ились   какими-то   нерусскими
бумажками, которых и бабы брать не хотят, в таком-то селе угнали  половину
скота, а в таком-то не оставили будто бы и воробью клюнуть.
   По ночам в укромных местах мужики стали собираться небольшими  кучками,
слушали рассказы,  кряхтели.  Что  тут  было  делать?  Чем  помочь?  Такая
навалилась сила, что только дух пускай, а не пикни.
   Семен стал хаживать на эти собрания - на зады,  к  ручью,  под  иву.  В
пиджаке  внакидку  сидел  на  земле,  курил,  слушал.  Иной  раз  хотелось
вскочить, кинуть  пиджак,  развернуть  плечи:  "Товарищи!.."  Напрасно,  -
только напугаешь их, затрясут мужики мотнями, разбегутся.
   Однажды в сумерки на выгоне  он  встретил  какого-то  человека,  -  тот
стоял, скалился. Семен пошел было мимо, человек окликнул негромко:
   - Братишка!
   Семен вздрогнул: неужели свой? Спросил, искоса оглядывая того:
   - А что надо?
   - Ты Ликсеев брат?
   - Ну, скажем.
   - Своих не признаешь... Команду на "Керчи" помнишь?
   - Кожин! Ты? - Семен крепко сунул руку ему в руку.
   Стояли, глядели друг на друга. Кожин, быстро оглянувшись, сказал:
   - Обрезы-то пилите?
   - Нет, у нас пока еще тихо.
   - А бойкие ребята есть?
   - Кто их знает, пока не видать. Ждем, что дальше будет.
   - Что же вы, ребята, делаете? - заговорил Кожин, и глаза его все  время
бегали, вглядывались в сумеречные очертания. - Чего вы смотрите? Так  вас,
как гусей, общиплют, а вы и головки подставили. А знаете вы, - у  нас  уже
село  Успенское  все  сожгли   артиллерийским   огнем.   Бабы,   ребятишки
разбежались кто куда, мужики в лес... Из  Новоспасского  народ  бежит,  из
Федоровки, из Гуляй-Поля - все к нам...
   - Да к кому - к вам?
   - Дибривский лес знаешь? Туда собираются... Ну,  ладно...  Ты  вот  что
шепни ребятам: чтобы от вашей Владимировки сорок обрезов,  да  винтовок  с
патронами штук десять, да гранат ручных - сколько соберете,  -  и  это  вы
прячьте в стог, в поле... Понял? В Сосновке уже под стога  прячут,  ребята
только меня дожидаются... В Гундяевке  тридцать  мужиков  на  конях  ждут.
Уходить надо.
   - Да куда? К кому?
   - Ну, к атаману... Зовут - Щусь. Сейчас мы  по  всей  Екатеринославщине
отряды  собираем...  На  прошлой   неделе   разбили   гайдамаков,   сожгли
экономию... Вот, братишка, была потеха: спирт этот, сахар даром крестьянам
кидали... Так помни - через неделю приду...
   Он подмигнул Семену, перескочил через плетень и побежал, пригнувшись, в
камыши, где голосисто квакали лягушки.
   Слухи об атаманах, о налетах доходили до Владимировки, но не  верилось.
И вот - появился живой свидетель. Семен в тот же  вечер  рассказал  о  нем
брату. Алексей выслушал серьезно.
   - Атамана-то как звать?
   - Щусь, говорят.
   - Не слыхал. Про Махно, Нестора Ивановича, бродят слухи, будто бы шайка
у него человек в двадцать пять головорезов, - налетают на экономии. А  про
Щуся не слыхал... Все может быть: теперь мужик на все способен.  Что  ж  -
Щусь так Щусь, дело святое... Только вот что, Семен: мужикам ты покуда  не
говори. Когда нужно будет, скажу сам.
   Семен усмехнулся, пожал плечом:
   - Ну, ждите, покуда не ощиплют догола.
   В тот же вечер Кожин виделся, должно быть, не с одним Семеном. По  селу
зашептали про обрезы, гранаты, про атаманские отряды. Кое-где  по  дворам,
ночью, - если прислушаться, - начали ширкать напильники. Но пока  что  все
было тихо. Немцы даже  навели  порядок,  издали  приказ  -  с  субботы  на
воскресенье мести улицу. Ничего, - и улицу подмели.
   Затем пришла и беда. В ранний час, когда еще не выгоняли поить скотину,
по выметенной улице пошли стражники и десятники  с  бляхами,  застучали  в
окошки:
   - Выходи!
   Мужики стали выскакивать за ворота  босиком,  застегиваясь,  и  тут  же
получали казенную бумагу: с такого-то двора -  столько-то  хлеба,  шерсти,
сала и яиц  представить  германскому  интендантству  по  такой-то  цене  в
марках. На площади у церкви уже стоял военный обоз.  По  дворам,  у  ворот
ухмылялись постояльцы-немцы, в шлемах, с винтовками.
   Зачесались мужики. Кто божиться стал. Кто шапку кинул об землю:
   - Да нет же у нас хлеба, боже ж ты мой! Хоть режь, - нет ничего!..
   И тут по улице на дрожках проехал управляющий. Не  столько  солдат  или
стражников испугались  мужики,  сколько  его  золотых  очков,  потому  что
Григорий Карлович все знал, все видел.
   Он  остановил  жеребца.  К  дрожкам  подошел   исправник.   Поговорили.
Исправник гаркнул стражникам, те вошли в первый Двор и сразу  под  навозом
нашли зерно. У Григория Карловича только очки блеснули, когда он  услышал,
как закричал мужик-хозяин.
   В это время Алексей ходил у себя по двору, - до  того  растерялся,  что
жалко было смотреть. Матрена, опустив на глаза платок, плакала на крыльце.
   - На что мне  деньги,  марки-то  эти,  на  что?  -  спрашивал  Алексей,
поднимал чурку или сломанное колесо, бросал в  крапиву  к  плетню.  Увидал
петуха, затопал на него: - Сволочь! - Хватался за замок  на  амбарушке:  -
Жрать-то мы что будем? Марки эти, что ли? Значит, -  по  миру  хотят  нас?
Окончательно разорить? Опять в окончательную кабалу?
   Семен, сидя около Матрены, сказал:
   - Хуже еще будет... Мерина твоего отберут.
   - Ну уж нет! Тут я, брат, - топором!
   - Поздно спохватился.
   - Ой, милые, - провыла Матрена, - да я им горло зубами переем...
   В ворота громыхнули прикладом. Вошел жилец, толстый немец, -  спокойно,
весело, как к себе  домой.  За  ним  -  шесть  стражников  и  штатский,  с
гетманской,  в  виде  трезубца,  кокардой  на  чиновничьей   фуражке,   со
шнурованной книгой в руках.
   - Тут - много, - сказал ему немец, кивнув на амбарушку, - сал, клеб.
   Алексей бешено взглянул на него, отошел, и со всей силы швырнул большой
заржавленный ключ под ноги гетманскому чиновнику.
   - Но, но, мерзавец! - крикнул тот. - Розог захотел, сукин сын!
   Семен локтем откинул Матрену, кинулся с крыльца, но в грудь ему  сейчас
же уперлось широкое лезвие штыка.
   - Хальт! - крикнул немец жестко и повелительно. - Русский, на место!


   Весь день грузились военные телеги, и поздней  ночью  обоз  ушел.  Село
было ограблено начисто. Нигде не зажигали огня, не  садились  ужинать.  По
темным хатам выли бабы, зажав в кулаке бумажные марки...
   Ну, поедут мужик с бабой в город с этими марками, походят по лавкам,  -
пусто: ни гвоздика, ни аршина материи, ни куска кожи. Фабрики не работают.
Хлеб, сахар, мыло, сырье - поездами уходит в Германию. Не рояль же  мужику
с бабой, не старинную же голландскую картину, не  китайский  чайник  везти
домой. Поглазеют  на  чубастых,  с  висячими  усами,  гайдамаков  в  синих
свитках, в смушковых, с алым верхом, шапках, потолкаются на главной  улице
среди сизобритых, в  котелках,  торговцев  воздухом  и  валютой.  Вздохнут
горько и едут домой ни с чем. А по дороге  -  верст  двадцать  отъехали  -
стоп, загорелись оси на вагонах, -  нет  смазки,  машинного  масла:  немцы
увезли. Песочком засыплют, поедут дальше, и опять горят оси.
   От этого всего бабы и выли, зажав в кулаке смятые германские  марки,  а
мужики прятали скотину в лесные овраги, подальше от греха: кто ведь знает,
какой назавтра расклеят гетманский универсал!
   В селе не зажигали огня, все хаты были  темны.  Только  за  рощей,  над
озером, ярко светились окна княжеского  дома.  Там  управляющий  чествовал
ужином германских  офицеров.  Играла  военная  музыка,  -  странной  жутью
неслись звуки немецких вальсов над темным селом. Вот огненным шнуром, черт
знает в какую высь, поднялась ракета на потеху немецким солдатам, стоявшим
на усадебном дворе, куда выкатили бочонок с пивом. Лопнула.  И  соломенные
крыши, сады, ивы, белая колокольня, плетни  озарились  медленно  падающими
звездами. Много невеселых лиц поднялось к этим огням. Свет был  так  ярок,
что каждая угрюмая морщина выступала на лицах. Жаль, что  их  нельзя  было
заснять в эту минуту при помощи какого-нибудь невидимого  аппарата.  Такие
снимки дали бы  большой  материал  для  размышления  германскому  главному
штабу.
   Даже в поле, за версту от  села,  стало  светло,  как  днем.  Несколько
человек, пробиравшихся к одинокому стогу, быстро легли  на  землю.  Только
один  у  стога  не  лег.  Задрав  голову  к  падающим  с  неба   огонькам,
ухмыльнулся:
   - Ишь ты, курицына мать!
   Огоньки погасли, не долетев до земли,  стало  черно.  У  стога  сошлись
люди, зазвякало бросаемое на землю оружие.
   - Сколько всего?
   - Десять обрезов, товарищ Кожин, четыре винтовки.
   - Мало...
   - Не успели... Завтра ночью еще принесем.
   - А патроны где?
   - Вот держи, - в карманах... Патронов много.
   - Ну, прячь, ребята, под  стог...  Гранат,  гранат,  ребята,  несите...
Обрез - стариковское оружие, - сидеть за кустом  в  канаве.  Выстрелил,  в
портки навалил, и - все сражение. А молодому  бойцу  нужна  винтовка  и  -
первая вещь - граната. Поняли? Ну, а уж кто может, то -  шашка.  Она  всем
оружиям оружие.
   - Товарищ Кожин, а нынче ночью бы это устроить.
   - Ей-богу, всем селом поднимемся... Такая злоба, - ну, живое  отняли...
С вилами, с косами, можно сказать, со всем трудовым снарядом пойдем...  Да
их, сонных, перерезать легче легкого...
   - Это кто, ты - командир? - крикнул Кожин  рубящим  голосом.  Помолчал.
Заговорил сначала вкрадчиво, потом все  повышая.  -  Кто  здесь  командир?
Антиресно... Али я с дураками говорю? Али я сейчас уйду, пусть вас  немцы,
гайдамаки бьют и грабят... (Шепотом матерное.) Дисциплины не  знаете?  Али
мало я шашкой голов срубил за это? Когда едешь в  отряд  -  клятву  должен
дать о полном, беспрекословном повиновении атаману... Иначе - не  ходи.  У
нас - воля, пей, гуляй, а гикнул батько: "На коня!" - и  ты  уж  не  свой.
Поняли? (Помолчал. Примирительно, но строго.) Ни нынче и ни завтра  немцев
трогать нельзя. Тут нужна большая сила.
   - Товарищ Кожин, нам бы хоть до Григория Карловича добраться, - он  нам
все равно жить не даст.
   - Что касается управляющего, то - можно, не раньше  будущей  недели,  -
иначе я с делами не управлюсь. На днях  в  Осиповке  германец  изнасиловал
бабу. Хорошо. Та ему в вареники иголок подсыпала. Поел он, выскочил  из-за
стола, - на двор. Брякнулся, и скоро из него - дух вон. Немцы эту бабу тут
же прикончили. Мужики - за топоры... Что тут немцы сделали - и  вспоминать
не хочется... Теперь и места этого, где Осиповка стояла, не найдешь... Вот
как самосильно-то, тяп да ляп! Поняли?


   Матрена вздыхала, ворочаясь на постели. Начинало светать, пели  петухи.
Ложилась роса на подоконник открытого  окна.  Жужжал  комарик.  На  шестке
проснулась кошка, мягко спрыгнула и пошла нюхать сор в углу.
   Братья вполголоса разговаривали у непокрытого стола: Семен  -  подперев
руками голову, Алексей - все наклоняясь к нему, все заглядывая в лицо:
   - Не могу я, Семен, пойми ты, родной. Матрене  одной  не  управиться  с
хозяйством. Ведь тут годами коплено, -  как  бросить?  Разорят  последнее.
Вернешься на пустое место.
   - Как бросить? - сказал Семен. - Пропадет твое хозяйство - скажи  какая
важность. Победим - каменный дом построишь. (Он усмехнулся.)  Партизанская
война нужна, а ты со своим хозяйством.
   - Опять говорю, - кто вас кормить будет?
   - А ты и так не нас кормишь, - немцев, да гетмана,  да  всякую  сволочь
кормишь... Раб...
   - Постой. В семнадцатом году я не дрался  за  революцию?  В  солдатский
комитет меня  не  выбирали?  Имперьялистического  фронта  я  не  разлагал?
То-то... Погоди меня срамить, Семен... И сейчас,  -  ну,  подойди  Красная
Армия, я первый схвачу винтовку. А куда я пойду в лес, к каким атаманам?
   - Сейчас и атаманы пригодятся.
   - Так-то так.
   - Рана проклятая связала меня. - Семен вытянул руки по столу. - Вот моя
мука... А наших черноморских  ребят  много  пошло  в  эти  отряды.  Зажжем
Украину с четырех концов, дай срок...
   - Кожина ты видел еще?
   - Видел.
   - Что говорит?
   - А мы с ним говорили, что скоро освещение устроим у вас в селе.
   Алексей взглянул на брата, побледнел, опустил голову.
   - Да, конечно  бы,  следовало...  Торчит  эта  проклятая  усадьба,  как
бельмо... Покуда Григорий Карлович жив, он нам дышать не даст...
   Матрена спрыгнула с постели, в одной рубашке, - только накинула шаль  с
розами, - подошла и несколько раз постучала косточками кулака по столу:
   - Мое добро берут, я терпеть не буду! Мы, бабы, скорее вас  расправимся
с этими дьяволами.
   Семен неожиданно весело взглянул на нее:
   - Ну? Как же вы, бабы, станете воевать? Интересно.
   - Будем воевать по-бабьему. Сядет он жрать,  -  мышьяку...  Порошки  мы
достанем. На сеновал его заманю или в баню, - вязальной иглы,  что  ли,  у
меня нет? Так суну в это место - не ахнет. Мы-то начнем, вы не сробейте...
А надо - и мы с винтовками пойдем, не хуже вас...
   Семен топнул ногой, засмеялся во все горло:
   - Вот это - баба, ух ты, черт!
   - Пусти! - Махнув шалью, Матрена у порога сунула босые ноги в  башмаки,
постучала ими и ушла, должно быть, посмотреть  скотину.  Семен  и  Алексей
долго качали головами, усмехаясь: "Атаман баба, ну  и  баба".  В  открытое
окошко  залетел  предрассветный  ветерок,  зашуршал  листами  фикусов,   и
донеслось бормотанье и обрывки какой-то нерусской песни.  Это  возвращался
из усадьбы пьяный жилец-немец, греб пыль сапогами.
   Алексей со злобой захлопнул окошко.
   - Пошел бы ты, Семен, к себе, лег.
   - Боишься?
   - Да привяжется пьяный черт... Он помнит, как ты на него кидался.
   - И еще раз кинусь. - Семен поднялся, пошел было к себе. -  Эх,  Алеша,
революция из-за этого погибает, что вас раскачать трудно... Корнилова  вам
мало? Гайдамаков, немцев мало? Чего вам еще? (Он вдруг оборвал.) Постой...
   На дворе послышалось бормотанье, тяжело, неуверенно затопали  сапогами.
Раздался злой женский крик: "Пусти!.." Затем - возня,  сопенье,  и  опять,
еще громче, как от боли, закричала Матрена: "Семен, Семен!.."
   На  кривых  ногах,  бешено  выскочил  Семен  из  хаты.  Алексей  только
схватился за лавку, остался сидеть, - все  равно,  он  знал,  что  бывает,
когда так кидаются люди. Подумал: "Давеча в  сенях  топор  оставил,  им  -
значит..." Диким голосом вскрикнул Семен на дворе. Раздался хряский  удар.
На дворе что-то зашипело, забулькало, грузно повалилось.
   Вошла Матрена, белая как полотно, - тащила за собой шаль.  Прислонилась
к печи, дыша высокой грудью. Вдруг замахала руками на  Алексея,  на  глаза
его...
   В дверях показался Семен, спокойный, бледный:
   - Брат, помоги, - унести его надо куда-нибудь, закопать...



        5

   Немецкие войска дошли до рубежей Дона и Азовского моря и  остановились.
Немцы овладели богатейшей областью, большей, чем вся Германия.  Здесь,  на
Дону, так же как на Украине, германский главный штаб немедленно вмешался в
политику  и  укрепил  крупное   землевладение   -   станичников,   богатое
казачество, которое всего года четыре тому назад хвалилось с налета  взять
Берлин. Эти самые коренастые, с красными  лампасами,  широколицые  казаки,
крепкие, как литые из стали, - казались теперь ручными овечками.
   Еще немцы не подходили к Ростову, как уже десятитысячная казачья армия,
под командой  походного  атамана  Попова,  бросилась  на  донскую  столицу
Новочеркасск. В кровопролитном бою на высоком плоскогорье - по-над Доном -
красные  казаки  новочеркасского  гарнизона  и  подоспевшие   из   Ростова
большевики стали одолевать донцов. Но дело решил фантастический случай.
   Из Румынии пешком шел добровольческий отряд полковника Дроздовского. 22
апреля он неожиданно ворвался в Ростов, держал его до вечера и был  выбит.
Дроздовцы шли в степи - искать корниловскую  армию.  В  пути,  25  апреля,
услышали под Новочеркасском шум битвы. Не спрашивая, - кто, почему и зачем
дерется, - повернули к городу, врезались с броневиком в резервы красных  и
произвели отчаянный переполох. Увидев с  неба  свалившуюся  помощь,  донцы
перешли в контратаку,  опрокинули  и  погнали  красных.  Новочеркасск  был
занят. Власть от ревкома перешла к "Кругу спасения Дона". А затем  подошли
и немцы.
   Под их покровительством Казачий круг  в  Новочеркасске,  -  куда  немцы
благоразумно не ввели  гарнизона,  -  вручил  атаманский  пернач  генералу
Краснову - как он сам выражался: "Личному  другу  императора  Вильгельма".
Зазвонили малиновые колокола в соборе. На огромной булыжной площади  перед
собором станичники закричали: "Ура!"  И  седые  казаки  говорили:  "Ну,  в
добрый час".
   Дальше Ростова, в глубь Дона и Кубани, немцы не пошли.  Они  попытались
было замирить  Батайск  -  станицу,  лежавшую  на  левом  берегу  напротив
Ростова,  населенную  рабочим  людом  ростовских  мастерских  и  фабрик  и
пригородной беднотой. Но, несмотря на  ураганный  огонь  и  кровопролитные
атаки, взять его так и не смогли. Батайск, почти весь залитый  половодьем,
сопротивлялся отчаянно и остался независимым.
   Немцы  остановились  на  этой  черте.  Они   ограничились   укреплением
атаманской власти и подвозом оружия, взятого из русских военных складов на
Украине. Так же осторожно был разрешен колкий вопрос об отношении к  обеим
добровольческим  группам:  деникинской  армии   и   дроздовскому   отряду.
Добровольцы  исповедовали  две   заповеди:   уничтожение   большевиков   и
возобновление войны с немцами, то есть верность союзникам до гроба. Первое
казалось немцам разумным и хорошим, второе они считали не слишком  опасной
глупостью.  Поэтому  они  сделали  вид,  что  не  знают  о   существовании
добровольцев. Дроздовцы и деникинцы тоже  сделали  вид,  что  не  замечают
немцев на русской земле.
   Так, дроздовскому отряду во время похода из Кишинева на Ростов пришлось
однажды переходить реку. С одной стороны ее, в Бориславле стояли немцы,  с
другой, у Каховки, - большевики.
   Немцы не могли  форсировать  мост  через  реку.  Тогда  дроздовцы  сами
форсировали мост, выбили красный отряд  из  Каховки  и,  не  дожидаясь  от
немцев благодарности, пошли дальше.
   Такое же, но в более крупных  размерах,  противоречие  встало  и  перед
Деникиным.  В  конце  апреля  растерзанные  под   Екатеринодаром   остатки
Добровольческой армии кое-как добрались  до  района  станиц  Егорлыцкой  и
Мечетинской, верстах  в  пятидесяти  от  Новочеркасска.  Здесь  неожиданно
пришло  спасение  -  весть,  что  Ростов  занят  немцами.  Новочеркасск  -
атаманскими донцами. Красные оставили в  покое  добровольцев  и  повернули
фронт против нового врага - немцев.
   Добровольцы могли передохнуть, подлечить раненых, собраться с силами. В
первую голову необходимо было пополнить материальную часть армии.
   Все станции, от Тихорецкой до Батайска, были забиты огромными  запасами
военных материалов для готовящегося контрнаступления  красных  на  Ростов.
Генералы Марков, Богаевский и Эрдели тремя колоннами бросились в ближайший
тыл красных, на станциях Крыловская,  Сосыка  и  Ново-Леушковская  разбили
эшелоны, взорвали бронепоезда и с огромной добычей ушли  назад,  в  степь.
Наступление Красной Армии на немцев было сорвано.
   Вывихнутое плечо, ничтожные царапины, полученные в боях, зажили.  Рощин
окреп, обгорел и за последние дни в тихой станице отъелся.
   Задача, мучившая его, как душевная болезнь, с самой Москвы -  отомстить
большевикам за позор, - была выполнена. Он мстил.  Во  всяком  случае,  он
помнил одну минуту... Подбежал к железнодорожной насыпи... Была  победа...
Дрожали колени, било в виски. Он снял мягкую  фуражку  и  вытер  ею  штык.
Сделал это невольно, как старый солдат, берегущий чистоту оружия.  У  него
не было прежней сумасшедшей  ненависти  -  свинцовых  обручей  на  черепе,
крови, бросающейся в глаза. Он просто -  настиг  врага,  вонзил  лезвие  и
вытер его: значит, был прав, прав? Прояснившийся ум силится понять, - прав
он? Да? Прав? Так почему же он спрашивает самого себя об этом?
   Был воскресный день. Шла обедня  в