ем к уроку русского языка... Русский язык - это ведь тоже  солнечная
энергия, поэтому им нужно хорошо овладеть...
   Во время перемен дети рассказывали Кате всякие новости. Дети знали все,
что делалось на Пресне в Москве, и даже за границей у лордов-мордов.  Катя
очень многое почерпнула из этих рассказов. Так, раньше чем  из  газет  она
узнала о прорыве белых под Орлом,  откуда  стали  прибывать  раненые.  Две
девочки собственными ушами слышали, как у Микулиных  -  куда  они  нарочно
бегали - Степан Микулин, токарь,  только  что  вернувшийся,  бедный,  весь
простреленный, приподнялся на койке,  -  а  ему  докторами  строго  ведено
лежать, - и кричал дурным голосом жене и матери:
   - Измена у нас на фронте, измена! Дайте мне бумаги,  чернил,  я  напишу
Владимиру  Ильичу!  Лучшие  пролетарии  кровью  умываются,  сырой   землей
укрываются, а Москву не хотят отдавать белому генералу... Не мы  виноваты,
что Орел сдан, - измена!..
   Петров  Митя,  слушая  эти  рассказы  девочек,  сделался  бледный,  как
штукатурка, и глаза у него все расширялись, такие мученические,  что  Катя
села рядом на парту, прижала его голову к груди, но он молча  выпростался,
- ему было не до утешения, не до ласк.
   Несколько  дней  ливмя  лил  дождь,  и  Пресня,  казалось,  по   колено
погрузилась в жидкую, оловянную грязь, - дети приходили совсем растерянные
от страшных слухов, как чума, распространявшихся по  городу.  Было  трудно
заставить детей сосредоточиться на уроках. Рыженькая девочка, Клавдия,  не
приготовившая  сложения  и  вычитания,  громко  заплакала  посреди   урока
арифметики. Катя постучала карандашом о кафедру.
   - Возьми сейчас же себя в руки, Клавдия.
   - Не могу, те-е-е-тя К-а-а-тя...
   - Что случилось?
   Девочка ответила хриповато:
   - Мама говорит: все равно, не учись, Клашка, арифметике...
   - Что за глупости, мама твоя никогда этого не говорила!
   - Нет, она сказала: все равно - вышла из  грязи  и  уйдешь  в  грязь...
Офицеры всех нас конями потопчут...
   В сумерках Катя пошла на ликбез, -  пробиралась  под  самыми  заборами,
чтобы как можно  меньше  замочить  ноги,  в  отчаянии  останавливалась  на
перекрестках, не зная, как перебраться через улицу. На  квартиру  рабочего
Чеснокова (не так давно посланного на фронт комиссаром) из десяти  женщин,
с которыми она занималась, не пришла в  этот  вечер  ни  одна.  Чесночиха,
полгода тому назад вышедшая замуж, беременная. страшно исхудавшая,  вся  в
желтых пятнах, сказала Кате:
   - Не ходите вы сейчас к нам, погодите, не до того нам... Да и вам будет
лучше.
   Она показала Кате  записочку  от  мужа,  с  фронта:  "Люба,  если  Тулу
возьмут,  тогда  готовьтесь.  Москву  отдавать  не  будем,  только   через
последний труп... Пишу наспех с оказией... Может случиться, к тебе  зайдет
военный товарищ Рощин - ты ему верь. Он расскажет обо всем, - хорошо, если
его послушают наши товарищи... Да пусть ему помогут, если  ему  что  будет
нужно. За всем тем жив, здоров, научился ездить верхом, о чем  никогда  не
гадал..."
   - Ждем этого товарища Рощина, да что-то не едет, -  сказала  Чесночиха,
тоскливо глядя на мокрое окошко. - Приходите тогда, послушайте, я за  вами
девчонку пришлю... Это кто же Рощин - не ваш ли муж?
   - Нет, - ответила Катя, - мой муж давно убит.
   Вернувшись домой, она затопила железную печурку с трубой в  форточку  -
"пчелку", окрещенную так потому, что печечки эти попевали, когда их топили
лучинками, - ее сделали на Пресне рабочие  и  сами  установили  в  Катиной
комнате, полагая, что их учительнице будет много работоспособнее  ночевать
в  некотором  тепле.  Катя  сняла  размокшие  башмаки,   чулки   и   юбку,
забрызганную грязью, вымыла ноги в ледяной воде, надела все сухое,  налила
чайник и поставила на пчелку, вынула  из  кармана  пальто  кусочек  серого
колючего хлеба, - нарезав кусочками, положила на чистую салфетку  рядом  с
чашкой и серебряной ложечкой. Все это она делала рассеянно. Когда стукнула
кухонная  дверь  и  в  коридоре  проволоклись  невыносимо  медленные  шаги
Маслова, она пошла и постучалась к нему.
   -  А!  Мое  почтение,  Екатерина  Дмитриевна.  Присаживайтесь.  Сволочь
погода... А вы все, я вижу, хорошеете. Хорошеете. Так-с...
   Он был почему-то необыкновенно зол в этот вечер. На вопрос Кати: что  в
конце  концов  происходит,  почему  такая  повсюду  тревога?  -   он,   не
отворачиваясь,  устроил  тонкими  губами  одну  из  своих  самых  ядовитых
усмешечек:
   - Вас интересуют партийные новости или что еще? Фронт? Наших бьют.  Что
еще я могу вам сказать? Бьют! А в  Москве,  как  всегда,  оптимистическое,
бодрое настроение... Массовая мобилизация коммунистов против Деникина... В
Петрограде массовые обыски в буржуазных кварталах...  Вынесено  решение  о
закрытии всех фабрик и заводов из-за недостатка топлива... Последняя,  уже
окончательно  ободряющая,  новость:  объявлена  перерегистрация  партийных
билетов, то есть очистка авгиевых конюшен... И вот тут-то мы и  победим  и
Деникина, и Юденича, и Колчака...
   Он возил ноги по комнате, забросанной окурками; из-под  концов  мокрых,
грязных  брюк  его  волочились   развязавшиеся   тесемки   подштанников...
Расхаживая, он щелкал пальцами, которые от вялости плохо щелкали.
   - Вот тут-то и победим, тут-то и победим, - повторял он  издевательским
голосом. - Вам, разумеется, это все непонятно... И не удивительно, что вам
непонятно... Гораздо удивительнее, что и мне,  например,  непонятно...  Не
понимаю  больше  ни-че-го...  Социализм  строится  на  базе   материальной
культуры. Социализм - высшая форма производительности труда. Так.  Наличие
высокоразвитой  индустрии  -  обязательно?  Да.  Наличие   высокоразвитого
многочисленного рабочего класса - обязательно? А как же! Мы  Карла  Маркса
читали, крепко читали... Ну что ж, займемся перерегистрацией... Есть еще у
нас порох в пороховницах...
   Катя так от него ничего  не  узнала  толком.  В  Наркомпросе,  куда  на
следующий день она пошла за инструкциями, в главном коридоре, где  никогда
не замечалось сквозняка, а сегодня (не то где-то  вышибли  окошко,  не  то
нарочно растворили)  дуло  пронзительным  холодом,  и,  несмотря  на  это,
повсюду собирались шепчущиеся кучки сотрудников; Катя напрасно  ходила  из
комнаты в комнату, - ей только  сообщила  одна  сотрудница,  пряча  нос  в
скунсовый вытертый воротник:
   - Да вы что - спросонок, гражданка, не знаете,  что  мы,  должно  быть,
эвакуируемся в Вологду...
   И вдруг, так же внезапно,  произошла  крутая  перемена.  Утром,  только
забрезжило. Катя побежала в школу. На Садовой ей пришлось  остановиться  и
пережидать. По закаменевшей грязи, дробя замерзшие  лужи,  под  огромными,
воющими  уже  по-зимнему,  голыми  липами  проходили  вооруженные   отряды
рабочих. За ними ехали телеги. И снова, тесно ряд  к  ряду,  шли  колонны,
ступая медленно, как зачарованные. То  тут,  то  там  суровые  неспевшиеся
голоса затягивали "Интернационал". На кумачовых  полотнищах,  которые  они
несли, наспех, кривыми буквами было написано:  "Все  на  борьбу  с  белыми
бандами Деникина!", "Да здравствует пролетарская революция во всем мире!",
"Осиновый кол мировой буржуазии!". Из утренней хмурой мглы приближались  и
проходили все новые колонны. Катя глядела на эти лица -  обросшие,  худые,
истощенные, темные, и казалось, у всех у них было  единое  во  взгляде,  в
плотно сложенных ртах: преодоленное страдание, решимость, неумолимость...
   В школе дети сейчас же рассказали Кате новость:  вчера  на  Пресне,  на
Механическом заводе, был Ленин, и началась партийная неделя...


   Неподалеку от  Воронежа  к  Мамонтову  присоединился  кубанский  корпус
Шкуро. Теперь у него  было  шесть  кавалерийских  дивизий  против  двух  у
Буденного. Он остановился и стал поджидать его. Мамонтов был осторожен. Он
выделил часть сил для укрепления обороны Воронежа; оба корпуса  перестроил
в три колонны и выбрал место для боя,  где  будет  окружена  и  уничтожена
красная конница, - огромное поле, упирающееся в полотно  железной  дороги,
по которой крейсировал бронепоезд - стальная черепаха с шестидюймовками.
   Буденный был смел, но расчетлив. Он получал подробные сведения  о  всех
приготовлениях и махинациях генерала Мамонтова... Какая-нибудь девчонка, с
коряво нацарапанной запиской, запрятанной  под  платок  -  под  косу,  или
горемычная бабушка, с мешком для кусков, проходили  через  заставы  белых,
мало кто польстится на вшивую девчонку, а уж от  бабули  отплюется  всякий
казак, - и они находили буденновских разведчиков и передавали им сведения.
   Буденный остановился между лесом и болотами, не дойдя до широкого поля,
предназначенного ему для гибели. Он приказал вволю кормить коней и  хорошо
осмотреть подковы (кони были кованы только  на  передние  ноги).  Приказал
пополнить огнеприпасы и взамен пшена да пшена - приелось  пшено  -  выдать
бойцам трофейной солонины с бобами, сладкого консервированного  молока  да
разного рассыпчатого печенья и духовитого  табаку,  чтобы  позабавиться  у
костров. Все это добывалось из  "передвижного  арсенала",  как  назывались
богатые обозы белых. Сейчас  они  день  и  ночь  тянулись  из  Воронежа  к
Мамонтову. Особенно наказывал Семен Михайлович - взять новенькие  японские
карабины,  чтобы  заменить  ими,  насколько  возможно,  старые   винтовки,
расшлепанные в боях, а также канцелярские принадлежности.
   Прикрываясь лесом и болотами,  можно  было  спокойно  отоспаться  перед
серьезной операцией. Но она представлялась бойцам все же столь  серьезной,
- схватиться врукопашную с шестью донскими дивизиями, - что  мало  у  кого
наблюдалось спокойствие. Они чистили коней  не  как-нибудь,  а  до  белого
платочка, чинили седла, точили шашки. Ни песен, ни гармошек  не  слышалось
по эскадронам, - велись глубокомысленные разговоры.  Завидят  комиссара  и
машут, - поди сюда, коммунист... "Расскажи нам,  товарищ  дорогой:  кончим
Мамонтова - неужто не будем брать Воронеж, ведь  эдакая  сила  у  них  там
всякого добра?.." Комиссар отвечал, что насчет Воронежа  Семен  Михайлович
пока распоряжения не давал. Тогда начинались споры:  можно  ли  кавалерией
брать укрепленный район? Одни говорили, что можно при большом одушевлении,
другие утверждали, что это противозаконно.
   Телегинский эскадрон, назначенный в сторожевое охранение, стоял у  края
болота. На  юг  начиналось  поле,  где  время  от  времени  маячили  белые
разведчики. Было известно, что в той стороне группировалась одна  из  трех
мамонтовских колонн. Там по ночам мерцал в тучах слабый отсвет костров.
   В эскадроне также много было разговоров  вокруг  да  около  предстоящей
битвы, на которую съехались такие небывало крупные и могучие конные массы.
Старый кавалерист Горбушин рассказывал, как в четырнадцатом году был  один
такой бой под Бродами: австрийская гвардейская дивизия -  четыре  полка  -
лихо атаковала нашу легкую  кавалерийскую  дивизию,  да  после  этого  боя
австрияки уже отвели всю свою конницу в  тыл...  Атаковали  они  сверху  с
полугоры, рассчитывая опрокинуть наших в лощину. А наши вылетели навстречу
из лощины в гору, на флангах по четыре казачьих сотни с пиками,  в  центре
уланы, с пиками же, да ахтырские  гусары,  с  желтыми  околышами,  желтыми
кантами, - лихие были гусары! Наши понимают,  что  австриякам  с  горы,  с
такого разгона, нельзя будет поворачивать, -  и  как  начали  они  с  нами
сближаться, не ожидали они такой нашей злости, сдерживают коней, - поздно!
Наши их пиками - снизу вверх - очень способно; ткнет, да  пику-то  бросит,
да через строй проскочит, да обернется и - рубит шашкой, да не по  плечам,
- у них под погонами подложены стальные пластины, - а поперек  туловища...
Так  и  остались  лежать  на  полугоре  все  четыре   гвардейских   полка,
порубленные, приколотые к земле пиками, - страховище!
   Латугин,  который  не  особенно  любил,  когда   кто-нибудь   при   нем
занимательно рассказывал, перебил этого старого рубаку:
   - Ну да, было, было, мало что было, это игра случая... А ты расскажи-ка
про то, как трое наших красноармейцев германский батальон захватили...  Не
знаешь? А-а!.. То-то, что надо бы тебе знать...
   - А ну, рассказывай, Латугин, - раздались голоса.
   Он сидел на коленках у костра, у самых углей, озарявших его осунувшееся
лицо, на нем остались одни жилы после трех недель  мотанья  в  седле.  Он,
Гагин и Задуйвитер с самого начала взяты были  Телегиным  в  комендантский
батальон и два месяца наедали щеки, а  теперь  числились  кавалеристами  в
составе эскадрона.
   - Был у нас в Десятой Ленька Щур, другого  такого  головореза  едва  ли
можно найти, если  даже  хорошо  искать,  -  начал  рассказывать  Латугин,
положив руки на эфес шашки, упертой торчком. - Прошлой осенью, в  бытность
свою еще в  одной  украинской  бригаде,  выехал  он  в  разведку  с  двумя
товарищами. Едут они, ничего не думают и напоролись на немцев,  на  -  без
малого - целый батальон. Расположились немцы в глухой  местности  и  варят
себе суп...
   - Ну, уж это ты врешь, - сказал кто-то из слушателей, - станет германец
в глухой местности варить суп...
   Латугин тяжело поглядел на этого человека:
   - Объяснить тебе - почему они варили суп?.. Хорошо... Немцы пробирались
домой, это уж у них была революция... На Украине кругом все села восстали,
обгородились пулеметами,  никуда  не  сунешься,  германцы  обголодались...
Теперь понятно тебе?.. Не успели немцы всполошиться, Ленька выхватывает из
сумы чистую портянку, нацепил на шашку и смело едет  к  ним.  "Сдавайтесь,
говорит, вы окружены огромной силой кавалерии, мы даже и  шашек  кровянить
не станем, потопчем вас одними конями..." Нашелся  переводчик,  эти  слова
его перевел. Командир  батальона,  унтер-офицер,  плотный  немец  отвечает
Леньке: "Сомневаюсь, чтобы в ваших словах была правда..."  А  Ленька  ему:
"Это правильно, что вы сомневаетесь, садитесь на коня, едем  в  наш  штаб,
там предложат  вам  приличные  условия..."  Немцы  серьезно  посовещались,
командир говорит: "Гутморген, - ладно, - мы с вами поедем в тройном против
вас количестве, в случае, - если будет коварство с  вашей  стороны,  -  по
дороге вас шлепнем..." Ленька ему: "Пожалуйста, а  коварства  никакого  не
будет, вы имеете дело с бойцами революции..." Поехали. Приезжают  в  штаб.
Начинаются с германцами переговоры. Они требуют пропустить их  к  железной
дороге и хотят, чтобы дали им пшена пудов двадцать пять. А  наши  требуют,
чтобы немцы отдали оружие и две пушки. Немцы уперлись, и наши уперлись.  А
Ленька тут же все время вертится и говорит: "Товарищ комбриг, они голодные
- оттого несговорчивые, я их проагитирую, прикажи выдать  доброго  сала  и
пшеничного  хлеба".  О  спирте  он,  сатана,  официально  не  упомянул,  а
заведующий хозяйством  был  ему  любезный  кум,  он  у  него  и  спроворил
четверть. Сел он с немцами в хате, нарезал сала,  хлеба,  налил  спирту  в
кружку и давай разговаривать о том о сем, - как у нас  на  Украине  хорошо
едят да хорошо  пьют,  да  и  народ,  вообще,  располагающий  к  симпатии.
Похвалил он и немцев за то, что они Вильгельма скинули. И хотя разговор  у
них происходил без переводчика на этот раз, - немцы все понимали: он их  и
кулаком по спине оглаживал дружески и, взяв  за  уши,  целовал.  Скоро  за
столом  остались  двое,  он  да  командир  ихний,   унтер-офицер.   Ленька
надрывается,  а  немец  только  смеется,  пальцем  качает...  Прислали  от
начштаба  -  узнать,  как  дела?  Ленька  отвечает:  "Плохо,  командир  не
поддается агитации, надо еще четверть..." Ну, уж  когда  кончили  они  эту
вторую четверть, у стола остался один Ленька. Немцы переночевали. Утречком
унтер-офицер оставил своих товарищей заложниками - все равно они с перепою
и на коня не могли влезть - и вдвоем с Ленькой уехал. А  к  вечеру  привел
весь  батальон  -  человек  четыреста,  -  с  красным  флагом...  Так  ему
понравилась Ленькина агитация...
   Когда Латугин  кончил  рассказ,  -  гораздо  более  выдающийся,  чем  у
Горбушина - про бой под Бродами, - и красноармейцы  дружно  смеялись:  кто
ржал, показывал все зубы, кто вытирал слезы, кто  только  охал,  помахивая
рукой, - к костру подошел Рощин и, наклонившись к Латугину, сказал:
   - Разыщите Гагина и Задуйвитра и с ними приходите к палатке.


   В утреннем белом тумане, плотно лежащем по всему полю,  мчались  пятеро
всадников, - на гнедой кобыле со стриженой гривой - Рощин,  на  полкорпуса
впереди него, на вороном жеребчике, -  маленький  Дундич,  серб,  командир
одного из буденновских эскадронов; на своем непримиримом пути Дундич нашел
вторую родину и со всем пылом простодушного,  жизнерадостного  и  отчаянно
смелого человека полюбил необозримую Россию и ее необозримую революцию; он
и Рощин были одеты  в  светлые  офицерские  шинели  с  золотыми  погонами;
позади, понукая, скакали, в лихо смятых фуражках с кокардами, в полушубках
с урядническими погонами, Латугин, Гагин и Задуйвитер.
   Им  была  поставлена   задача:   проникнуть   в   Воронеж,   высмотреть
расположение артиллерии, наличие конных и пеших сил и  напоследок  вручить
командующему обороной - генералу Шкуро -  запечатанный  пакет,  в  котором
находилось письмо Буденного.
   Дундич любил жизнь и любил играть  с  ней  в  опасную  игру,  а  в  эти
бодрящие  октябрьские  дни,  когда  мускулы   так   и   потягивались   под
гимнастеркой, - лишь потяни ядреный воздух утреннего тумана, полный всяких
отличных запахов, - ему в  особенности  не  терпелось  без  дела.  Он  сам
вызвался передать Шкуро запечатанный пакет. Он пошел разыскивать Рощина  и
сказал ему:
   - Вадим Петрович, вы очень подходящий  человек  для  одного  небольшого
приключения, - вы знаете офицерские обычаи и всякую обходительность. Вы бы
не согласились сбегать со мной в Воронеж?  Это  займет  один  день.  Будет
добрая проскачка. Буденный обещал нам личных коней, Петушка и Аврору...
   Смешно  было  -  соглашаться  или  не  соглашаться.  Вадима   Петровича
неприятно только кольнуло упоминание об офицерской обходительности.  Но  и
вправду ему пришлось провозиться весь вечер, обучая товарищей - как  нужно
нижним чинам тянуться, козырять и отвечать и какой должен быть внешний вид
у офицера-добровольца: у дроздовцев - в лице ирония, любят носить пенсне -
в честь их покойного шефа; у корниловцев - традиционно тухлый взгляд  и  в
лице - презрительное разочарование; марковцы шикарят грязными  шинелями  и
матерщиной.
   Было условлено: если остановят и будут спрашивать, - отвечать: "Везем в
Воронеж секретный пакет от командира  резервного  добровольческого  полка,
прибывшего с юга в район Касторной". Это и туманно и убедительно.
   Часа через три хорошего хода, в белесом свете,  прорвавшемся  ненадолго
из-под свинцовых туч,  показался  Воронеж,  -  купола,  пожарные  каланчи,
красноватые крыши. За все время пути не привязалась ни  одна  разведка,  -
посмотрят в бинокль на пятерых всадников, скачущих в направлении города, и
шагом едут дальше. Первая задержка  произошла  на  мосту.  Деревянный,  на
живую нитку  построенный  мост  охранялся.  По  нему  похаживали  какие-то
солидные люди в бескозырках, в белых нагольных кожанах, какие  носят  бабы
на Украине, и все почему-то с окладистыми бородами. На той  стороне  около
предмостных окопов курила кучка юнкеров.
   Дундич остановил коня, спрыгнул и начал подтягивать подпругу.
   - Показывать липовые  документы  не  совсем  желательно,  -  сказал  он
вполголоса. - Река вздулась, переезжать где-нибудь вброд, -  замочимся  по
шею, это еще более нежелательно. Придется ехать через мост.
   - Ладно, стругаемся, - мрачно сказал Латугин.
   Задуйвитер тут же задавился смехом:
   - Ой, товарищи, лопни глаза - так ведь это ж попы на  мосту,  жеребячья
команда...
   - Шагом и весело, вперед, - сказал Дундич, как кошка вскакивая в седло.
Бородатые люди на мосту разноголосо зашумели: "Стой, стой". Дундич ех