И  никто  вернее  меня  не  будет  любить,   дурочка...
Натерпишься обид, горьких, незабываемых...
   Из-под ресниц у Ивана Ильича выступили слезы, - ослаб от  ранения.  Под
самым ухом начал тыркать,  трещать  кузнечик.  От  света  звезд  кровавое,
истоптанное поле казалось серебристым. Все  прикрыла  ночь...  Иван  Ильич
приподнялся, посидел, обхватив  колена.  Все  было,  как  во  сне,  как  в
детстве. Сердце жалело, плакало... Он встал и пошел, стараясь, чтобы  шаги
не отдавались в голове.
   Кореновская была в версте отсюда. Там кое-где светились костры.  Ближе,
в  лощинке,  плясал  над  землей  бездымный  язык  пламени.   Иван   Ильич
почувствовал жажду и голод и повернул в сторону костра.
   Со всего поля брели туда темные  фигуры,  -  кто  легко  раненный,  кто
заблудившийся из растрепанной части, кто  волок  пленного.  Перекликались,
слышалась хриплая ругань, крепкий хохот... У  костра,  где  пылали  шпалы,
лежало много народа.
   Иван Ильич потянул носом запах хлеба, - все  эти  покрытые  пылью  люди
жевали. Близ огня стояла телега  с  хлебом  и  с  бочонком,  откуда  тощая
измученная женщина в белой косынке цедила воду.
   Он напился, получил ломоть и прислонился к телеге. Ел, глядя на звезды.
Люди у костра казались успокоившимися, многие спали. Но те, кто подходил с
поля, еще кипели злобой. Ругались, грозились в темноту, хотя их  никто  не
слушал. Сестра раздавала ломти и кружки с водой.
   Один, чернобородый, голый по пояс, приволок пленного и сбил его с ног у
костра.
   - Вот, сука, паразит... Допрашивай его, ребята...
   Он пхнул упавшего сапогом и отступил, подтягивая  штаны.  Впалая  грудь
его раздувалась. Иван Ильич узнал Чертогонова и  -  отвернулся.  Несколько
человек кинулись к лежавшему, нагнулись:
   - Вольноопределяющийся... (Сорвали с него погоны, бросили в огонь.)
   - Мальчишка, а злой, гадюка!
   - За отцовские капиталы пошел воевать... Видно, из богатеньких...
   - Глазами блескает, вот сволочь...
   - Чего на него глядеть, пусти-ка...
   - Постой, может, у него какие бумаги, - в штаб его...
   - Волоки в штаб...
   - Ни! - закричал Чертогонов, кидаясь. - Он раненый лежит, я подхожу,  -
видишь сапоги-то, - он в меня два раза стрелил, я его не отдам... -  И  он
закричал пленному еще дичей: - Скидай сапоги!
   Иван  Ильич  опять  покосился.   Обритая   круглая   юношеская   голова
вольноопределяющегося отсвечивала при огне.  Зубы  были  оскалены,  зрачки
больших глаз метались, маленький нос весь собрался морщинами. Должно быть,
он совсем потерял голову...  Резким  движением  вскочил.  Левая  рука  его
безжизненно висела  в  разорванном,  окровавленном  рукаве.  Между  зубами
раздался тихий свист, он даже шею вытянул... Чертогонов попятился,  -  так
было страшно это живое видение ненависти...
   - Эге! - проговорил из толпы чей-то густой голос. - А я же его знаю,  у
батьки его работал на  табачной  фабрике,  -  то  ж  ростовский  фабрикант
Оноли...
   - Знаем, знаем, - загудели голоса.
   Нагнув лоб, Валерьян Оноли закрутил головой, закричал  с  пронзительной
хрипотцой:
   - Мерзавцы, хамы, кррррасная сволочь! В морду вас, в  морду,  в  морду!
Мало вас пороли, вешали, собаки? Мало вам, мало? Всех за члены перевешаем,
хамовы сволочи...
   И, ничего уже не сознавая, он схватил Чертогонова за  косматую  бороду,
стал бить его сапогом в голый живот...
   Иван Ильич сейчас же отошел от телеги. Грозно зашумели  голоса,  острый
крик прорезал их нарастающий гнев.  Над  толпой  поднялось  растопыренное,
дрыгающее  ногами  тело  Валерьяна  Оноли,  подлетело  и  упало...  Высоко
поднялся над костром столб мелких искр...


   В  похолодевшей  перед  утром  степи  захлопали  кнутами  еще   ленивые
выстрелы, торжественно прокатился орудийный гул. Это колонны  Дроздовского
и  Боровского  снова  пошли  в  наступление  из-за  ручья  Кирпели,  чтобы
отчаянным усилием повернуть счастье на свою сторону.
   В эту же ночь командарм Сорокин  получил  из  Екатеринодара  приказ  от
непрерывно заседающего ЦИКа быть главнокомандующим всеми  красными  силами
Северного Кавказа.
   Сообщил ему об этом  начальник  штаба  Беляков:  с  телеграфной  лентой
кинулся в вагон главкома и, сбросив  его  ноги  с  койки,  прочел  приказ,
освещая ленту бензиновой  зажигалкой.  Сорокин,  не  в  силах  проснуться,
таращил глаза, валился на горячую подушку.  Беляков  стал  трясти  его  за
плечи.
   -   Да   проснись   ты,    ваше    высокопревосходительство,    товарищ
главнокомандующий... Хозяин Кавказа - понял? Царь и бог - понял?
   Тогда Сорокин понял всю огромную важность  известия,  всю  изумительную
судьбу свою,  оттиснутую  точками  и  линиями  на  узкой  полоске  бумаги,
извивающейся  в  пальцах  начштаба.  Он  быстро  оправил  штаны,   накинул
черкеску, пристегнул кобуру, шашку.
   - Немедленно объявить приказ по армии... Мне - коня...


   На рассвете Иван Ильич Телегин после перевязки, разыскивая штаб  своего
полка, пробирался между возами. В это время со стороны  вокзала  по  улице
пролетела кучка  конвойных  с  развевающимися  башлыками,  впереди  скакал
трубач, за ним - двое: Сорокин, рвавший повод у гривастого коня,  и  казак
со значком главнокомандующего на пике. Как  ночные  духи  в  закружившейся
пыли, всадники умчались в сторону выстрелов.
   На телегах, мокрых от росы, поднимались заспанные головы,  выставлялись
бороды, хрипели  голоса.  И  уже  далеко  в  степи  пела  труба  скачущего
горниста, оповещая о том, что главнокомандующий близко, здесь, в бою,  под
пулями... "Опрокинем врага, та-та-та, - пела труба, -  к  победе  и  славе
вперед... Для героя нет смерти, но слава навек, та-та-та..."
   В мазаной хате с выбитыми  окошками  Иван  Ильич  нашел  Гымзу.  Больше
никого из штаба полка здесь не было. Гымза сутуло сидел на лавке, огромный
и  мрачный,  рука  его  с  деревянной  ложкой  висела  между  раздвинутыми
коленями. На столе стоял горшок со щами и рядом туго  набитый  портфель  -
весь аппарат начальника особого отдела.
   Гымза, казалось, дремал. Он не пошевелился,  только  повернул  глаза  в
сторону Ивана Ильича:
   - Ранен?
   - Пустяки, царапина... Провалялся полночи в пшенице... Потерял своих, -
такая путаница... Где полк?
   - Сядь, - сказал Гымза. - Есть хочешь?
   Он с трудом поднял руку, отдал ложку. Иван Ильич набросился на горшок с
полуостывшими щами, даже застонал. С минуту ел молча.
   - Наши дрались вчера, товарищ Гымза,  цепи  и  поднимать  не  надо:  на
триста, на четыреста шагов бросались в штыки...
   - Поел, будет, - сказал Гымза.  Телегин  положил  ложку.  -  Ты  слышал
приказ по армии?
   - Нет.
   - Сорокин - верховный главнокомандующий. Понятно?
   - Ну, что ж, это хорошо... Ты видел его вчера? С  брошенными  поводьями
пер в самый огонь, - пунцовая рубашка, весь на виду.  Бойцы,  как  завидят
его, - ура! Кабы не он вчера, - не знаю... Мы еще подивились вчера:  прямо
- цезарь.
   - То-то - цезарь, - сказал Гымза. - Жалко - расстрелять его не могу.
   Телегин опустил ложку:
   - Ты... смеешься?
   - Нет, не смеюсь. Тебе все  равно  этих  делов  не  понять.  -  Тяжелым
взглядом, не мигая, он глядел на Ивана Ильича. - Ну, а ты-то  не  предашь?
(Телегин спокойно взглянул ему в глаза.) Ну, что ж... Хочу  поручить  тебе
трудное  дело,  товарищ  Телегин...  Думаю  я,   -   пожалуй,   ты   самый
подходящий... На Волгу тебе надо ехать.
   - Слушаю.
   - Я напишу все мандаты. Я  тебе  дам  письмо  к  председателю  Военного
совета. Если ты не сладишь, не передашь, -  тогда  лучше  уходи  к  белым,
назад не являйся. Понял?
   - Ладно.
   - Живым в руки не давайся.  Больше  жизни  береги  письмо.  Попадешь  в
контрразведку, - все сделай, съешь это письмо, что ли...  Понял?  -  Гымза
задвигался и опустил на стол кулак, так что горшок подпрыгнул. - Чтобы  ты
знал, - в письме вот что будет: армия в  Сорокина  верит.  Сорокин  сейчас
герой, армия за ним куда угодно пойдет... И я требую расстрела Сорокина...
Немедленно, покуда он революцию не оседлал. Запомнил?  Эти  слова  -  твоя
смерть, Телегин... Понятно?
   Он помолчал. По лбу его ползли мухи, Телегин сказал:
   - Хорошо, будет сделано.
   - Так поезжай, дружок... Не знаю, - через Святой Крест, на Астрахань  -
далеко... Лучше тебе пробираться Доном на Царицын. Кстати разведаешь,  что
у белых в тылах... Захвати офицерские погоны, покрасуйся... Какие  тебе  -
капитанские или подполковничьи?
   Он усмехнулся, положил Телегину руку на колено, похлопал, как ребенка:
   - Поспи часика два, а я напишу письмо.



        10

   Трехнедельный  отпуск  был  наконец  получен.  Вадим  Петрович   Рощин,
разбитый, больной, растерзанный противоречиями, находился в  это  время  в
добровольческом гарнизоне на  станции  Великокняжеской.  Крупных  боев  не
было, - все силы красных оттянулись южнее, на  борьбу  с  главными  силами
Деникина. Здесь же, по станицам на реках Маныче и Сале, вспыхивали кое-где
волнения, но казачьи карательные отряды атамана Краснова  проворной  рукой
успокаивали мятущиеся умы:  где  внушали  честью,  где  шомполами,  а  где
вешали.
   Вадим Петрович уклонялся от участия в расправах, ссылаясь на  контузию.
По  возможности  не  ходил   на   офицерские   попойки,   устраиваемые   в
ознаменование побед Деникина. И странно: здесь, в гарнизоне, так же, как и
в действующей армии,  к  Рощину  все  относились  с  настороженностью,  со
скрытой враждебностью.
   Кем-то, где-то был пущен слух про его "красные подштанники",  -  так  к
нему это и прилипло.
   В окопах под Шаблиевкой  вольноопределяющийся  Оноли  стрелял  в  него.
Рощин отчетливо помнил  эту  секунду:  гул  снаряда  с  бронепоезда,  крик
ротного "ложись!". Разрыв. И - запоздавший револьверный выстрел, удар, как
палкой, в затылок и свирепой радостью мотнувшиеся восточные глаза Оноли.
   Только один человек  мог  поверить  честному  слову  Рощина  -  генерал
Марков. Но он был убит, и Вадим Петрович  размыслил  больше  не  поднимать
сомнительного дела против мальчишки.
   Его мучило: откуда все же такая ненависть к нему? Разве не  было  ясно,
что он честен, что он бескорыстен, что  его  поступками  руководит  только
идея величия России? Не за генеральскими погонами он пошел в эти  страшные
степи...
   У Рощина недоставало беспощадно ясного видения вещей. Ум его  окрашивал
мир и события в то, что он  сам  считал  лучшим  и  главным.  Неподходящее
пропускалось мимо глаз, от назойливого он морщился.  И  мир  представлялся
ему  законченной  системой.  Происходило  это,  по  всей  вероятности,  от
врожденного барства, от многих поколений благодушествующих помещиков.  Эта
исчезнувшая  порода  превыше  всех  благ  ставила  мирное   благодушие   и
навязывала его всему и повсюду. Пороли мужика на конюшне, -  ну,  что  же,
покричит-покричит мужик и после лозы  раскается,  ему  же  будет  лучше  -
раскаянному и умиротворенному. Протестуют векселя, имение идет с торгов, -
что ж поделаешь? Можно прожить и во флигельке, в лопухах и крыжовнике, без
шумных пиров: пожалуй, что так и душе будет покойнее под  старость  лет...
Никакими усилиями судьбе не удавалось  сбить  с  толку  благодушествующего
помещика. И вырабатывалось у него особое мягкое зрение -  видеть  во  всем
лишь прекраснейшее и благороднейшее!
   Это отсутствие едкого взгляда на  лица  и  поступки  было  и  у  Вадима
Петровича. (Правда, события последних лет сильно потрепали его  романтизм,
вернее - от него остались одни лохмотья.) Ему теперь постоянно приходилось
жмуриться. Вот отчего он уклонялся,  например,  от  посещения  офицерского
собрания.
   Эти люди, - горсточка  офицеров  и  юнкеров,  -  должны  были,  по  его
понятию, носить, как крестоносцы,  белые  одежды:  ведь  они  подняли  меч
против взбунтовавшейся черни,  против  черных  вождей,  антихристовых  или
германских - черт их там разберет - слуг и приспешников. (С  этим  зарядом
идей Рощин и попал на Дон.)
   Но на офицерских попойках было дико слушать шумное бахвальство под звон
стопочек, похвалы братоубийственной лихости. Эти молодые, когда-то изящные
лица "крестоносцев" обезображены нетерпением убивать, карать, мстить;  вот
они, стоя со стопочками девяностопятиградусного спирта, поют мертвый  гимн
тому, кто был ничтожнейшим из людей, был расстрелян,  сожжен,  развеян  по
ветру, как некогда Лжедимитрий, и если бы можно было  собрать  всю  кровь,
пролитую по его бессильной воле, то народ, конечно, утопил бы его живого в
этом глубоком озере...
   Казалось (на это и жмурился Рощин), этот мертвый гимн был  единственной
идеей у его однополчан... Очистить Россию от большевиков, дойти до Москвы.
Колокольный звон... Деникин въезжает в Кремль на белом коне... Да, да, все
это понятно. Но дальше-то  что,  -  самое-то  главное?  Про  Учредительное
собрание, например, неприлично было и  говорить  среди  офицеров.  Значит:
гимн мертвецу?
   Что же увлекло  этих  людей  на  борьбу  и  смерть?  Рощин  жмурился...
Подставлять грудь под пули и пить спирт в теплушках уже не было героизмом,
- устарело. Этим занимались и храбрые и трусы. Преодоление  страха  смерти
вошло в обиход, жизнь стала дешевой.
   Героизм был в отречении от себя во имя веры  и  правды.  Но  тут  опять
жмурки, без конца жмурки... В какую правду верили его однополчане? В какую
правду верил он сам? В великую трагическую историю  России?  Но  это  была
истина, а не правда. Правда - в движении, в жизни, -  не  в  перелистанных
страницах пыльного фолианта, а в том, что течет в грядущее.
   Во имя какой правды (если не считать  московского  колокольного  звона,
белого коня, цветов на штыках и прочее)  нужно  убивать  русских  мужиков?
Этот вопрос начинал шататься в сознании Вадима  Петровича,  зыбиться,  как
отражение в воде, куда бросили камень. Тут-то и начиналось его мучительное
расщепление. Он был чужой среди однополчан, "красные  подштанники",  "едва
ли не большевичок".
   Все чаще с горящими от стыда ушами он вспоминал  последний  разговор  с
Катей. Она сжимала руки, задыхалась от волнения, будто из-под  ног  Вадима
Петровича сыпались камешки в пропасть. "Нужно делать что-то совсем другое,
Вадим, Вадим!!"
   Ему еще трудно было сознаться, что Катя, должно  быть,  права,  что  он
безнадежно запутывается, что все меньше понимает - откуда берется, растет,
как кошмар, сила "взбунтовавшейся черни",  что  сгоряча  объяснять,  будто
народ обманут большевиками; - глупо до ужаса, потому что  еще  неизвестно,
кто кого призвал: большевики революцию  или  народ  большевиков,  что  ему
сейчас больше некого обвинять, - разве самого себя.
   Катя была права во всем. Из старой  жизни  она  унесла  в  эти  смутные
времена одну защиту, одно сокровище - любовь и жалость. Он вспоминал,  как
она шла по Ростову, в платочке, с узелком, - кроткая спутница его жизни...
Милая, милая, милая... Положить голову на ее колени,  прижать  к  лицу  ее
нежные руки, сказать только: "Катя,  я  изнемог..."  Но  нелепая  гордость
сковывала  Вадима  Петровича.  На  пыльной  улице  станицы,  в  строю,   в
офицерском  собрании  появлялась  его  худая  фигура,  будто  затянутая  в
железный корсет, голова, совсем уже седая, высокомерно поднята...  "Елочки
точеные, - говорили про него, - тон  держит,  подумаешь  -  лейб-гвардеец,
сволочь пехотная..."
   Он послал Кате два коротеньких письма, но ответа не получил.  Тогда  он
решил написать подполковнику Тетькину. Но в это  время  пришел  отпуск,  и
Вадим Петрович сейчас же выехал в Ростов.
   В полдень с вокзала взял извозчика. Город нельзя было  узнать.  Садовая
улица чисто выметена, деревья подстрижены, нарядные женщины, все в  белом,
гуляя по теневой стороне, отражаются в зеркальных окнах магазинов.
   Рощин вертелся на извозчике, ища глазами Катю. Что  за  черт?  Женщины,
как из забытого сна, - в шляпках со старомодными перьями, в панамах, белых
шарфах... Белые ножки летят по вымытому мрачными дворниками  асфальту,  ни
одного пятнышка крови на этих белых чулочках. Так вот зачем стоит заслон в
Великокняжеской! Четвертую неделю бьется Деникин с красными полчищами! Вот
она - простая, "как апельсин", правда белой войны!
   Рощин горько усмехнулся. На перекрестках стояли немцы в тошно  знакомых
серо-зеленых мундирах, в новеньких фуражках - свои, домашние! Ах, вот один
выбросил из глаза монокль,  целует  руку  высокой  смеющейся  красавице  в
белом...
   - Извозчик, поторапливайся!
   Подполковник  Тетькин  стоял  у  ворот  своего  дома.  Вадим  Петрович,
подъезжая, выскочил из пролетки и увидел, что Тетькин пятится,  глаза  его
округляются, вылезают, толстенькая рука поднялась и  замахала  на  Рощина,
будто открещиваясь.
   - Здравия желаю, подполковник... Неужели не узнали? Я... Ради бога, что
Катя? Здорова? Отчего не...
   - Батеньки мои, жив! - бабьим голосом крикнул Тетькин. - Голубчик  мой,
Вадим Петрович! - И он припал, обнял Рощина, замочил ему щеку слезами.
   - Что случилось? Подполковник... говорите все...
   - Чуяло сердце -  жив...  А  уж  как  бедненькая  Екатерина  Дмитриевна
убивалась! - И Тетькин бестолково стал рассказывать про то, как она ходила
к Оноли, и он, непонятно зачем, уверил ее в смерти Рощина.  Рассказал  про
Катино горе, отъезд.
   - Так, так, - твердо проговорил Рощин, глядя под ноги, - куда же уехала
Екатерина Дмитриевна?
   Тетькин  развел  руками,  добрейшее  лицо  его  изобразило  мучительное
желание помочь.
   - Помнится мне, - говорила, что едет в Екатеринослав... Будто  бы  даже
хотела там в кондитерское заведение какое-то поступить... От отчаяния -  в
кондитерскую... Я ждал - напишет, - ни строчечки, как в воду канула...
   Рощин отказался зайти выпить стаканчик чаю  и  сейчас  же  вернулся  на
вокзал. Поезд на  Екатеринослав  отходил  вечером.  Он  пошел  в  зал  для
ожидания первого класса, сел на жесткий дубовый диван, облокотился, закрыл
ладонью глаза - и так на долгие часы остался неподвижным...
   Кто-то, с облегчением вздохнув, сел рядом с Вадимом Петровичем, видимо,
надолго. Садились до этого многие, посидят и уйдут, а этот  начал  дрожать
ногой, ляжкой, - трясся весь диван. Не уходил и не переставал дрожать.  Не
отнимая руки от глаз, Рощин сказал:
   - Послушайте, вы не можете перестать трясти ногой?..
   Тот с готовностью ответил:
   - Простите, - дурная привычка. - И сидел после этого неподвижно.
   Голос его поразил  Вадима  Петровича:  страшно  знакомый,  связанный  с
чем-то далеким, с каким-то прекрасным  воспоминанием.  Рощин,  не  отнимая
руки, сквозь раздвинутые пальцы одним глазом покосился на соседа. Это  был
Телегин. Вытянув ноги в  грязных  сапогах,  сложив  на  животе  руки,  он,
казалось, дремал, прислонясь затылком к высокой спинке. На нем  был  узкий
френч, жмущий под мышками, и новенькие  подполковничьи  погоны.  На  худом
бритом загорелом лице  его  застыла  улыбка  человека,  отдыхающего  после
невыразимой усталости...
   После Кати он был для Рощина самым близким  человеком,  как  брат,  как
дорогой друг. На нем лежал свет очарования сестер  -  Даши  и  Кати...  От
изумления Вадим Петрович едва  не  вскрикнул,  едва  не  кинулся  к  Ивану
Ильичу. Но Телегин не открывал глаз, не шевелился.  Секунда  миновала.  Он
понял, - перед ним был враг. Еще в конце  мая  Вадим  Петрович  знал,  что
Телегин - в Красной Армии, пошел туда своей охотой и - на отличном  счету.
Одет он был явно в чужое, быть может, похищенное у им же убитого  офицера,
в подполковничьи погоны (а всего он был  штабс-капитан  царской  армии)...
Рощин почувствовал внезапную липкую гадливость, какая обычно  кончалась  у
него  вспышкой  едкой  ненависти:  Телегин  мог  здесь  быть  только   как
большевистский контрразведчик...
   Нужно было немедленно пойти и  доложить  коменданту.  Два  месяца  тому
назад Рощин не поколебался бы ни на мгновенье. Но он прирос к дивану, - не
было силы. Да и  гадливость  будто  отхлынула...  Иван  Ильич,  -  красный
офицер, - вот он, рядом, все тот же -