аны,  отряду  приказано  идти  вместе  с  орудиями  прямо  на  вокзал.
Преодолевая наваливающийся на дверь ветер, он вышел  на  палубу  конторки.
Перед ним стояла Анисья Назарова.
   - Вы зачем здесь?
   Она молчала, поджав губы; под его  взглядом  опустила  голову.  Ветхая,
заплатанная шаль, видимо, единственная защита от стужи,  была  повязана  у
нее на плечах, за спиной - дерюжный мешок.
   - Нет, нет, нет, - сказал Иван Ильич, - ступайте на пароход, Анисья, вы
мне в отряде не нужны...
   Покуда по сходням скатывали пушки на песок да возились с  упряжками,  -
тучи угасли, и река слилась с  потемневшими  берегами.  Отряд  тронулся  в
город, понукая лошаденок, впряженных в  орудия.  К  Ивану  Ильичу  подошел
Шарыгин и - вполголоса:
   - Что нам с Анисьей-то делать? Товарищи просят оставить при отряде...
   Сейчас же, отделившись от  колеса  орудия,  к  Ивану  Ильичу  с  другой
стороны подошел Латугин.
   - Товарищ командир, она вроде нам как мамаша. В таких делах,  -  фронт,
знаешь, - добежать, принести чего-нибудь, рубашечку простирнуть... Да  она
воинственная, только так, с виду тиха. Пристала и пристала, как собачонка,
что ты сделаешь...
   Анисья оказалась тут же, позади Ивана Ильича, - она шла за отрядом  все
так же - с опущенной головой. Шарыгин сказал:
   - Определим ее сестрой милосердной, без квалификации... Милое дело...
   Иван Ильич кивнул: "Правильно, я и  сам  хотел  ее  оставить".  Латугин
побежал  опять  к  орудийному  колесу,  ухватился  за  него,  гаркнул   на
лошаденок, выбивавшихся в гору из последних  сил:  "Но,  добрые,  вывози!"
Песок, сорванный с откоса, обрушился на отряд,  закрутился,  как  бешеный.
Наконец  колеса  покатились  по  улице.  В  едва  различимых  домишках  не
светилось ни одно окно; страшно  выли  провода  на  столбах  да  громыхали
вывески. Иван Ильич шел и усмехался...  "Вот  получил  урок,  шлепнули  по
носу:  эй,  командир,  невнимателен  к  людям...  Правильно,   ничего   не
скажешь... От Нижнего до Царицына валялся на  боку,  развесив  уши,  и  не
полюбопытствовал:  каковы  они,  эти  балагуры...  Видишь  ты   -   шагают
вразвалку, ветер задирает ленточки на шапочках...  Почему  Анисьино  горе,
жалкую судьбу ее, они, не сговариваясь, вдруг связали со своей судьбой, да
еще в такой час, когда приказано  покинуть  легкое  житье  на  пароходе  и
сквозь песчаные ледяные вихри идти черт знает в какую тьму,  -  драться  и
умирать?..  Храбрецы,  что  ли,  особенные?  Нет,  как  будто,   -   самые
обыкновенные  люди...  Да,  неважный  ты  командир,  Иван  Ильич...  Серый
человек... Тот хорош  командир,  кто  при  самых  тяжелых  обстоятельствах
держит в памяти сложную душу каждого бойца, доверенного тебе..."
   Давешний  разговор   с   Сергеем   Сергевичем   и   этот,   как   будто
незначительный, случай с Анисьей очень взволновали  Ивана  Ильича.  Первым
делом он обрушился на самого себя и корил  себя  в  эгоизме,  байбачестве,
невнимательности, серости... В такое время  он,  видите  ли,  разъел  себе
щеки, - даже Сергей Сергеевич это заметил...  Так  размышляя,  Иван  Ильич
поймал себя еще на одной мысли, - ему  вдруг  стало  жарко,  и  сердце  на
секунду будто окунулось в блаженство, - во  всем  этом  подтягивании  себя
была и тайная мысль: вернуть Дашину былую  влюбленность...  Но  он  только
фыркнул в налетевший из-за угла пыльный вихрь и отогнал эти совершенно уже
неуместные мысли.
   На вокзале Иван Ильич получил приказ:  немедленно  погрузить  орудия  и
выступить на артиллерийские позиции в  район  станции  Воропоново.  Приказ
передал ему комендант - рослый детина  с  черными,  как  мартовская  ночь,
страшными глазами и пышной растительностью на щеках, вроде бакенбард. Иван
Ильич несколько растерялся, начал объяснять,  что  он  не  артиллерист,  а
пехотинец, и не может взять на себя ответственность командовать  батареей.
Комендант сказал тихо и угрожающе:
   - Товарищ, вам понятен приказ?
   - Понятен. Но я объясняю же вам, товарищ...
   - В данный момент командование не нуждается  в  ваших  объяснениях.  Вы
намерены выполнить приказ?
   "Ох, ты, черт, как тут разговаривают", - подумал Иван Ильич и  невольно
подбросил руку к козырьку: "Слушаюсь", - повернулся и пошел на пути...
   В этом городе были совсем не похожие ни на что  порядки.  На  вокзалах,
например, в иных городах, если нужно пройти  куда-нибудь,  -  шагай  через
лежащих вповалку переодетых буржуев, дезертиров, мужиков и баб с  мешками,
откуда торчит петушиный хвост либо сопит поросенок. Здесь было пусто, даже
подметено, хотя пыль, гонимая ветром через разбитые окна,  густо  устилала
плакаты  на  стенах  и  давно  покинутый  буфетчиком  прилавок.  Здесь   и
разговаривали по-особенному  -  коротко,  предостерегающе,  точно  положив
палец на гашетку.
   Иван Ильич без лишней беготни и без  крику  быстро  получил  паровоз  и
наряд на погрузку.  Позвонил  в  штаб  о  Сапожкове,  и  оттуда  ответили:
"Хорошо, берите его на свою ответственность..." Команда уже грузила орудия
на две  платформы  под  раскачивающимися  фонарями.  Иван  Ильич  стоял  и
всматривался в лица моряков. Вот Гагин, новгородец, с глубокими  морщинами
жесткого  лица,  с  черными  волосами,  падающими  из-под   бескозырки   -
"Беспощадный" - на лоб до бровей;  вот  помор  Байков,  с  широкой,  будто
подвешенной к маленькому лицу, забитой пылью бородой, с  круглой  головой,
крепкой, как орех, - балагур и запивоха. Все девять  товарищей  ухватились
за колеса пушки, вкатывая ее по круто поставленным доскам, а Байков то тут
присядет, то с другой стороны взглянет:  "Идет,  идет,  ребята,  поднажми,
давай..." Кто-то  даже  пхнул  его  коленкой:  "Да  берись  ты  сам,  чудо
морское..."
   Вот нижегородец, из  керженских  лесов,  Латугин,  с  широким,  дерзким
лицом, ястребиным, должно быть, перебитым в драке, носом, среднего  роста,
силач, умница, опасный в ссоре и "ужасно лютый"  до  женского  сословия...
Вот - Задуйвитер...
   - Иван  Ильич,  -  к  нему  подошел  Шарыгин,  -  вы  знаете,  где  это
Воропоново?
   - Ничего я тут не знаю.
   - Да вот тут же, рядом, под самым Царицыном, - здесь и фронт...  Белые,
говорят, так и ломят... Артиллерии - сила, и танки, и  самолеты...  Да  за
войском еще тысяч сто мародеров-казаков едут на телегах.
   Шарыгин говорил тихо и возбужденно, синие глаза его блестели, улыбаясь,
красивые губы дрожали. Иван Ильич нахмурился:
   - Вы что, в серьезных боях еще не бывали, Шарыгин? - У  того  вспыхнуло
лицо, и краска перелилась на маленький нос, он так и  остался  красным.  -
Мой совет: поменьше слушайте разных разговоров...  Все  это  паника...  Вы
позаботились о продовольствии отряда?
   - Есть! - Шарыгин подкинул ладонь к бескозырке, чего никогда обычно  не
делал.  Лицо  у   него   просветлело.   Парень   был   хороший,   чересчур
впечатлительный, - но ничего, обломается. Иван  Ильич  пошел  к  товарному
вагону, который прицепляли сзади платформ  с  пушками.  По  перрону  бежал
возбужденный Сапожков, с мешком и шашкой под мышкой...
   - Иван, устроил?
   - В порядке, Сергей Сергеевич... Грузись.
   Сапожков полез в товарный вагон. Там, в углу, на матросском барахлишке,
уже сидела Анисья.


   Неподалеку от Воропонова - станции Западной железной дороги  -  еще  до
света орудия  были  выгружены  и  установлены  в  расположении  одного  из
артиллерийских дивизионов. Здесь Телегин и его отряд узнали, что  дела  на
фронте очень тяжелые. Под Воропоновом строилась линия укреплений, она  шла
полуподковой всего в каких-нибудь десяти верстах от Царицына, начинаясь на
севере, у станции Гумрак, и кончаясь у Сарепты - на юге от  Царицына.  Эта
дуга укреплений была последней защитой. В тылу за ней  тянулась  невысокая
гряда холмов и дальше - покатая равнина до самого города. Отступать  можно
было только в Волгу, в ледяные волны.
   Вчерашний ветер разогнал тучи, свалил их за краем степи в непроницаемый
мрак. Поднялось негреющее солнце.  На  плоской  бурой  равнине  копошилось
множество людей; одни кидали землю, другие вбивали колья,  тянули  колючую
проволоку, укладывали мешки  с  песком.  Со  стороны  Царицына  подъезжали
товарные составы, выгружались люди,  разбредались,  исчезали  под  землей.
Другие вылезали из складок земли и устало брели к  станции.  Было  похоже,
что сюда призвано на работы - хочешь или не хочешь - все население города,
способное держать лопату...
   Одна из таких партий, десятка в полтора  разношерстных  граждан  обоего
пола, подошла к расположению  телегинской  батареи;  их  привел  маленький
старенький военный инженер.
   - Граждане! - осипшим голосом крикнул он, высовывая седые усы из толсто
замотанного верблюжьего шарфа. - Ваша задача  проста:  мне  нужно  поднять
бруствер до четырнадцати вершков, берите землю отсюда и бросайте сюда,  до
отметки на колышке... Разойдитесь на шаг и - дружно за работу!
   Он ободрительно похлопал лиловыми от холода маленькими руками  и  бодро
полез из выемки. Граждане проводили  его  взглядами,  полными  возмущения.
Одна из женщин затрясла круглым лицом ему вдогонку:
   - Стыдитесь, Григорий Григорьевич, стыдитесь!
   Остальные продолжали стоять, держа лопаты так, будто именно эти  лопаты
и были гнусными орудиями пролетарской диктатуры. Только один - кадыкастый,
большегубый  юноша,  которому  было  очень  интересно  попасть  на  боевые
позиции, - принялся было ковырять землю, но на него сейчас же зашипели:
   - Стыдно, Петя, перестаньте сию же минуту...
   И  все  заговорили,  обращаясь  к  человеку  с  желтым  нервным  лицом,
стоявшему до этого закрыв глаза, слегка покачиваясь; форменное  пальто  на
нем - ведомства народного просвещения  -  было  демонстративно  подпоясано
веревкой.
   - Ну вы-то что же молчали, Степан Алексеевич? Мы выбрали вас... Мы ждем
от вас...
   Он мученически поднял веки, щека его дернулась тиком:
   -  Я  буду  говорить,  господа,  но  буду  говорить  не   с   Григорием
Григорьевичем.  Мы   все   должны   надеть   траур   по   нашем   Григории
Григорьевиче...
   В это время с бруствера полетели комья, над выемкой появилась лошадиная
морда, катающая в зубах удила, и  сверху,  с  седла,  перегнулся  широкий,
краснощекий, бородатый  всадник  в  кубанской  шапке.  Прищуря  глаза,  он
спросил насмешливо:
   - Ну что ж, граждане, не можете договориться - доработать, чи нет?
   Тогда нервный  Степан  Алексеевич,  в  пальто,  подпоясанном  веревкой,
выступил несколько вперед и, задрав  голову  к  всаднику,  ответил  ему  с
убедительной мягкостью, как говорят с детьми на уроках:
   - Товарищ, вы здесь старший начальник, насколько я понимаю... ("Эге", -
всадник весело кивнул и рукой в перчатке похлопал коня, сторожившегося над
обрывом.) Товарищ, от имени  нашей  группы,  насильственно  мобилизованной
сегодня ночью на основании каких-то никому не  ведомых  списков,  выражаем
наш категорический протест...
   - Эге, - повторил, но уже с угрозой, бородатый всадник.
   - Да, мы протестуем! - Голос у Степана Алексеевича сорвался вверх. - Вы
принуждаете людей, не приспособленных к физическому труду,  рыть  для  вас
окопы...  Ведь  это  же  худшие  времена  самоуправства!..  Вы  совершаете
насилие!..
   Обе щеки у него задергались, он закрыл глаза, так  как  сказал  слишком
много,  и  замотал  поднятым  желтым  лицом...  Всадник  глядел  на  него,
прищурясь, - большие ноздри у него задрожали, рот сложился твердо, прямой,
как разрез. Он слез с лошади, соскочил в выемку и, отряхнув  одним  ударом
кавалерийские штаны, сказал:
   - Совершенно точно: мы вас принуждаем оборонять  Царицын,  если  вы  не
желаете добровольно. Почему же это вас возмущает?.. А ну-ка, дайте  лопату
кто-нибудь.
   Он, не глядя, протянул большую руку в  коричневой  перчатке,  и  та  же
полная, круглолицая женщина торопливо подала ему лопату и уже все время не
сводила с него изумленных глаз.
   - Зачем нам ссориться, это же чистое недоразумение. - Он вонзил лопату,
подхватил землю и сильно кинул ее наверх, на бруствер. - Мы воюем, вы  нам
подсобляете, враг у нас один... Казачки же никого не  пощадят,  -  с  меня
сдерут кожу, а вас перепорют поголовно, а которых порубят шашками...
   От него, как от печи, дышало здоровьем и силой. Кинув несколько  лопат,
он быстро оглянул стоящих: "А ну, - хлопнул по плечу кадыкастого  юношу  и
другого - миловидного, глуповатого,  с  соломенными  ресницами,  -  а  ну,
покажем, как надо работать".  Они,  смущенно  улыбаясь,  начали  копать  и
кидать; за ними, пожав плечами, взялось за лопаты еще  несколько  человек.
Круглолицая дама сказала: "Ну, позвольте  уж  и  я",  -  и  споткнулась  о
лопату. Бородатый командир сейчас же подхватил ее и, должно  быть,  сильно
тиснул, - она  раскраснелась  и  повеселела.  Степан  Алексеевич  рисковал
остаться в одиночестве.
   - Позвольте, позвольте, - сказал он высоким голосом, - но революция и -
насилие, товарищи! Революция прежде всего отвергает всякое насилие.
   - Революция, - раскатисто  ответил  бородатый  начальник,  -  революция
осуществляет насилие над врагами трудящихся и  сама  осуществляется  через
это насилие... Понятно?
   - Позвольте, позвольте... Это антиморально...
   - Пролетариат только для того  и  совершает  над  вами  насилие,  чтобы
освободить весь мир от насилия...
   - Позвольте, позвольте...
   -  Нет,  -  твердо  сказал  начальник,  -  не  позволю,  вы   начинаете
озорничать, это  саботаж,  берите  лопату...  Товарищи,  я,  значит,  могу
надеяться, - к одиннадцати часам бруствер будет готов. В  добрый  час,  до
свиданья...
   Моряки, слушая издали этот разговор, помирали со смеху. Когда начальник
артиллерии Десятой армии уехал, они пошли  к  интеллигенции  -  подсобить,
чтобы у них не остыл энтузиазм.



        4

   Полк Петра Николаевича Мельшина вместе  со  всей  дивизией  отходил  по
левой стороне Дона, день и  ночь  отбиваясь  от  передовых  частей  второй
колонны хорошо снаряженной и сформированной по-регулярному донской  армии.
У Мельшина в полку люди были измотаны  боями  и  ночными  переходами,  без
горячей еды, без сна и отдыха.  Красновские  казаки  хорошо  знали  каждый
овраг, каждую водомоину в этих  степях  и  оттесняли  противника  в  такие
места, где было удобно его атаковать.  На  рассвете  их  стрелковые  части
начинали  перестрелку,  отвлекая  внимание,  а  конные  сотни  пробирались
оврагами и балочками  во  фланги  и  неожиданно  накидывались  с  яростью,
свистом, воем.
   Мельшин говорил бойцам: "Выдержка, товарищи, - это главное.  Единодушие
- это наша сила. Нам эти укусы не страшны. Мы  знаем,  за  что  сражаемся,
смерть нам легка. А казак удал, да жаден, - ему  добыча  нужна,  жизни  он
терять не хочет, и больше всего ему жаль коня".
   Рота Ивана Горы шла в арьергарде, прикрывая обоз, где на каждой  телеге
лежали раненые. Оставить их было нельзя и  негде:  станичники  в  плен  не
брали, - уцелевших после боя всех, на ком красная звезда, раздевали донага
и рубили - и с верха и пешие; натешась, отъезжали, оглядываясь на  страшно
разрубленные трупы, вытирали клинки о конскую гриву.
   Ни в какие времена на Дону не слыхали такой  бешеной  ненависти,  какая
поднялась  в  богатых  станицах   Вешенской,   Курмоярской,   Есауловской,
Потемкинской, Нижне-Чирской, Усть-Медвединской... Туда приезжали агитаторы
из Новочеркасска, а в иные станицы - и  сам  атаман  Краснов;  колокольным
звоном собирали "Круг спасения Дона" и, по старинному обычаю снимая  шапки
и кланяясь, звали казачество наточить шашки и вдеть ногу в стремя: "Настал
твой час, вставай, вольный  Дон...  Грозной  казацкой  тучей  двинемся  на
Царицын, уничтожим проклятое гнездо коммунистов, выметем  с  Дона  красную
заразу... Не хотят они, чтобы Дон жил богато и весело!  Хотят  они  увести
наши табуны и стада, земли  наши  отдать  пришлым  тульским  да  орловским
мужикам, жен  наших  валять  по  своим  постелям,  а  вас,  -  станичники,
богатыри, соль земли Донской,  -  послать  в  шахты  навечно...  Не  дайте
ободрать храмы божий,  постойте  за  алтарь  нашей  родины.  Не  пожалейте
жизней. А уж атаман Всевеликого Войска Донского отдаст вам Царицын на  три
дня и три ночи".
   Ротный командир Иван Гора, длинный и сутуловатый, с лицом,  почерневшим
от бессонницы, привык за эти дни к маячившим  на  краю  степи  верхоконным
казакам, узнал их повадки и не клал цепь без толку, велел бойцам  идти  не
оборачиваясь.
   Впереди двигался обоз - тесно, ось  к  оси;  позади  шла  цепь  тяжелой
развалкой - ободравшиеся, осунувшиеся, глядящие под ноги бойцы.  Последним
шагал Иван Гора, как опоенный. Еще  полгода  тому  назад  был  он  могучим
человеком,  но  сказывалось  ранение  в  голову,  когда  этим   летом   на
продразверстке  его  рубили  топором  в   сарае,   сказывалась   контузия,
полученная  в  бою  под  Лихой.  Он  то  бодрился,  то  на  ходу   начинал
задремывать; перед  мутнеющими  глазами  выплывало  какое-нибудь  приятное
воспоминание, - люди в летних сумерках  сидят  на  бревнах,  над  головами
летает мышь... Или - зеленый подорожник, на нем ситцевая подушка,  на  ней
смеющаяся Агриппина... Он гнал эти мечты, приостанавливался, поправляя  на
плече винтовку, разевал тяжелые веки, оглядывал  идущих  людей,  телеги  с
мотающимися ранеными, ровную выгоревшую степь,  плывущую  ему  в  душу,  -
шаром по ней кати, ни  деревца,  ни  телеграфного  столба,  плывет  бурая,
бесцветная, тоскливая, покачивается... Споткнувшись,  встряхивал  носом...
Эх, хорошо сейчас идти за телегой,  положив  руку  на  грядку,  -  минутку
подремать, передвигая ноги!
   - Вот - опять! Съезжаются на краю степи малюсенькие всадники, и  оттуда
- выстрелы, и пули посвистывают, как безвинные.
   - Прибодрись, товарищи, внимание! Эй, в обозе, не спать!..
   В обозе ехала Агриппина, жена его, раненная в руку. Там же за одной  из
телег шли Даша и Кузьма Кузьмин.
   В темноте начались протяжные крики. Обоз остановился.  Даша  сейчас  же
привалилась к обочине телеги, положила голову на руку. Сквозь забытье  она
слышала, как подошел Иван Гора и негромко заговорил с Агриппиной, сидевшей
в той же телеге:
   - Покурить бы, с ног валюсь.
   - Почему остановились?
   - До пяти часов - отдых.
   - Кто тебе сказал?
   - Проезжал вестовой.
   - Положи ко мне головушку, Ванюша, поспи.
   - Ну да, поспи. Он тебе поспит. Ребята наши -  как  где  стоял,  там  и
повалился... Ты чего не спишь, Гапа, рука болит?
   - Болит.
   Телега слабо заскрипела, - он привлек к себе  Агриппину.  Глубоко,  как
усталая лошадь, вздохнул.
   - Вестовой говорит: ох, и силы у  него  переправляется  через  Дон  под
Калачом да под Нижне-Чирской! За полками  идут  попы  с  хоругвями,  везут
бочки с водкой. Казаки летят в атаки пьяные, чистые мясники...
   - Поешь хлебца, Ванюша.
   Он медленно начал жевать. С трудом глотая, неясно проговорил:
   - Мы у самого Дона. Неподалеку здесь должен быть паром, казаки  его  на
ту сторону угнали. Вот из-за этого остановка, пожалуй.
   Телегу опять качнуло, - Иван Гора отвалился и ушел, тяжело  топая.  Все
затихло - и люди и лошади. Даша дышала носом в рукав... Все бы, все отдала
за такую минуту суровой ласки с любимым человеком.  Завистливое,  ревнивое
сердце! О чем раньше думала? Чего ждала? Любимый,  дорогой  был  рядом,  -
просмотрела, потеряла навек...  Зови  теперь,  кричи:  Иван  Ильич,  Ваня,
Ванюша...
   ...Дашу разбудил Кузьма Кузьмич. Она лежала,  уткнувшись  под  телегой.
Слышались выстрелы. Занималась зеленая заря. Было так холодно,  что  Даша,
стуча зубами, задышала на пальцы.
   - Дарья Дмитриевна, берите сумку скорее, идем, раненые есть...
   Выстрелы раздавались внизу по реке, гулкие в утренней  тишине.  Даша  с
трудом поднялась, она совсем отупела от короткого сна на  холодной  земле.
Кузьма  Кузьмич  поправил  на  ней  санитарную  повязку,  побежал  вперед,
вернулся:
   - Переступайте, душенька, бодрее... Наши тут, неподалеку... Н