дят
по кофейным, торгуют накладными... Утром встал - нет в  городе  спичек.  А
через неделю коробок - рубль. Или эти иголки. Я вот жене  на  именины  две
иголки подарил и шпульку ниток. А раньше дарил  серьги  с  бриллиантами...
Интеллигенция гибнет, вымирает...
   - Расстреливать спекулянтов, без пощады...
   - Ну, господин товарищ, здесь вам все-таки не большевизия...
   - А что, какие слухи в Киеве, - гетман крепко сидит?
   - Покуда немцы держат... Говорят, появился еще претендент на Украину  -
Василий Вышиванный. Сам он габсбургский принц, но ходит  в  малороссийском
костюме.
   - Граждане, спать пора, потушили бы свечку.
   - То есть как - свечку? Это же вагон...
   - А так - безопаснее как-то... С поля все окна видны - мелькают...
   В вагоне сразу замолчали.  Особенно  ясно  постукивали  колеса.  Летели
паровозные искры в темноту  степи.  Затем  кто-то  прохрипел  в  последнем
негодовании:
   - Кто  сказал:  "тушить  свечку"?  (Молчание.  Стало  жутковато.)  Ага,
свечку... А самому по чемоданам лазить. А  вот  найти,  кто  сказал,  и  с
площадки - под откос.
   Кто-то в тоске стал цыкать зубом. Панический голос проговорил:
   - На прошлой неделе  я  ехал,  -  у  одной  женщины  два  узла  крючком
выхватили...
   - Это непременно махновцы.
   - Станут тебе махновцы из-за двух узлов мараться...  Поезд  ограбить  -
это их дело.
   - Господа, на ночь-то не стоило бы про них...
   И пошли разговоры один страшнее другого.  Вспоминались  такие  истории,
что буквально мороз подирал по коже.  И  тут  выяснилось,  что  места,  по
которым, не особенно торопясь, тащился поезд, - самое разбойничье  гнездо,
где немцы избегают даже ездить, и что на предыдущей остановке даже  охрана
слезла... По селам здесь мужики гуляют в бобровых шубах, девки - в шелку и
бархате. Не  проходит  дня,  -  тра-та-та,  -  либо  обстреляют  поезд  из
пулемета, или отцепят задние вагоны, гонят самокатом, а то на полном  ходу
вдруг раскрывается дверь, и входят бородатые, с топорами,  обрезами:  руки
вверх! Русских оставляют в чем мать родила, а попадется им еврей...
   - Что еврей? При чем тут еврей? - дико закричал бритый человек в  синем
шевиотовом костюме, тот, кто восхищался Киевом. - Почему во  всем  виноват
еврей?..
   От этого крика  стало  совсем  страшно.  Голоса  притихли.  Катя  опять
закрыла глаза. Грабить у нее было нечего, - разве изумрудное колечко. Но и
ею овладел томительный страх. Чтобы отвязаться  от  неприятного  замирания
сердца, она попыталась снова вспомнить очарованье той несбывшейся ночи. Но
только  стучали  колеса  в   черной   пустоте:   Ка-тень-ка,   Ка-тень-ка,
Ка-тень-ка, кон-че-но, кон-че-но, кон-че-но...
   ...Резко, будто влетев в тупик, вагон остановился,  тормоза  взвизгнули
железным воплем, громыхнули цепи, зазвенели  стекла,  несколько  чемоданов
тяжело упало с верхней койки. Удивительнее всего, что никто даже не ахнул.
Повскакали с мест, озирались, прислушивались. И без слов  было  ясно,  что
влипли в историю.
   В темноте грохнули  винтовочные  выстрелы.  Бритый  человек  в  шевиоте
метнулся по вагону, куда-то нырнул, притаился. За окнами под самой насыпью
побежали люди. Бах, бах - блеснуло в  глаза,  ударило  в  уши...  Страшный
голос  закричал:  "Не  высовываться!"  Рвануло  гранату.  Качнуло   вагон.
Мелко-мелко у пассажиров застучали  зубы.  На  площадку  полезли.  Бухнули
прикладами в дверь. Толкаясь, ввалилось человек десять в бараньих  шапках,
грозя гранатами, сталкиваясь в тесноте оружием. Шумно дышали груди.
   - Забирай вещи, выходи в поле!
   - Живей шевелись, а то...
   - Мишка, крой гранатой буржуев...
   Пассажиры шарахнулись. Светловолосый  парень  со  злым,  бледным  лицом
кинулся всем корпусом вперед, подняв гранату, и так на  секунду  застыл  с
поднятой рукой...
   - Выходим,  выходим,  выходим,  -  зашелестели  голоса.  И,  больше  не
протестуя, не говоря ни слова,  пассажиры  полезли  из  вагона,  -  кто  с
чемоданчиком, кто захватив только подушку или чайник... Один, в пенсне, со
сбитой набок бородкой, даже улыбался, пробираясь между разбойничками.
   Ночь была свежая. Роскошным покровом  раскинулись  звезды  над  степью.
Катя с узелком села на штабель гнилых шпал. Не убили сразу, - теперь уж не
убьют. Она чувствовала такую слабость, точно после обморока.  "Не  все  ли
равно, думала, сидеть здесь на шпалах или бродить по  Екатеринославу,  без
куска хлеба..." Плечам было зябко. Она зевнула.  В  вагоне  рослые  мужики
тащили с полок чемоданы, выкидывали их  через  окошки.  Человек  в  пенсне
полез было на откос к вагону:
   -  Господа,  господа,  там  у  меня  физические  приборы,  ради   бога,
осторожнее, это хрупкое...
   На него зашипели, схватив сзади за непромокаемый плащ, втащили в  толпу
пассажиров. В это время из темноты со звоном и  топотом  примчался  конный
отряд. На два лошадиных  корпуса  впереди  него  скакал,  подбрасываясь  в
седле, кто-то невероятно крепкий, в высокой шапке. Пассажиры  шарахнулись.
Отряд с поднятыми ружьями и шашками остановился у вагона. Крепкий в  шапке
крикнул зычно:
   - Потерь никаких, хлопцы?
   - Не, не... Выгружаем... Гони тачанки, - ответили голоса.
   Крепкий в шапке повернул коня и въехал в толпу пассажиров.
   - Представь документы, - приказал он,  играя  конем,  так  что  пена  с
конской морды летела в выпученные от страха глаза пассажиров. - Не  бойся.
Вы под защитой народной армии батьки  Махно.  Расстреливать  будем  только
офицеров, стражников, -  он  угрожающе  повысил  голос,  -  и  спекулянтов
народного достояния.
   Опять  человек  в  непромокаемом  плаще  выдвинулся  вперед,  поправляя
пенсне.
   - Виноват, могу дать честное слово, что  среди  нас  нет  вышеуказанных
вами категорий... Здесь только мирные обыватели...  Моя  фамилия  Обручев,
учитель физики...
   - Учитель, учитель, - укоризненно  проговорил  крепкий  в  шапке,  -  а
связываешься со всякой  сволочью.  Отойди  в  сторону.  Хлопцы,  этого  не
трогать, это учитель...
   Из вагона принесли свечу. Началась проверка документов.  Действительно,
ни офицеров, ни стражников не оказалось. Бритый человек в шевиоте суетился
тут же, ближе всех к свечке... Но был он уже не в шевиоте, а в потрепанной
крестьянской свитке и в солдатском картузе. Было непонятно, где он все это
раздобыл, - должно быть, возил с собой в чемодане. Он дружески похлопал по
плечам суровых разбойничков.
   - Я певец, очень рад  с  вами  познакомиться,  друзья.  Артистам  нужно
изучать жизнь, я артист...
   Он кашлял, прочищая горло, покуда кто-то не сказал ему загадочно:
   - Там разберут - какой ты артист, рано не радуйся...
   Подъехали тачанки  -  небольшие  тележки  на  железном  ходу.  Махновцы
покидали на них чемоданы, корзины, узлы, вскочили сверху на  вещи,  ямщики
засвистели По-степному, сытые тройки рванули вскачь,  -  и  со  свистом  и
топотом обоз исчез в степи.
   Ускакал и конный отряд. Несколько махновцев еще  ходили  около  вагона.
Тогда пассажиры простым поднятием рук выбрали делегацию, чтобы  просить  у
разбойничков  разрешения  ехать  дальше.  Подошел  светловолосый   парень,
увешанный бомбами.  Вихор  из-под  козырька  фуражки  закрывал  ему  глаз.
Другой, синий, глаз глядел ясно и нагло.
   - Что такое? - спросил он, оглядывая от головы до ног каждого делегата.
- Куда ехать? На чем?  Ах,  дурные...  А  когда  же  машинист  стрекнул  с
паровоза в степь, теперь верст за  десять  чешет.  Я  вас  здесь  не  могу
бросить  в   ночное   время,   мало   ли   тут   кто   по   степи   бродит
неорганизованный...  Граждане,  слушай  команду...  (Он  сошел  с  откоса,
поправил тяжелый пояс. К нему спустились остальные  махновцы,  перекидывая
за спины винтовки.) Граждане, стройся по четверо в колонну... С  вещами  в
степь...
   Проходя мимо Кати, он нагнулся, тронул ее за плечо.
   - Ай, девка... Не горюй, не обидим... Бери узелок, шагай рядом со  мной
вне строя.


   С узелком в руке, опустив платочек до бровей, Катя шла по ровной степи.
Парень с вихром шагал по левую сторону от нее, поглядывая через  плечо  на
молчаливую кучу уныло бредущих пленных. Он тихо посвистывал сквозь зубы.
   - Вы кто  ж  такая,  откуда?  -  спросил  он  Катю.  Она  не  ответила,
отвернулась.  Теперь  у  нее  не  было  ни  страха,  ни  волнения,  только
безразличие, - все казалось ей как в полусне. Парень опять спросил про  то
же.
   - Значит, не желаете себя  унижать,  разговаривать  с  бандитом.  Очень
жаль, дамочка. Только барскую спесь надо бы сбавить, - не те времена...
   Обернувшись, вдруг он сорвал с плеча  винтовку,  зло  крикнул  какой-то
неясной фигуре, ковылявшей в стороне от пленных:
   - Эй, сволочь, - отстаешь... Стрелять буду!
   Фигура поспешно кинулась в толпу. Он удовлетворенно усмехнулся.
   - А куда ему бежать, дураку?.. По видимости  -  оправиться  хотел.  Вот
такие дела, дамочка... Не желаете говорить, а молчать-то - страшнее...  Не
бойтесь, я не пьяный. Я пьяный - молчалив... Нехорош... Познакомимся, - он
подкинул два пальца к козырьку, - Мишка Соломин. Дезертир Красной Армии...
Скорее всего - бандит по своей природе, надо понимать. Злодей. Тут  вы  не
ошиблись...
   - Куда мы идем? - спросила Катя.
   - В село, в штаб полка. Проверят вас, опросят, кое-кого носом в  землю,
некоторых отпустят. Вам, как  молодой  женщине,  бояться  нечего...  Кроме
того, я с вами.
   - Вас-то, я вижу, и надо больше всех бояться, - сказала  Катя,  мельком
покосившись на своего спутника, Она не ждала, что эти  слова  так  обожгут
его. Он весь вытянулся, вздохнул порывисто через ноздри,  -  длинное  лицо
его сморщилось, бледное от света звезд. "Сука", - прошептал он. Шли молча.
Мишка на ходу свернул собачью ногу, закурил.
   - Хоть и будете отпираться, я знаю, кто вы. Из офицерского сословия.
   - Да, - сказала Катя.
   - Муж, конечно, в белых бандах.
   - Да... Мой муж убит...
   - Не поручусь, что не моя пуля его хлопнула...
   Он показал зубы. Катя быстро взглянула, споткнулась. Мишка поддержал ее
под локоть. Она освободила руку, покачала головой.
   - Я же с кавказского фронта... Здесь только четыре недели, все время  с
белобандитами воевал. Из этой винтовки  не  одну  пулю  вогнал  в  голубые
косточки...
   Катя опять затрясла  головой.  Он  некоторое  время  шел  молча,  потом
засмеялся:
   - Ну, и влипли же мы в  переплет  под  станицей  Уманьской.  От  нашего
Варнавского полка пух  остался.  Комиссара  Соколовского  убили,  командир
полка Сапожников ушел прямо с горстью бойцов, все израненные... А я дернул
через германский фронт к батьке. Здесь веселей. Над душой никто не  стоит,
- народная армия. Партизане мы, дамочка, а не бандиты. Командиров выбираем
сами... Скидываем сами: взял наган и хлопнул... Один и есть  над  нами,  -
батько... Вы думаете, поезд ограбили, так это все в шинках пропьем? Ничего
подобного. Все добро - в штаб. Оттуда - распределение. Одно -  крестьянам,
одно - армии. Поезда - это наше интендантство. А  мы,  -  народная  армия,
значит, сам народ, -  в  состоянии  войны  с  Германией.  Вот  как  вопрос
поставлен. Помещиков вырезаем. Стражники, гетманские офицеры -  лучше  нам
не попадайся, уничтожаем холодным  оружием.  Мелкие  отряды  австрийцев  и
германцев оттесняем к Екатеринославу. Вот какие мы бандиты.
   Звездам в степи, казалось, не было конца. В одном краю, там, куда  шли,
небо чуть начало зеленеть. Катя все чаще спотыкалась, сдержанно  вздыхала.
А Мишке хоть бы что, как с гуся вода, -  шел  бы  и  шел  с  винтовкой  за
плечами тысячу верст. Катина забота теперь была об одном: не показать, что
ослабела, чтобы этот свистун и хвастун не начал ее жалеть...
   -  Все  вы  хороши!  -  Она  остановилась,  поправила   платок,   чтобы
передохнуть, и опять пошла по полыни, по  сусликовым  норам.  -  Роди  вам
сыновей, чтобы их убивали. Нельзя убивать, вот и весь сказ.
   - Эту песню мы слыхали. Эта песня бабья, старинная, - сказал Мишка,  ни
минуты не думая. - Наш комиссар, бывало, так на это: "Глядите с  классовой
точки зрения..." Ты прикладываешься  из  винтовки,  и  перед  тобой  -  не
человек, а классовый факт. Понятно? Жалость тут ни при чем и даже - чистая
контрреволюция. Есть другой вопрос, голубка...
   Странно вдруг изменился голос у него - глуховатый, будто он сам  слушал
свои слова:
   - Не вечно  мне  крутиться  с  винтовкой  по  фронтам.  Говорят,  Мишка
пропитая душа, алкоголик, туда ему к черту дорога, - в овраг. Верно, да не
совсем... Умирать скоро не собираюсь, и даже очень не  хочу...  Эта  пуля,
которая меня убьет, еще не отлита.
   Он отмахнул вихор со лба:
   - Что такое теперь человек - шинель да винтовка? Нет, это не  так...  Я
бы черт знает чего хотел! Да вот - сам не знаю чего... Станешь думать: ну,
воз денег? Нет. Во  мне  человек  страдает...  Тем  более  такое  время  -
революция, гражданская война. Сбиваю ноги, от стужи, от ран страдаю -  для
своего  класса,  сознательно...  В  марте  месяце  пришлось  в  сторожевом
охранении лежать полдня в проруби под пулеметным огнем... Выходит, я герой
перед фронтом? А перед собой - втихомолку - кто ты? Налился алкоголем и, в
безрассудочном гневе на себя, вытаскиваешь нож из-за голенища...
   Мишка снова весь вытянулся, вдыхая ночную свежесть. Лицо  его  казалось
печальным, почти женственным. Руки он глубоко засунул в карманы  шинели  и
говорил уже не Кате, а будто какой-то тени, летевшей перед ним:
   - Знаю, слышал, - просвещение...  У  меня  ум  дикий.  Мои  дети  будут
просвещенные. А я сейчас какой есть -  злодей...  Это  моя  смерть...  Про
интеллигентных пишут романы. Ах, как много интересных слов. А  почему  про
меня не написать роман? Вы думаете, только интеллигентные с ума сходят?  Я
во сне крик слышу... Просыпаюсь, - и во второй бы раз убил...
   Из темноты наскакали всадники,  крича  еще  издалека:  "Стой,  стой..."
Мишка сорвал винтовку. "Стой, так твою мать! Своих не узнаешь!.."  Оставив
Катю, он пошел к всадникам и долго о чем-то совещался.
   Пленные стояли, тревожно перешептывались. Катя села на землю,  опустила
лицо в колени. С востока, где  яснее  зеленел  рассвет,  тянуло  сыростью,
дымком кизяка, домовитым запахом деревни.
   Звезды этой нескончаемой ночи начали блекнуть, исчезать. Снова пришлось
подняться и  идти.  Скоро  забрехали  собаки,  показались  ометы,  журавли
колодцев, крыши села.  Проступили  на  лугу  комьями  снега  спящие  гуси.
Коралловая заря отразилась в плоском озерце. Мишка подошел, нахмурясь:
   - С другими вы не ходите, вас я устрою отдельно.
   - Хорошо, - ответила Катя, слыша словно издалека.
   Все равно куда было идти, только - лечь, заснуть...


   Сквозь слипающиеся веки она увидела большие  подсолнечники  и  за  ними
зеленые ставни, разрисованные цветами и птицами. Мишка постучал ногтями  в
пузырчатое  окошечко.  В  белой  стене  хаты  медленно  раскрылась  дверь,
высунулась всклокоченная голова мужика. Усы его поползли  вверх,  зубастый
рот зевнул. "Ну, ладно, - сказал он, - идемте, что ли..."
   Пошатываясь, Катя пошла в хату, где зазвенели потревоженные мухи. Мужик
вынес из-за перегородки тулуп и подушку: "Спите", - и ушел. Катя очутилась
за перегородкой на постели. Кажется, Мишка наклонялся над  ней,  поправляя
под головой подушку. Было блаженно провалиться в небытие...
   ...Тревожил стук  колес.  Они  катились,  гремели.  Катилось  множество
экипажей. И солнце отсвечивало позади них от окон  высоких-высоких  домов.
Полукруглые графитовые крыши.  Париж.  Мимо  мчатся  экипажи  с  нарядными
женщинами.  Все  что-то  кричат,   оборачиваются,   указывают...   Женщины
размахивают кружевными зонтиками... Все больше мчится экипажей. Боже  мой!
Это погоня!.. В  Париже-то,  на  бульварах!  Вот  они.  Огромные  тени  на
косматых конях в зеленоватом рассвете. Ни  двинуться,  ни  убежать!  Какой
топот! Какие крики! Захватило дух!..
   ...Катя села на постели. Гремели колеса, ржали кони  за  окном.  Сквозь
незанавешенную дверь перегородки она увидела входящих и  выходящих  людей,
увешанных оружием. В хате гудели голоса, топали сапожищи. Многие теснились
у стола, что-то на нем рассматривали. Отпускали ядреные словечки. Был  уже
белый день, и несколько дымных лучей било  в  сизый  махорочный  дым  хаты
сквозь маленькие окна.
   На Катю никто не обращал внимания. Она поправила платье  и  волосы,  но
осталась сидеть на постели.  Очевидно,  в  село  вошли  новые  войска.  По
тревожному гулу толпившихся в хате  людей  было  понятно,  что  готовилось
что-то серьезное. Резкий голос, с  запинкой,  с  бабьим  оттенком  крикнул
повелительно:
   - Чтоб его черти взяли! Позвать его, подлеца!
   И полетели голоса, крики из хаты на двор, на улицу,  туда,  где  стояли
запряженные тройками тележки, оседланные  кони,  кучки  солдат,  матросов,
вооруженных мужиков.
   - Петриченко... Где Петриченко?.. Беги за ним...
   - Сам беги, кабан гладкий... Эй, браток, покличь полковника...  Да  где
он, черт его душу знает?.. Здесь он, на возу спит, пьяный... Из ведра его,
дьявола, окатить... Слышь, там, с ведром, добеги до колодца, -  полковника
не добудимся... Эй, братва, водой его не отлить, мажь ему  рыло  дегтем...
Проснулся, проснулся... Скажи ему, - батько гневается... Идет... идет...
   В хату вошел давешний рослый человек  в  высокой  шапке.  Он  до  того,
видимо, крепко спал, что на усатом багровом лице его с трудом  можно  было
разобрать заплывшие глаза... Ворча, он протолкался к столу и сел.
   - Ты что же, негодяй, -  армию  продаешь!  Купили  тебя!  -  взвился  с
запинкою высокий скрежещущий голос.
   - А что? Ну - заснул, ну, и все тут, - прогудел  полковник  так  густо,
будто говорил это, сидя под бочкой.
   - А то. А то, тебе говорю... А то! - голос захлебнулся.  -  А  то,  что
проспал немцев...
   - Как я немцев проспал? Я ничего не проспал...
   - Где твои заставы? Мы шли всю ночь, - ни одной заставы... Почему армия
в мешке?
   - Да ты что кричишь? Кто ж их  знает,  откуда  немцы  взялись...  Степь
велика...
   - Ты виноват, мерзавец!
   - Но, но...
   - Виноват!
   - Не хватай!
   Сразу в хате стало тихо. Отхлынули стоявшие от  стола.  Кто-то,  тяжело
дыша, боролся. Взлетела рука с револьвером. В нее вцепилось несколько рук.
Раздался выстрел. Катя зажала уши, быстро прилегла на подушку.  С  потолка
посыпалась штукатурка. И снова, уже  весело,  загудели  голоса.  Полковник
Петриченко поднялся, доставая бараньей шапкой чуть  не  до  потолка,  и  с
толпой молодцов важно вышел на улицу.
   За окном началось движение. Повстанцы садились на коней,  вскакивали  в
тачанки. Вот захлопали бичи, затрещали оси, поднялась неимоверная  ругань.
Хата опустела, и тогда Катя поняла, почему до сих  пор  Не  могла  увидеть
того, кто так  повелительно  кричал  бабьим  голосом.  Это  был  маленький
человек. Он сидел у стола, спиной к Кате, положив локти на карту.
   Прямые, каштанового цвета длинные волосы падали ему  на  узкие,  как  у
подростка,  плечи.  Черный  суконный   пиджак   был   перекрещен   ремнями
снаряжения, за  кожаным  поясом  -  два  револьвера  и  шашка,  ноги  -  в
щегольских сапогах со шпорами - скрещены под  стулом.  Покачивая  головой,
отчего жирные волосы его  ползли  по  плечам,  он  торопливо  писал,  перо
брызгало и рвало бумагу.
   Осторожно со двора вошел давешний мужик, уступивший Кате постель.
   Лицо у него было розовое, умильное.  В  волосах  -  сено.  Придурковато
моргая, он сел на лавку, напротив пишущего человека, подсунул под себя обе
руки и зачесал босой ногой ногу.
   - Все в заботах, все в заботах, Нестор Иванович, а  я  чаял  -  обедать
останешься. Вчера телку резали, будто бы я так и знал, что ты заедешь...
   - Некогда... Не мешай...
   - Ага... (Мужик помолчал, перестал  мигать.  Глаза  его  стали  умными,
тяжелыми. Некоторое время он следил за рукой пишущего.)  Значит,  как  же,
Нестор Иванович, бой принимать не собираетесь у нас в селе?
   - Как придется...
   - Ну