мужским голосом из кухни: "Куда же я  вонищу  дену,  не  на  одеколоне  же
картошку жарить". По вечерам зажигали керосиновые лампы с матовыми шарами.
Старушки заботливо относились к Кате.
   Она жила тихо в этом старозаветном уюте,  уцелевшем  от  бурь  времени.
Вставала она рано, сама прибирала комнату  и  садилась  к  окну  -  чинить
белье, штопать чулки или переделывать из  своих  старых  нарядных  платьев
что-нибудь попроще. После завтрака обычно Катя шла  на  острова,  брала  с
собой книгу или вышиванье и, дойдя до любимого места, садилась  на  скамью
близ маленького озера и глядела на детей, играющих на горке песка, читала,
вышивала, думала. К  шести  часам  она  возвращалась  обедать  к  Даше.  В
одиннадцать Даша и Телегин провожали ее  домой:  сестры  шли  впереди  под
руку, а Иван Ильич, в сдвинутой на  затылок  фуражке  и  посвистывая,  шел
сзади, "прикрывая тыл", потому что по вечерам теперь ходить по улицам было
небезопасно.
   Каждый день Катя писала Вадиму Петровичу Рощину, бывшему все это  время
в командировке, на фронте. Внимательно и честно она рассказывала в письмах
все, что делала  за  день  и  что  думала;  об  этом  просил  ее  Рощин  и
подтверждал  в  ответных  письмах:  "Когда  вы   мне   пишете,   Екатерина
Дмитриевна, что сегодня переходили Елагин мост, начал накрапывать дождь, у
вас не было зонта и вы пережидали дождь под деревьями, - мне  это  дорого.
Мне дороги все мелочи вашей жизни, мне кажется даже, что я  бы  теперь  не
смог без них жить".
   Катя понимала, что Рощин преувеличивает и прожить бы, конечно, смог без
ее мелочей, но подумать - остаться хотя бы на один день снова одной, самой
с собой, было так страшно, что Катя старалась не  раздумывать,  а  верить,
будто вся ее жизнь нужна и дорога Вадиму Петровичу. Поэтому все,  что  она
теперь ни делала, - получало  особый  смысл.  Потеряла  наперсток,  искала
целый час, а он был на пальце: Вадим Петрович, наверно, уж  посмеется,  до
чего она стала рассеянная. К самой себе  Катя  теперь  относилась,  как  к
чему-то не совсем своему. Однажды, работая у окна и думая,  она  заметила,
что дрожат пальцы; она подняла голову и, протыкая иголкой юбку на  колене,
долго глядела перед собой, наконец взгляд ее различил  напротив,  где  был
зеркальный шкаф, худенькое лицо с большими печальными глазами, с волосами,
причесанными просто, - назад,  узлом...  Катя  подумала:  "Неужели  -  я?"
Опустила глаза и продолжала шить, но сердце  билось,  она  уколола  палец,
поднесла его ко рту и опять взглянула в зеркало, - но теперь уже это  была
она, и похуже той... В тот же вечер она писала Вадиму Петровичу:  "Сегодня
весь день думала о вас. Я по вас соскучилась, милый мой  друг,  -  сижу  у
окна и поджидаю. Что-то со мной происходит давным-давно забытое,  какие-то
девичьи настроения..."
   Даже Даша, рассеянная и поглощенная своими сложными, как ей казалось  -
единственными с сотворения мира, отношениями с Иваном Ильичом, заметила  в
Кате перемену и однажды за вечерним чаем долго доказывала, что Кате всегда
теперь нужно носить гладкие  черные  платья  с  глухим  воротом.  "Я  тебя
уверяю, - говорила она, - ты себя не видишь, Катюша, тебе  на  вид,  ну  -
девятнадцать лет... Иван, правда, она моложе меня?"
   - Да, то есть не совсем, но, пожалуй...
   - Ах, ты ничего не понимаешь, - говорила Даша, -  у  женщины  молодость
наступает совсем не от лет, совсем  от  других  причин.  Лета  тут  совсем
никакой роли не играют...
   Небольшие деньги, оставшиеся у Кати после  кончины  Николая  Ивановича,
подошли к концу. Телегин посоветовал ей  продать  ее  старую  квартиру  на
Пантелеймоновской, пустовавшую с марта месяца. Катя согласилась и вместе с
Дашей поехала на Пантелеймоновскую - отобрать кое-какие вещи,  дорогие  по
воспоминаниям.
   Поднявшись во второй этаж и взглянув на памятную  ей  дубовую  дверь  с
медной  дощечкой  -  "Н.И.Смоковников",  -  Катя  почувствовала,  что  вот
замыкается круг жизни. Старый, знакомый швейцар, который, бывало,  сердито
сопя спросонок и прикрывая горло воротником накинутого пальто, отворял  ей
за полночь парадную и гасил электричество всегда раньше, чем Катя успевала
подняться к себе, - отомкнув сейчас своим ключом дверь,  снял  фуражку  и,
пропуская вперед Катю и Дашу, сказал успокоительно:
   - Не сумневайтесь, Екатерина Дмитриевна, крошки не пропало, день и ночь
за жильцами смотрел. Сынка у них убили на фронте, а то бы и  сейчас  жили,
очень были довольны квартирой...
   В прихожей было темно и пахло нежилым, во всех комнатах спущены  шторы.
Катя вошла в столовую и повернула выключатель, - хрустальная  люстра  ярко
вспыхнула над покрытым серым сукном столом, посередине которого все так же
стояла фарфоровая корзина для  цветов  с  давно  засохшей  веткой  мимозы.
Равнодушные свидетели отшумевшей здесь веселой жизни - стулья  с  высокими
спинками и  кожаными  сиденьями  -  стояли  вдоль  стен.  Одна  створка  в
огромном,  как  орган,   резном   буфете   была   приотворена,   виднелись
перевернутые бокалы. Овальное  венецианское  зеркало  подернуто  пылью,  и
наверху его все так же спал золотой мальчик,  протянув  ручку  на  золотой
завиток...
   Катя стояла неподвижно у двери.
   - Даша, - тихо проговорила она, - ты помнишь, Даша!.. Подумай, и никого
больше нет...
   Потом она прошла в гостиную, зажгла большую люстру, оглянулась и пожала
плечами. Кубические и футуристические картины, казавшиеся когда-то  такими
дерзкими и жуткими, теперь висели на стенах, жалкие,  потускневшие,  будто
давным-давно брошенные за ненадобностью наряды после карнавала.
   - Катюша, а эту помнишь? - сказала Даша, указывая на  раскоряченную,  с
цветком, в желтом углу, "Современную Венеру". - Тогда  мне  казалось,  что
она-то и причина всех бед.
   Даша засмеялась и стала перебирать  ноты.  Катя  пошла  в  свою  бывшую
спальню. Здесь все было точно таким же, как три  года  тому  назад,  когда
она, одетая по-дорожному, в вуали, вбежала в последний раз в эту  комнату,
чтобы взять с туалета перчатки.
   Сейчас на всем лежала  какая-то  тусклость,  все  было  гораздо  меньше
размером, чем казалось раньше. Катя раскрыла шкаф, полный остатков  кружев
и шелка. тряпочек, чулок, туфелек. Эти вещицы,  когда-то  представлявшиеся
ей нужными, все еще слабо пахли духами. Катя без цели перебирала их,  -  с
каждой вещицей было связано воспоминание навсегда отошедшей жизни...
   Вдруг тишина во всем доме дрогнула и наполнилась звуками музыки, -  это
Даша играла ту самую сонату, которую разучивала, когда три года тому назад
готовилась к экзаменам. Катя захлопнула дверцу шкафа, пошла в  гостиную  и
села около сестры.
   -  Катя,  правда  -  чудесно?  -  сказала  Даша,  полуобернувшись.  Она
проиграла еще несколько  тактов  и  взяла  с  пола  другую  тетрадь.  Катя
сказала:
   - Идем, у меня голова разболелась.
   - А как же вещи?
   - Я ничего не хочу отсюда брать. Вот только рояль перевезу  к  тебе,  а
остальное - пусть...


   Катя пришла к обеду, возбужденная от быстрой ходьбы, веселая,  в  новой
шапочке, в синей вуальке.
   - Едва успела, - сказала она, касаясь теплыми губами Дашиной щеки, -  а
башмаки все-таки промочила. Дай мне переменить. - Стаскивая перчатки,  она
подошла в гостиной к окну. Дождь, примерявшийся уже  несколько  раз  идти,
хлынул сейчас серыми потоками,  закрутился  в  порывах  ветра,  зашумел  в
водосточной трубе. Далеко внизу были видны  бегущие  зонтики.  Потемневший
воздух мигнул перед окнами белым светом, и так треснуло, что Даша ахнула.
   - Ты знаешь, кто будет у вас сегодня вечером? -  спросила  Катя,  морща
губы в улыбку. Даша спросила, - кто? - но  в  прихожей  позвонили,  и  она
побежала отворять. Послышался смех  Ивана  Ильича,  шарканье  его  ног  по
половичку, потом они с Дашей,  громко  разговаривая  и  смеясь,  прошли  в
спальню. Катя стащила перчатки, сняла шляпу, поправила волосы, и  все  это
время лукавая и нежная усмешка морщила ее губы.
   За обедом Иван Ильич, румяный, веселый, с мокрыми волосами, рассказывал
о событиях. На Балтийском заводе, как  и  повсюду  сейчас  на  фабриках  и
заводах, рабочие волнуются. Советы неизменно поддерживают  их  требования.
Частные предприятия начали мало-помалу закрываться, казенные - работают  в
убыток, но теперь война, революция - не до  прибылей.  Сегодня  на  заводе
опять был митинг. Выступали большевики, и все в один голос кричали:  "Надо
кончать  войну,  никаких  уступок   буржуазному   правительству,   никаких
соглашений с предпринимателями, вся власть Советам!" - а  уж  они  наведут
порядок!..
   - Я тоже вылез разговаривать. Куда тут, -  с  трибуны  стащили.  Васька
Рублев подскочил: "Ведь я знаю, говорит, что ты  нам  не  враг,  зачем  же
чепуху несешь, у тебя в голове мусор".  Я  ему:  "Василий,  через  полгода
заводы станут, жрать - нечего". А он мне:  "Товарищ,  к  Новому  году  вся
земля, все заводы отойдут трудящимся, буржуя ни  одного  в  республике  не
оставим даже на разводку. И денег больше не будет. Работай,  живи,  -  все
твое. Пойми ты, - социальная революция!" Так  это  все  к  Новому  году  и
обещал.
   Иван Ильич сдержанно засмеялся,  но  покачал  головой  и  стал  пальцем
собирать крошки на скатерти. Даша вздохнула:
   - Предстоят большие испытания, я чувствую.
   - Да, - сказал Иван Ильич, - война не  кончена,  в  этом  все  дело.  В
сущности - что изменилось с февраля?  Царя  убрали,  да  беспорядка  стало
больше. А кучечка адвокатов и профессоров, несомненно, людей образованных,
уверяют  всю  страну:  "Терпите,  воюйте,  придет  время,  мы  вам   дадим
английскую конституцию и даже много  лучше".  Не  знают  они  России,  эти
профессора.  Плохо  они  русскую  историю  читали.  Русский  народ  -   не
умозрительная  какая-нибудь  штуковина.   Русский   народ   -   страстный,
талантливый, сильный народ. Недаром русский мужик допер в лаптях до Тихого
океана. Немец будет на месте сидеть, сто лет своего добиваться, терпеть. А
этот - нетерпеливый. Этого можно  мечтой  увлечь  вселенную  завоевать.  И
пойдет, - в посконных портках, в  лаптях,  с  топоришком  за  поясом...  А
профессора желают одеть взбушевавшийся  океан  народный  в  благоприличную
конституцию. Да, видимо, придется увидеть нам очень серьезные события.
   Даша, стоя у стола,  наливала  в  чашечку  кофе.  Вдруг  она  поставила
кофейник и прижалась к Ивану Ильичу - лицом в грудь.
   - Ну, ну, Даша, не волнуйся, - сказал он, гладя ее по волосам. - Ничего
пока еще не случилось ужасного... А мы бывали в переделках и похуже... Вот
я помню, - ты послушай меня, - помню, пришли мы на Гнилую Липу...
   Он стал вспоминать про военные невзгоды.  Катя  оглянулась  на  стенные
часы и вышла из столовой. Даша смотрела на спокойное, крепкое  лицо  мужа,
на серые его  смеющиеся  глаза  и  успокаивалась  понемногу:  с  таким  не
страшно.  Дослушав  историю  про  Гнилую  Липу,  она   пошла   в   спальню
припудриться. Перед туалетным зеркалом  сидела  Катя  и  что-то  делала  с
лицом.
   - Данюша, - сказала она тоненьким голосом, - у  тебя  не  осталось  тех
духов, помнишь - парижских?
   Даша присела на пол  перед  сестрой  и  глядела  на  нее  в  величайшем
удивлении, потом спросила шепотом:
   - Катюша, перышки чистишь?..
   Катя покраснела, кивнула головой.
   - Катюша, что с тобой сегодня?
   - Я хотела сказать, а ты не  дослушала,  -  сегодня  вечером  приезжает
Вадим Петрович и  с  вокзала  заедет  прямо  к  вам...  Ко  мне  неудобно,
поздно...


   В половине десятого раздался звонок. Катя, Даша и  Телегин  выбежали  в
прихожую. Телегин отворил,  вошел  Рощин  в  измятой  шинели  внакидку,  в
глубоко надвинутой фуражке. Его худое,  мрачное,  темное  от  загара  лицо
смягчилось улыбкой, когда  он  увидел  Катю.  Она  растерянно  и  радостно
глядела на него. Когда он, сбросив шинель и фуражку на стул и  здороваясь,
сказал сильным и глуховатым голосом: "Простите, что так поздно врываюсь, -
хотелось  сегодня  же  увидеть  вас,  Екатерина  Дмитриевна,  вас,   Дарья
Дмитриевна", - Катины глаза наполнились светом.
   - Я рада, что вы приехали, Вадим Петрович, - сказала она  и,  когда  он
наклонился к ее руке, поцеловала его в голову дрожащими губами.
   - Напрасно без вещей приехали, - сказал Иван Ильич,  -  все  равно  вас
ночевать оставим...
   - В гостиной на турецком диване, если будет коротко, подставим  кресла,
- сказала Даша.
   Рощин, как сквозь сон, слушал, что ему говорят  эти  ласковые,  изящные
люди. Он вошел сюда, еще весь ощетиненный после бессонных  ночей  в  пути,
лазанья в вагонные окошки за  "довольствием",  непереставаемой  борьбы  за
шесть вершков места в купе и вязнущей в ушах ругани. Ему  еще  было  дико,
что эти три человека, почти немыслимой красоты и чистоты, хорошо пахнущие,
стоящие на зеркальном паркете, обрадованы именно появлением его, Рощина...
Точно сквозь сон, он видел прекрасные глаза Кати, говорившие: рада,  рада,
рада...
   Он одернул пояс, расправил плечи, вздохнул глубоко.
   - Спасибо, - сказал он, - куда прикажете идти?
   Его повели в ванную - мыться, потом в столовую -  кормить.  Он  ел,  не
разбирая, что ему подкладывали, быстро  насытился  и,  отодвинув  тарелку,
закурил. Его суровое,  худое,  бритое  лицо,  испугавшее  Катю,  когда  он
появился в прихожей, теперь смягчилось и казалось еще более  усталым.  Его
большие руки, на  которые  падал  свет  оранжевого  абажура,  дрожали  над
столом, когда он зажигал спичку. Катя, сидя в тени абажура,  всматривалась
в Вадима Петровича и чувствовала, что любит каждый волосок  на  его  руке,
каждую пуговичку на его  темно-коричневом  измятом  френче.  Она  заметила
также, что, разговаривая, он иногда сжимал челюсти и говорил сквозь  зубы.
Его фразы были отрывочны и беспорядочны. Видимо,  он  сам,  чувствуя  это,
старался побороть в себе какое-то давно  длящееся  гневное  возбуждение...
Даша, переглянувшись с сестрой и мужем, спросила Рощина, что, быть  может,
он устал и хотел бы лечь? Он неожиданно вспыхнул, вытянулся на стуле.
   - Право, я не для того приехал, чтобы спать... Нет...  Нет...  -  И  он
вышел на балкон и стал под мелкий ночной дождь. Даша показала  глазами  на
балкон и покачала головой. Рощин проговорил оттуда:
   - Ради бога, простите, Дарья Дмитриевна...  это  все  четыре  бессонных
ночи...
   Он появился, приглаживая волосы на темени, и сел на свое место.
   - Я еду прямо из ставки, -  сказал  он,  -  везу  очень  неутешительные
сообщения военному министру... Когда я увидел  вас,  мне  стало  больно...
Позвольте уж я все скажу: ближе вас, Екатерина Дмитриевна, у меня  ведь  в
мире нет человека. - Катя побледнела. Иван Ильич  стал,  заложив  руки  за
спину, у стены. Даша страшными  глазами  глядела  на  Рощина.  -  Если  не
произойдет чуда, - сказал он, покашляв, - то мы погибли. Армии  больше  не
существует...  Фронт  бежит...  Солдаты  уезжают  на   крышах   вагонов...
Остановить разрушение фронта нет  человеческой  возможности...  Это  отлив
океана... Русский солдат потерял представление, за что он  воюет,  потерял
уважение к войне, потерял уважение ко всему, с чем связана эта война, -  к
государству, к России. Солдаты уверены, что стоит крикнуть: "Мир", - в тот
же самый день войне конец... И не хотим замиряться только мы -  господа...
Понимаете, - солдат плюнул на то  место,  где  его  обманывали  три  года,
бросил винтовку, и заставить его воевать больше нельзя... К  осени,  когда
хлынут  все  десять  миллионов...  Россия  перестанет   существовать   как
суверенное государство...
   Он стиснул челюсти так, что надулись желваки на скулах. Все молчали. Он
продолжал глухим голосом:
   - Я везу план военному министру. Несколько господ  генералов  составили
план спасения фронта... Оригинально... Во всяком случае, союзникам  нельзя
будет упрекнуть наших генералов в отсутствии желания воевать. План  такой:
объявить полную  демобилизацию  в  быстрые  сроки,  то  есть  организовать
бегство  и   тем   спасти   железные   дороги,   артиллерию,   огневые   и
продовольственные запасы. Твердо заявить нашим союзникам, что мы войны  не
прекращаем. В то же время выставить в бассейне Волги заграждение из верных
частей - таковые найдутся; в Заволжье начать формирование совершенно новой
армии, ядро которой должно быть из добровольческих частей; поддерживать  и
формировать одновременно  партизанские  отряды...  Опираясь  на  уральские
заводы, на сибирский уголь и хлеб, начать войну заново...
   - Открыть фронт немцам... Отдать  родину  на  разграбление!  -  крикнул
Телегин.
   - Родины у нас с вами больше нет, - есть место, где была наша родина. -
Рощин стиснул руки,  лежащие  на  скатерти.  -  Великая  Россия  перестала
существовать с той минуты, когда народ бросил оружие... Как вы  не  хотите
понять, что уже началось... Николай-угодник вам теперь поможет? - так  ему
и молиться забыли... Великая Россия теперь - навоз под пашню... Все надо -
заново: войско, государство, душу надо другую втиснуть в нас...
   Он сильно втянул воздух сквозь ноздри, упал головой в руки  на  стол  и
глухо, собачьим, грудным голосом заплакал...


   В этот вечер Катя не пошла ночевать домой, - Даша положила ее с собой в
одну постель: Ивану Ильичу постлали в кабинете; Рощин, после  тяжелой  для
всех сцены, ушел на  балкон,  промок  и,  вернувшись  в  столовую,  просил
простить его; действительно, самое разумное было лечь спать. И он  заснул,
едва успев раздеться. Когда Иван Ильич на цыпочках зашел потушить  у  него
лампу, Рощин спал на спине, положив на грудь руки, ладонь на  ладонь;  это
худое лицо с крепко зажмуренными глазами, с морщинами, резко проступавшими
от синеватого рассвета, было как у человека, преодолевающего боль.
   Катя и Даша, лежа под одним одеялом, долго разговаривали шепотом.  Даша
время от времени прислушивалась. Иван Ильич все еще не мог  угомониться  у
себя в кабинете. Даша сказала: "Вот, все ходит, а в  семь  часов  надо  на
завод..." Она вылезла из-под одеяла и босиком побежала к мужу. Иван Ильич,
в одних панталонах со спущенными помочами, сидел на  постланном  диване  и
читал огромную книгу, держа ее на коленях.
   - Ты еще не спишь?  -  спросил  он,  блестящими  и  невидящими  глазами
взглянул на Дашу. - Сядь... Я нашел...  ты  послушай...  -  Он  перевернул
страницу и вполголоса стал читать:
   - "Триста лет  тому  назад  ветер  вольно  гулял  по  лесам  и  степным
равнинам, по огромному кладбищу, называвшемуся Русской  землей.  Там  были
обгоревшие стены городов, пепел  на  местах  селений,  кресты  и  кости  у
заросших травою дорог, стаи воронов да волчий вой по ночам. Кое-где еще по
лесным тропам пробирались  последние  шайки  шишей,  давно  уже  пропивших
награбленные за десять лет  боярские  шубы,  драгоценные  чаши,  жемчужные
оклады с икон. Теперь все было выграблено, вычищено на Руси.
   Опустошена и безлюдна была Россия. Даже  крымские  татары  не  выбегали
больше на Дикую степь - грабить было нечего. За десять лет  Великой  Смуты
самозванцы, воры и польские наездники прошли саблей и огнем из края в край
всю русскую землю. Был страшный голод, - люди ели конский навоз и солонину
из человеческого мяса. Ходила черная язва. Остатки  народа  разбрелись  на
север к Белому морю, на Урал, в Сибирь.
   В эти тяжкие дни к  обугленным  стенам  Москвы,  начисто  разоренной  и
опустошенной и с великими трудами очищенной  от  польских  захватчиков,  к
огромному этому пепелищу везли  на  санях  по  грязной  мартовской  дороге
испуганного мальчика, выбранного, по совету патриарха, обнищалыми боярами,
бесторжными торговыми гостями и суровыми  северных  и  приволжских  земель
мужиками в цари московские. Новый царь умел только плакать и  молиться.  И
он молился и плакал, в страхе и унынии глядя в окно возка  на  оборванные,
одичавшие толпы  русских  людей,  вышедших  встречать  его  за  московские
заставы. Не было большой веры в нового царя у русских лю