь в постель, - как  в  гроб,  -  страшно  после
прошедшей  ночи...  Больнее  всего  была  безнадежная  жалость  к  Николаю
Ивановичу: был он хороший, добрый, бестолковый человек... Любить его  надо
было таким, какой он есть... Она же мучила. Оттого он так рано и  поседел.
Катя глядела в окно на тусклое, белесое небо. Хрустела пальцами.
   На следующий день была панихида, а еще через сутки - похороны  останков
Николая  Ивановича.  На  могиле  говорились  прекрасные  речи:   покойника
сравнивали с альбатросом, погибшим в пучине, с человеком, пронесшим  через
славную  жизнь  горящий   факел.   Запоздавший   на   похороны   известный
социалист-революционер, низенький мужчина в очках, сердито  буркнул  Кате:
"Ну-ка, посторонитесь-ка, гражданка", - протиснулся к самой могиле и начал
говорить о том, что  смерть  Николая  Ивановича  лишний  раз  подтверждает
правильность аграрной политики, проводимой его,  оратора,  партией.  Земля
осыпалась из-под его неряшливых башмаков и падала со  стуком  на  гроб.  У
Кати горло сжималось тошной  спазмой.  Она  незаметно  вышла  из  толпы  и
поехала домой.
   У нее было одно желание - вымыться и заснуть. Когда она вошла в дом, ее
охватил ужас: полосатые обои, фотографии  и  коробочка  с  цаплей,  смятая
скатерть в столовой, пыльные окна, - какая тоска!  Катя  велела  напустить
ванну и со стоном легла в теплую воду. Все тело ее  почувствовало  наконец
смертельную усталость.  Она  едва  доплелась  до  спальни  и  заснула,  не
раскрывая постели. Сквозь сон ей чудились  звонки,  шаги,  голоса,  кто-то
постучал в дверь, она не отвечала.
   Проснулась Катя, когда было совсем темно, - мучительно сжалось  сердце.
"Что, что?" - испуганно, жалобно спросила она, приподнимаясь на кровати, и
с  минутку  надеялась,  что,  быть  может,  все  это  страшное  ей  только
приснилось... Потом, тоже с минутку, чувствовала обиду и несправедливость,
- зачем меня мучают? И, уже совсем проснувшись, поправила  волосы,  надела
туфельки на босу ногу и ясно и покойно подумала: "Больше не хочу".
   Не  торопясь,  Катя  открыла  дверцу  висящего  на   стене   кустарного
шкафчика-аптечки и начала читать надписи на пузырьках. Склянку  с  морфием
она раскрыла, понюхала и зажала в кулачке и пошла в столовую за  рюмочкой,
но по пути остановилась, - в гостиной был свет. "Лиза,  это  вы?"  -  тихо
спросила Катя, приотворила дверь и увидела  сидящего  на  диване  большого
человека в военной рубашке, бритая голова его была перевязана  черным.  Он
торопливо встал. У Кати начали дрожать колени, стало  пусто  под  сердцем.
Человек глядел на нее расширенными страшными глазами. Прямой рот  его  был
сжат. Это был Рощин, Вадим Петрович.  Катя  поднесла  обе  руки  к  груди.
Рощин, не опуская глаз, сказал медленно и твердо:
   - Я зашел к вам,  чтобы  засвидетельствовать  почтение.  Ваша  прислуга
рассказала мне о несчастии. Я остался потому, что счел нужным сказать вам,
что вы можете располагать мной, всей моей жизнью.
   Голос его дрогнул, когда он выговорил последние  слова,  и  худое  лицо
залилось коричневым румянцем. Катя со всей силой прижимала руки  к  груди.
Рощин  понял  по  глазам,  что  нужно  подойти  и  помочь  ей.  Когда   он
приблизился. Катя, постукивая зубами, проговорила:
   - Здравствуйте, Вадим Петрович...
   Невольно он поднял руки, чтобы обхватить Катю, - так она была хрупка  и
несчастна, с судорожно зажатым в кулаке пузырьком, - но сейчас же  опустил
руки, насупился.  Чутьем  женщины  Катя  поняла  вдруг:  она,  несчастная,
маленькая, грешная, неумелая, со всеми своими  невыплаканными  слезами,  с
жалким пузырьком морфия, стала нужна и  дорога  этому  человеку,  молча  и
сурово ждущему - принять ее душу в  свою.  Сдерживая  слезы,  не  в  силах
сказать ничего, разжать зубы, Катя наклонилась к руке Вадима  Петровича  и
прижалась к ней губами и лицом.



        42

   Положив локти на мраморный подоконник, Даша глядела в окно. За  темными
лесами, в конце Каменноостровского, полнеба было охвачено закатом. В  небе
были сотворены чудеса. Сбоку Даши сидел Иван Ильич  и  глядел  на  нее  не
шевелясь, хотя мог шевелиться сколько угодно, - Даша все равно  бы  никуда
теперь не исчезла из этой комнаты с багровым отсветом зари на белой стене.
   - Как грустно, как хорошо,  -  сказала  Даша.  -  Точно  мы  плывем  на
воздушном корабле...
   Иван Ильич кивнул. Даша сняла руки с подоконника.
   - Ужасно хочется музыки, - сказала она. - Сколько времени я не  играла?
С тех пор, как началась война... Подумай, - все еще война... А мы...
   Иван Ильич пошевелился. Даша сейчас же продолжала:
   - Когда кончится война - мы займемся музыкой... А помнишь, Иван, как мы
лежали с тобой на песке и море находило на песок? Помнишь, какое было море
- выцветшее голубое... Мне представляется, что я любила тебя всю жизнь.  -
Иван Ильич опять пошевелился, хотел что-то сказать, но Даша  спохватилась:
- А чайник-то кипит! - и побежала из комнаты, но в дверях остановилась. Он
видел в сумерках только ее лицо, руку, взявшуюся  за  занавес,  и  ногу  в
сером чулке. Даша скрылась. Иван Ильич закинул руки  за  голову  и  закрыл
глаза.
   Даша и Телегин приехали сегодня в два часа дня. Всю  ночь  им  пришлось
сидеть в коридоре переполненного вагона  на  чемоданах.  По  приезде  Даша
сейчас же начала раскладывать вещи,  заглядывать  во  все  углы,  вытирать
пыль, восхищалась квартирой и решила все переставить  по-другому.  Сделать
это нужно было немедленно. Снизу позвали швейцара, который вместе с Иваном
Ильичом возил из комнаты в комнату шкафы и диваны. Когда перестановка была
кончена, Даша попросила Ивана Ильича  открыть  повсюду  форточки,  а  сама
пошла мыться. Она  очень  долго  плескалась,  что-то  делала  с  лицом,  с
волосами и не позволяла входить то в  одну,  то  в  другую  комнату,  хотя
главная задача Ивана Ильича за весь этот день была -  поминутно  встречать
Дашу и глядеть на нее.
   В сумерки Даша наконец угомонилась. Иван  Ильич,  вымытый  и  побритый,
пришел в гостиную и сел около Даши. В первый раз  после  Москвы  они  были
одни, в тишине. Словно опасаясь этой тишины, Даша  старалась  не  молчать.
Как она потом призналась Ивану Ильичу, ей  вдруг  стало  страшно,  что  он
скажет ей "особым" голосом: "Ну, что же, Даша?.."
   Она ушла посмотреть чайник. Иван Ильич сидел с закрытыми  глазами.  Она
ушла,  а  воздух  был  еще  полон  ее  дыханием.   Невыразимой   прелестью
постукивали на  кухне  Дашины  каблучки.  Вдруг  там  что-то  зазвенело  -
разбилось и Дашин жалобный голос: "Чашка!" Горячая  радость  залила  Ивана
Ильича: "Завтра, когда проснусь, будет не обыкновенное  утро,  а  будет  -
Даша". Он быстро поднялся, Даша появилась в дверях.
   - Разбила чашку... Иван, неужели ты хочешь чаю?
   - Нет...
   Она подошла к Ивану Ильичу и, так как  в  комнате  было  совсем  темно,
положила руки ему на плечи.
   - О чем думал? - спросила она тихо.
   - О тебе.
   - Я знаю. А что обо мне думал?
   Ее неясное лицо в сумерках казалось  нахмуренным,  на  самом  деле  оно
улыбалось. Ее грудь дышала ровно, поднималась и опускалась.
   - Думал о том, что как-то плохо у меня связано: ты - и  что  ты  -  моя
жена, - потом я вдруг понял это и пошел тебе сказать, а  сейчас  опять  не
помню.
   - Ай, ай, - сказала Даша, - садись, а я  сбоку.  -  Иван  Ильич  сел  в
кресло, Даша присела сбоку, на подлокотник. - А еще о чем думал?
   - Я здесь сидел, когда ты была в кухне, и  думал:  "В  доме  поселилось
удивительное существо..." Это плохо?
   - Да, - ответила Даша задумчиво, - это очень плохо.
   - Ты любишь меня, Даша?
   - О, - она снизу вверх кивнула головой, - люблю до самой березки.
   - До какой березки?
   - Разве не знаешь: у каждого в конце жизни - холмик и над ним  плакучая
береза.
   Иван Ильич взял Дашу за плечи. Она с нежностью дала себя  прижать.  Так
же, как давным-давно на берегу моря, поцелуй их был долог, им  не  хватило
дыхания. Даша сказала: "Ах, Иван", - и обхватила его за шею. Она  слышала,
как тяжело стучит его сердце, ей стало жалко его. Она вздохнула, поднялась
с кресла и сказала просто:
   - Идем, Иван.


   На пятый день по приезде Даша получила от сестры письмо. Катя писала  о
смерти Николая Ивановича.
   "...Я пережила время уныния и отчаяния. Я с ясностью почувствовала, что
во веки веков - одна. О, как это страшно!.. Это так страшно, что я  решила
поскорее избавиться от этого... Ты понимаешь?.. Меня спасло чудо...  Может
быть - случайность... Нет, нет, это было как чудо... Я  не  могу  об  этом
писать... Я расскажу, когда мы увидимся..."
   Известие о смерти зятя, Катино письмо, потрясло  Дашу.  Она  немедленно
собралась ехать в Москву, но на другой день получилось  второе  письмо  от
Кати, - она писала,  что  укладывается  и  выезжает  в  Петроград,  просит
приискать ей недорогую комнату. В письме  была  приписка:  "К  вам  зайдет
Вадим Петрович Рощин. Он расскажет вам обо мне все подробно.  Он  мне  как
брат, как отец, как друг жизни моей".


   Даша и Телегин шли по  аллее.  Было  воскресенье,  апрельский  день.  В
прохладе еще по-весеннему синего неба летели  слабые  обрывки  тающего  от
солнца облака. Солнечный  свет,  точно  сквозь  воду,  проникал  в  аллею,
скользил по белому платью Даши. Навстречу двигались красновато-сухие мачты
сосен, - шумели их вершины, шелестели листья. Даша  поглядывала  на  Ивана
Ильича, - он снял фуражку и опустил брови, улыбаясь. У  нее  было  чувство
покоя и наполненности - прелестью  дня,  радостью  того,  что  так  хорошо
дышать, так легко идти и что так отдана душа этому  дню  и  этому  идущему
рядом человеку.
   - Иван, - сказала Даша и усмехнулась.
   Он спросил с улыбкой:
   - Что, Даша?
   - Нет... подумала.
   - О чем?
   - Нет, потом.
   - Я знаю о чем.
   Даша быстро обернулась:
   - Честное слово, ты не знаешь...
   Они дошли до большой сосны. Иван Ильич отколупнул чешую коры,  покрытую
мягкими каплями смолы, разломал в пальцах и ласково из-под бровей  смотрел
на Дашу:
   - Нет, знаю.
   У Даши задрожала рука.
   - Ты понимаешь, - сказала она шепотом, - я чувствую, как я  вся  должна
перелиться в какую-то еще большую радость... Так я вся полна...
   Иван  Ильич  покивал   головой.   Они   вышли   на   поляну,   покрытую
цыплячье-зеленой травкой и желтыми, треплющимися от ветра лютиками.  Ветер
подхватил Дашино платье. Она на ходу озабоченно несколько раз  нагибалась,
чтобы одергивать юбку, и повторяла!
   - Наказанье что за ветер!
   В конце поляны тянулась высокая дворцовая решетка  с  потускневшими  от
времени золочеными копьями. Даше в  туфельку  попал  камешек.  Иван  Ильич
присел, снял туфлю с Дашиной теплой ноги в белом чулке  и  поцеловал  ногу
около пальцев. Даша надела туфлю, потопала ногой и сказала:
   - Хочу, чтобы от тебя был ребенок, вот что...



        43

   Екатерина  Дмитриевна  поселилась  неподалеку  от  Даши,  в  деревянном
домике, у двух старушек. Одна из них,  Клавдия  Ивановна,  была  в  давние
времена певицей, другая, Софочка, ее  компаньонкой.  Клавдия  Ивановна,  с
утра  подрисовав  себе  брови  и  надев  парик  воронова  крыла,  садилась
раскладывать пасьянс.  Софочка  вела  хозяйство  и  разговаривала  мужским
голосом. В доме  было  чистенько,  тесновато,  по-старинному  -  множество
скатерочек, ширмочек, пожелтевших  портретов  из  невозвратной  молодости.
Утром в комнатах пахло хорошим кофе, когда начинали готовить обед, Клавдия
Ивановна страдала от запаха съестного и нюхала  соль,  а  Софочка  кричала