А где Николай Иванович, спит?
   Даша была сбита с толку: сестра ни  с  какой  стороны  не  походила  на
окаянную бабу и была  не  только  не  чужая,  а  чем-то  особенно  сегодня
близкая, так бы ее всю и погладила.
   Но все же с огромным присутствием духа, царапая ногтем скатерть  в  том
именно месте, где полчаса тому назад Николай  Иванович  ел  яичницу,  Даша
сказала:
   - Катя!
   - Что, миленький?
   - Я все знаю.
   - Что ты знаешь? Что случилось, ради бога?
   Екатерина Дмитриевна села к столу, коснувшись коленями Дашиных ног, и с
любопытством глядела на нее снизу вверх.
   Даша сказала:
   - Николай Иванович мне все открыл.
   И не видела, какое было лицо у сестры, что с ней происходило.
   После молчания, такого  долгого,  что  можно  было  умереть,  Екатерина
Дмитриевна проговорила злым голосом:
   - Что же такое потрясающее сообщил про меня Николай Иванович?
   - Катя, ты знаешь.
   - Нет, не знаю.
   Она сказала это "не знаю" так, словно получился ледяной шарик.
   Даша сейчас же опустилась у ее ног.
   - Так, может быть, это неправда?  Катя,  родная,  милая,  красивая  моя
сестра, скажи, - ведь это  все  неправда?  -  И  Даша  быстрыми  поцелуями
касалась Катиной нежной, пахнущей духами руки с синеватыми,  как  ручейки,
жилками.
   -  Ну  конечно,  неправда,  -  ответила  Екатерина  Дмитриевна,  устало
закрывая глаза, - а ты и плакать сейчас же. Завтра  глаза  будут  красные,
носик распухнет.
   Она приподняла Дашу и надолго прижалась губами к ее волосам.
   - Слушай, я дура! - прошептала Даша в ее грудь.
   В это время громкий и отчетливый голос Николая Ивановича проговорил  за
дверью кабинета:
   - Она лжет!
   Сестры быстро обернулись, но дверь была затворена. Екатерина Дмитриевна
сказала:
   -  Иди-ка  ты  спать,  ребенок.  А  я  пойду  выяснять  отношения.  Вот
удовольствие, в самом деле, - едва на ногах стою.
   Она проводила Дашу до ее комнаты, рассеянно поцеловала, потом вернулась
в столовую, где захватила сумочку,  поправила  гребень  и  тихо,  пальцем,
постучала в дверь кабинета:
   - Николай, отвори, пожалуйста.
   На это ничего не ответили. Было зловещее молчание, затем  фыркнул  нос,
повернули ключ, и Екатерина Дмитриевна, войдя, увидела широкую спину мужа,
который, не оборачиваясь, шел к столу, сел в кожаное кресло, взял слоновой
кости нож  и  резко  провел  им  вдоль  разгиба  книги  (роман  Вассермана
"Сорокалетний мужчина").
   Все это делалось так, будто Екатерины Дмитриевны в комнате нет.
   Она села на, диван, одернула юбку на ногах и, спрятав носовой  платочек
в сумку, щелкнула замком. При этом  у  Николая  Ивановича  вздрогнул  клок
волос на макушке.
   - Я не понимаю только одного, - сказала она, - ты волен думать все, что
тебе угодно, но прошу Дашу в свои настроения не посвящать.
   Тогда он живо повернулся в кресле, вытянул шею и бороду  и  проговорил,
не разжимая зубов:
   - У тебя хватает развязности называть это "моим настроением?
   - Не понимаю.
   - Превосходно! Ты не понимаешь? Ну, а вести себя, как уличная  женщина,
кажется, очень понимаешь?
   Екатерина Дмитриевна немного только раскрыла рот на эти слова. Глядя  в
побагровевшее до пота, обезображенное лицо мужа, она проговорила тихо:
   - С каких пор, скажи, ты начал говорить со мной неуважительно?
   - Покорнейше прошу извинить! Но другим тоном я разговаривать  не  умею.
Одним словом, я желаю знать подробности.
   - Какие подробности?
   - Не лги мне в глаза.
   - Ах, вот ты о чем, - Екатерина Дмитриевна закатила, как  от  последней
усталости, большие глаза. - Давеча я тебе  сказала  что-то  такое...  Я  и
забыла совсем.
   - Я хочу знать - с кем это произошло?
   - А я не знаю.
   - Еще раз прошу не лгать...
   - А я не лгу. Охота тебе лгать. Ну, сказала. Мало ли что  я  говорю  со
зла. Сказала и забыла.
   Во время этих слов лицо Николая Ивановича было как каменное, но  сердце
его нырнуло и задрожало от радости: "Слава богу, наврала  на  себя".  Зато
теперь можно было безопасно и шумно ничему не верить - отвести душу.
   Он поднялся с кресла и,  шагая  по  ковру,  останавливаясь  и  разрезая
воздух взмахами костяного ножа, заговорил о  падении  семьи,  о  растлении
нравственности, о священных, ныне забытых  обязанностях  женщины  -  жены,
матери своих детей, помощницы мужа.  Он  упрекал  Екатерину  Дмитриевну  в
душевной пустоте, в легкомысленной трате денег, заработанных  кровью  ("не
кровью, а  трепанием  языка",  -  поправила  Екатерина  Дмитриевна).  Нет,
больше, чем кровью, - тратой нервов. Он попрекал ее беспорядочным подбором
знакомых, беспорядком в доме,  пристрастием  к  "этой  идиотке",  Великому
Моголу, и даже "омерзительными картинами, от которых меня тошнит  в  вашей
мещанской гостиной".
   Словом, Николай Иванович отвел душу.
   Был  четвертый  час  утра.  Когда  муж  охрип  и  замолчал,   Екатерина
Дмитриевна сказала:
   - Ничего не может быть противнее толстого и  истерического  мужчины,  -
поднялась и ушла в спальню.
   Но Николай Иванович теперь даже и не обиделся на  эти  слова.  Медленно
раздевшись, он повесил платье на спинку  стула,  завел  часы  и  с  легким
вздохом влез в свежую постель, постланную на кожаном диване.
   "Да, живем плохо. Надо перестроить всю жизнь.  Нехорошо,  нехорошо",  -
подумал  он,  раскрывая  книгу,  чтобы  для  успокоения  почитать  на  сон
грядущий. Но сейчас же опустил ее и прислушался. В доме было тихо.  Кто-то
высморкался, и от этого звука забилось сердце. "Плачет, -  подумал  он,  -
ай, ай, ай, кажется, я наговорил лишнего".
   И когда он стал вспоминать весь  разговор  и  то,  как  Катя  сидела  и
слушала, ему стало ее жалко. Он приподнялся на локте, уже готовый  вылезть
из-под одеяла, но по всему телу поползла  истома,  точно  от  многодневной
усталости, он уронил голову и уснул.
   Даша, раздевшись в своей чистенько прибранной комнате, вынула из  волос
гребень, помотала головой так, что сразу вылетели все  шпильки,  влезла  в
белую постель и, закрывшись  до  подбородка,  зажмурилась.  "Господи,  все
хорошо! Теперь ни о чем не думать, спать". Из угла глаза выплыла  какая-то
смешная рожица. Даша улыбнулась, подогнула  колени  и  обхватила  подушку.
Темный сладкий сон покрыл ее, и вдруг явственно в  памяти  раздался  Катин
голос: "Ну конечно, неправда". Даша открыла глаза.  "Я  ни  одного  звука,
ничего не сказала Кате, только спросила -  правда  или  неправда.  Она  же
ответила так, точно отлично понимала, о  чем  идет  речь".  Сознание,  как
иглою, прокололо все тело: "Катя меня  обманула!"  Затем,  припоминая  все
мелочи  разговора,  Катины  слова  и  движения,  Даша  ясно  увидела:  да,
действительно обман. Она была потрясена. Катя изменила мужу, но,  изменив,
согрешив, налгав, стала точно еще очаровательнее. Только слепой не заметил
бы в ней чего-то нового, какой-то особой усталой нежности. И лжет она так,
что можно с ума сойти - влюбиться. Но ведь она преступница. Ничего, ничего
не понимаю.
   Даша была взволнована и сбита с толку.  Пила  воду,  зажигала  и  опять
тушила лампочку и до утра ворочалась в постели, чувствуя, что не может  ни
осудить Катю, ни понять того, что она сделала.
   Екатерина Дмитриевна тоже не могла заснуть в эту ночь.  Она  лежала  на
спине, без сил, протянув руки поверх шелкового одеяла, и, не вытирая слез,
плакала о том, что ей смутно, нехорошо и нечисто, и она  ничего  не  может
сделать, чтобы было не так, и никогда не будет такой, как Даша, - пылкой и
строгой, и еще плакала о том,  что  Николай  Иванович  назвал  ее  уличной
женщиной и сказал про гостиную, что это - мещанская гостиная. И уже горько
заплакала о том, что Алексей Алексеевич Бессонов вчера в полночь завез  ее
на лихом извозчике в загородную гостиницу и там,  не  зная,  не  любя,  не
чувствуя ничего, что было у нее близкого  и  родного,  омерзительно  и  не
спеша овладел ею так, будто она была куклой, розовой куклой,  выставленной
на Морской, в магазине парижских мод мадам Дюклэ.



        5

   На Васильевском острове в только что отстроенном доме, по  19-й  линии,
на пятом этаже, помещалась так называемая "Центральная станция по борьбе с
бытом", в квартире инженера Ивана Ильича Телегина.
   Телегин снял эту квартиру под "обжитье" на год по дешевой цене. Себе он
оставил  одну  комнату,  остальные,  меблированные  железными   кроватями,
сосновыми столами и табуретками, сдал с  тем  расчетом,  чтобы  поселились
жильцы "тоже холостые  и  непременно  веселые".  Таких  ему  сейчас  же  и
подыскал его бывший одноклассник и приятель, Сергей Сергеевич Сапожков.
   Это были - студент юридического факультета  Александр  Иванович  Жиров,
хроникер и журналист Антошка Арнольдов, художник Валет  и  молодая  девица
Елизавета Расторгуева, не нашедшая еще себе занятия по вкусу.
   Жильцы вставали поздно, когда Телегин приходил с завода  завтракать,  и
не спеша принимались каждый за свои занятия. Антошка Арнольдов  уезжал  на
трамвае на Невский, в кофейню, где узнавал новости, затем  -  в  редакцию.
Валет обычно садился писать свой автопортрет. Сапожков запирался на ключ -
работать, - готовил речи и статьи о новом искусстве.  Жиров  пробирался  к
Елизавете Киевне и мягким, мяукающим голосом обсуждал с ней вопросы жизни.
Он писал стихи, но из самолюбия никому их не показывал.  Елизавета  Киевна
считала его гениальным.
   Елизавета Киевна,  кроме  разговоров  с  Жировым  и  другими  жильцами,
занималась вязанием из  разноцветной  шерсти  длинных  полос,  не  имеющих
определенного назначения, причем пела грудным, сильным и фальшивым голосом
украинские песни, или устраивала себе необыкновенные прически, или, бросив
петь и распустив волосы, ложилась на кровать с книгой,  -  засасывалась  в
чтение до головных болей. Елизавета Киевна была красивая, рослая и румяная
девушка, с близорукими, точно нарисованными глазами и одевавшаяся с  таким
безвкусием, что ее ругали за это даже телегинские жильцы.
   Когда в доме появлялся новый  человек,  она  зазывала  его  к  себе,  и
начинался головокружительный  разговор,  весь  построенный  на  остриях  и
безднах, причем  она  выпытывала  -  нет  ли  у  ее  собеседника  жажды  к
преступлению? способен ли он,  например,  убить?  не  ощущает  ли  в  себе
"самопровокации"?  -  это   свойство   она   считала   признаком   всякого
замечательного человека.
   Телегинские жильцы даже прибили на дверях у нее таблицу этих  вопросов.
В  общем,  это  была  неудовлетворенная  девушка  и  все  ждала   каких-то
"переворотов", "кошмарных событий", которые сделают  жизнь  увлекательной,
такой, чтобы жить во весь дух, а не томиться у серого от дождя окошка.
   Сам Телегин немало потешался над своими жильцами, считал  их  отличными
людьми и чудаками, но за недостатком времени мало принимал  участия  в  их
развлечениях.
   Однажды, на рождестве,  Сергей  Сергеевич  Сапожков  собрал  жильцов  и
сказал им следующее:
   - Товарищи, настало время действовать. Нас много, но мы  распылены.  До
сих пор мы выступали разрозненно и робко. Мы должны  составить  фалангу  и
нанести удар буржуазному обществу. Для этого, во-первых, мы фиксируем  вот
эту инициативную группу, затем выпускаем прокламацию, вот она: "Мы - новые
Колумбы! Мы - гениальные возбудители! Мы - семена нового человечества!  Мы
требуем   от   заплывшего   жиром   буржуазного   общества   отмены   всех
предрассудков. Отныне нет добродетели! Семья, общественные приличия, браки
- отменяются. Мы этого требуем. Человек - мужчина и женщина - должен  быть
голым и свободным. Половые отношения  есть  достояние  общества.  Юноши  и
девушки, мужчины и женщины, вылезайте из насиженных логовищ, идите,  нагие
и счастливые, в хоровод под солнце дикого зверя!.."
   Затем Сапожков сказал, что необходимо издавать  футуристический  журнал
под названием: "Блюдо богов", деньги  на  который  отчасти  даст  Телегин,
остальные нужно вырвать из пасти буржуев - всего три тысячи.
   Так была создана "Центральная станция по  борьбе  с  бытом",  название,
придуманное Телегиным, когда, вернувшись с завода, он до слез хохотал  над
проектом Сапожкова. Немедленно было приступлено к изданию  первого  номера
"Блюда богов". Несколько богатых меценатов,  адвокаты  и  даже  сам  Сашка
Сакельман дали требуемую сумму - три  тысячи.  Были  заказаны  бланки,  на
оберточной бумаге, с непонятной надписью - "Центрофуга", и  приступлено  к
приглашению ближайших сотрудников и  к  сбору  материала.  Художник  Валет
подал  идею,  чтобы  комната  Сапожкова,  превращенная  в  редакцию,  была
обезображена  циничными  рисунками.  Он  нарисовал  на  стенах  двенадцать
автопортретов. Долго думали о меблировке. Наконец убрали  в  комнате  все,
кроме большого стола, оклеенного золотой бумагой.
   После выхода первого номера в городе заговорили о "Блюде  богов".  Одни
возмущались, другие, утверждали,  что  не  так-то  все  это  просто  и  не
пришлось бы в недалеком будущем Пушкина  отослать  в  архив.  Литературный
критик Чирва растерялся - в "Блюде богов" его назвали сволочью.  Екатерина
Дмитриевна Смоковникова немедленно подписалась на журнал  на  весь  год  и
решила устроить вторник с футуристами.
   Ужинать к Смоковниковым был  послан  от  "Центральной  станции"  Сергей
Сергеевич Сапожков. Он появился в  грязном  сюртуке  из  зеленой  бумазеи,
взятом напрокат в театральной парикмахерской, из пьесы "Манон  Леско".  Он
подчеркнуто  много  ел  за  ужином,  пронзительно,  так  что  самому  было
противно, смеялся, глядя на Чирву, обозвал критиков "шакалами, питающимися
падалью". Затем развалился и курил, поправляя пенсне  на  мокром  носу.  В
общем, все ожидали большего.
   После выхода второго номера решено было устраивать вечера под названием
"Великолепные кощунства". На одно из таких кощунств пришла Даша.  Парадную
дверь ей отворил Жиров и сразу засуетился, стаскивая с Даши ботики, шубку,
снял даже какую-то ниточку с суконного ее  платья.  Дашу  удивило,  что  в
прихожей пахнет капустой. Жиров, скользя бочком  за  ней  по  коридору,  к
месту кощунства, спросил:
   - Скажите, вы какими духами душитесь? Замечательно приятные духи.
   Затем  удивила  Дашу  "доморощенность"  всего  этого,  так  нашумевшего
дерзновения. Правда, на стенах были разбросаны глаза, носы, руки,  срамные
фигуры, падающие небоскребы, - словом, все, что составляло портрет Василия
Веньяминовича Валета, молча стоявшего здесь же с  нарисованными  зигзагами
на щеках. Правда, хозяева и гости, - а среди них были  почти  все  молодые
поэты, посещавшие вторники у  Смоковниковых,  -  сидели  на  неоструганных
досках, положенных на обрубки  дерева  (дар  Телегина).  Правда,  читались
преувеличенно наглыми голосами стихи про автомобили, ползущие по небесному
своду, про "плевки в старого небесного сифилитика", про  молодые  челюсти,
которыми автор разгрызал, как орехи, церковные купола,  про  какого-то  до
головной боли непонятного кузнечика в коверкоте, с бедекером  и  биноклем,
прыгающего из окна на мостовую. Но Даше почему-то все эти  ужасы  казались
убогими. По-настоящему понравился ей только Телегин. Во время разговора он
подошел к Даше и спросил с застенчивой улыбкой, не  хочет  ли  она  чаю  и
бутербродов.
   - И чай и колбаса у нас обыкновенные, хорошие.
   У него было загорелое лицо, бритое и простоватое, и добрые синие глаза,
должно быть, умные и твердые, когда нужно.
   Даша  подумала,  что  доставит  ему  удовольствие,   если   согласится,
поднялась и пошла в столовую. Там на столе стояло блюдо с  бутербродами  и
помятый самовар. Телегин сейчас же собрал грязные тарелки  и  поставил  их
прямо на пол в угол комнаты, оглянулся, ища  тряпку,  вытер  стол  носовым
платком, налил Даше чаю и выбрал бутерброд наиболее "деликатный". Все  это
он делал не  спеша,  большими  сильными  руками,  и  приговаривал,  словно
особенно стараясь, чтобы Даше было уютно среди этого мусора:
   -  Хозяйство  у  нас  в  беспорядке,  это  верно,  но  чай  и   колбаса
первоклассные, от Елисеева. Были конфеты, но съедены, хотя,  -  он  поджал
губы и поглядел  на  Дашу,  в  синих  глазах  его  появился  испуг,  затем
решимость, -  если  позволите?  -  и  вытащил  из  жилетного  кармана  две
карамельки в бумажках.
   "С таким не пропадешь", - подумала Даша и тоже чтобы ему было  приятно,
сказала:
   - Как раз мои любимые карамельки.
   Затем  Телегин,  бочком  присев  напротив  Даши,  принялся  внимательно
глядеть на горчичницу. На его большом и широком лбу от напряжения налилась
жила. Он осторожно вытащил платок и вытер лоб.
   У Даши губы сами растягивались в улыбку: этот большой красивый  человек
до того в себе не уверен, что  готов  спрятаться  за  горчичницу.  У  него
где-нибудь в Арзамасе, - так ей показалось, -  живет  чистенькая  старушка
мать и пишет оттуда строгие письма насчет его  "постоянной  манеры  давать
взаймы денежки разным дуракам", насчет того,  что  только  "скромностью  и
прилежанием получишь, друг мой, уважение среди  людей".  И  он,  очевидно,
вздыхает над этими письмами, понимая, как далеко ему до совершенства. Даша
почувствовала нежность к этому человеку.
   - Вы где служите? - спросила она.
   Телегин сейчас же поднял глаза, увидел ее улыбку и широко улыбнулся.
   - На Балтийском заводе.
   - Интересная работа у вас?
   - Не знаю. По-моему, всякая работа интересна.
   - Мне кажется, рабочие должны вас очень любить.
   - Вот не думал никогда об этом. Но, по-моему, не должны любить. За  что
им  меня  любить?  Я  с  ними  строг.  Хотя  отношения  хорошие,  конечно.
Товарищеские отношения.
   - Скажите, - вам действительно нравится все, что сегодня делалось в той
комнате?
   Морщины сошли со лба Ивана Ильича, он громко рассмеялся.
   - Мальчишки. Хулиганы  отчаянные.  Замечательные  мальчишки.  Я  своими
жильцами  доволен,  Дарья  Дмитриевна.  Иногда   в   нашем   деле   бывают
неприятности, вернешься  домой  расстроенным,  а  тут  преподнесут  чепуху
какую-нибудь... На следующий день вспомнишь - умора.
   - А мне эти кощунства очень не понравились, - сказала  Даша  строго,  -
это просто нечистоплотно.
   Он о удивлением посмотрел ей в  глаза.  Она  подтвердила  -  "очень  не
понравилось".
   - Разумеется, виноват прежде всего  я  сам,  -  проговорил  Иван  Ильич
раздумчиво, - я их к этому поощрял.  Действительно,  пригласить  гостей  и
весь вечер говорить непристойности... Ужасно, что вам  все  это  было  так
неприятно.
   Даша с улыбкой глядела ему в лицо. Она  могла  бы  что  угодно  сказать
этому почти незнакомому ей человеку.
   -  Мне  представляется,  Иван  Ильич,  что  вам  совсем  другое  должно
нравиться. Мне кажется, - вы хороший человек. Гораздо лучше,  чем  сами  о
себе думаете. Правда, правда.
   Даша, облокотясь, подперла подбородок и мизинцем трогала губы. Глаза ее
смеялись, а  ему  казались  они  страшными,  -  до  того  были  потрясающе
прекрасны: серые, большие, холодноватые. Иван Ильич в величайшем  смущении
сгибал и разгибал чайную ложку.
   На его счастье, в столовую  вошла  Елизавета  Киевна,  -  на  ней  была
накинута турецкая шаль и на ушах бараньими рогами закручены две косы. Даше
она подала длинную мягкую руку, представилась:  "Расторгуева",  -  села  и
сказала:
   - О вас много, много рассказывал Жиров. Сегодня я  изучала  ваше  лицо.
Вас коробило. Это хорошо.
   - Лиза, хотите холодного чаю? - поспешно спросил Иван Ильич.
   - Нет, Телегин, вы знаете, что я никогда не  пью  чаю...  Так  вот,  вы
думаете, конечно, что за странное существо говорит  с  вами?  Я  -  никто.
Ничтожество. Бездарна и порочна.
   Иван Ильич, стоявший у стола,  в  отчаянии  отвернулся.  Даша  опустила
глаза. Елизавета Киевна с улыбкой разглядывала ее.
   - Вы изящны, благоустроены и очень хороши собой.  Не  спорьте,  вы  это
сами знаете. В вас, конечно, влюбляются десятки мужчин. Обидно думать, что
все это кончится очень просто, - придет самец, народите ему  детей,  потом
умрете. Скука.
   У