ругое озерцо - круглое. На берегу его росли старые липы и корявая сосна с
одной, отставленной, как рука, веткой. Дальше, по узкой гривке, цвел белый
шиповник. Это было место, излюбленное  вальдшнепами  во  время  перелетов.
Даша и Семен Семенович сели на траву. Под их ногами синела небом, зеленела
отражением листвы вода по извилистым овражкам. Неподалеку от Даши в  кусте
прыгали, однообразно посвистывая, две серые  птички.  И  со  всей  грустью
покинутого любовника где-то в чаще дерева ворковал, ворковал, не  уставая,
дикий голубь. Даша сидела, вытянув ноги, уронив руки на колени, и слушала,
как в ветвях покинутый любовник бормотал нежным голосом:
   "Дарья Дмитриевна, Дарья Дмитриевна,  ах,  что  происходит  с  вами,  -
почему вам так грустно, хочется плакать? Ведь ничего еще не  случилось,  а
вы грустите, будто жизнь уж  кончена,  прошла,  пролетела.  Вы  просто  от
природы плакса".
   - Мне хочется быть с вами откровенным, Дарья Дмитриевна,  -  проговорил
Говядин, - позвольте мне, так сказать, отбросить в сторону условности?..
   - Говорите, мне все равно, - ответила Даша и, закинув руки  за  голову,
легла на спину, чтобы видеть небо, а не бегающие глазки Семена Семеновича,
который исподтишка, поглядывал на ее белые чулки.
   - Вы гордая, смелая девушка. Вы молоды, красивы, полны кипучей жизни...
   - Предположим, - сказала Даша.
   - Неужто  вам  никогда  не  хотелось  разрушить  эту  условную  мораль,
привитую воспитанием и средой? Неужто во имя этой всеми  авторитетами  уже
отвергнутой морали вы должны сдерживать свои красивые инстинкты!
   - Предположим, что я не хочу  сдерживать  свои  красивые  инстинкты,  -
тогда что? - спросила Даша и с ленивым любопытством ждала, что он ответит.
Ее разогрело солнце, и было так хорошо глядеть в небо, в  солнечную  пыль,
наполнившую  всю  эту  синюю  бездну,  что  не  хотелось  ни  думать,   ни
шевелиться.
   Семен Семенович молчал, ковыряя в земле пальцем.  Даша  знала,  что  он
женат на акушерке Марье Давыдовне. Раза два в год Марья Давыдовна забирала
троих детей и уходила от мужа к матери,  живущей  напротив,  через  улицу.
Семен Семенович в земской управе объяснял сослуживцам эти семейные разрывы
чувственным и беспокойным характером Марьи Давыдовны.  Она  же  в  земской
больнице объясняла их тем, что муж каждую минуту готов ей изменить  с  кем
угодно, только об этом и думает, и не изменяет по трусости и вялости,  что
уже совсем обидно,  и  она  больше  не  в  состоянии  видеть  его  длинную
вегетарьянскую физиономию. Во время  этих  размолвок  Семен  Семенович  по
нескольку раз в день без шапки переходил улицу. Затем супруги мирились,  и
Марья Давыдовна с детьми и подушками перебиралась в свой дом.
   -  Когда  женщина  остается  вдвоем  с  мужчиной,   у   нее   возникает
естественное желание принадлежать, у него - овладеть ее телом, - покашляв,
проговорил наконец Семен Семенович. - Я вас зову быть  честной,  открытой.
Загляните в глубь себя, и вы увидите, что среди предрассудков и лжи в  вас
горит естественное желание здоровой чувственности.
   - А у меня сейчас никакого желания не горит, что это значит? - спросила
Даша. Ей было смешно и лениво. Над головой, в бледном цветке шиповника,  в
желтой пыльце ворочалась пчела. А покинутый любовник продолжал бормотать в
осиннике: "Дарья Дмитриевна, Дарья Дмитриевна, не влюблены ли вы, в  самом
деле? Влюблены, влюблены, честное слово, - оттого и горюете". Слушая, Даша
тихонько начала смеяться.
   - Кажется, у вас забрался песок в туфельки. Позвольте,  я  вытряхну,  -
проговорил  Семен  Семенович  каким-то  особенным,  глуховатым  голосом  и
потянул ее за каблук. Тогда Даша быстро  села,  вырвала  у  него  туфлю  и
шлепнула ею Семена Семеновича по щеке.
   - Вы - негодяй, - сказала она, - я никогда  не  думала,  что  вы  такой
омерзительный человек.
   Она надела туфлю, встала, подобрала зонтик и, не взглянув на  Говядина,
пошла к реке.
   "Вот дура, вот дура, не спросила даже адреса, - куда писать,  -  думала
она, спускаясь с обрыва, - не то в Кинешму, не то в Нижний. Вот  теперь  и
сиди с Говядиным. Ах, боже мой". Она обернулась. Семен Семенович шагал  по
спуску, по траве, подымая ноги, как журавль, и глядел в  сторону.  "Напишу
Кате:  "Представь  себе,  кажется,  я  полюбила,  так  мне  кажется".   И,
прислушиваясь  внимательно,  Даша  повторила  вполголоса!  "Милый,  милый,
милый, Иван Ильич".
   В это время неподалеку раздался голос: "Не полезу и не  полезу,  пусти,
юбку оборвешь". По колена в воде у берега бегал голый человек, пожилой,  с
короткой бородой, с желтыми ребрами, с черным гайтаном  креста  на  впалой
груди. Он был непристоен и злобно, молча тащил в воду унылую женщину.  Она
повторяла: "Пусти, юбку оборвешь".
   Тогда Даша изо всей силы побежала вдоль  берега  к  лодке,  -  стиснуло
горло от омерзения и стыда. Покуда она сталкивала лодку в  воду,  подбежал
запыхавшийся Говядин. Не отвечая  ему,  не  глядя,  Даша  села  на  корму,
прикрылась зонтом и молчала всю обратную дорогу.
   После этой прогулки у Даши каким-то особым, непонятным ей  самой  путем
началась обида на Телегина, точно он  был  виноват  во  всем  этом  унынии
пыльного, раскаленного солнцем провинциального города, с вонючими заборами
и гнусными подворотнями, с кирпичными, как ящики, домишками, с телефонными
и трамвайными столбами вместо деревьев, с тяжелым зноем в  полдень,  когда
по серовато-белой, без теней, улице  бредет  одуревшая  баба  со  связками
вяленой рыбы на коромысле и кричит, глядя на пыльные окошки; "Рыбы воблой,
рыбы", - но остановится  около  нее  и  понюхает  рыбу  какой-нибудь  тоже
одуревший  и  наполовину  взбесившийся  пес;  когда  со   двора   издалека
дунайской, сосущей скукой заиграет шарманка.
   Телегин виноват был в том, что Даша  воспринимала  сейчас  с  особенной
чувствительностью весь этот окружавший ее  утробный  мещанский  покой,  не
намеревающийся, видимо, во веки веков сдвинуться с места, хоть  выбеги  на
улицу и закричи диким голосом: "Жить хочу, жить!"
   Телегин был виноват в том, что чересчур уж был скромен и застенчив:  не
ей же, Даше, в самом  деле,  говорить:  "Понимаете,  что  люблю".  Он  был
виноват  в  том,  что  не  подавал  о  себе  вестей,  точно  сквозь  землю
провалился, а может быть, даже и думать забыл.
   И в прибавление ко всему этому унынию в одну из знойных, как  в  печке,
черных ночей  Даша  увидела  сон,  тот  же,  что  и  в  Петербурге,  когда
проснулась в слезах, и так же, как и тогда,  он  исчез  из  памяти,  точно
дымка с запотевшего  стекла.  Но  ей  казалось,  что  этот  мучительный  и
страшный сон предвещает какую-то беду. Дмитрий Степанович посоветовал Даше
вспрыскивать мышьяк. Затем  было  получено  второе  письмо  от  Кати.  Она
писала: - "Милая Данюша, я очень тоскую по тебе, по своим и по России. Мне
все сильнее думается, что я виновата и в разрыве с Николаем. Я  просыпаюсь
и так весь день живу с этим чувством вины и какой-то душевной затхлости. И
потом - я не помню, писала ли я тебе,  -  меня  вот  уже  сколько  времени
преследует один человек. Выхожу из дому, - он идет навстречу. Поднимаюсь в
лифте в большом магазине, - он по пути впрыгивает в  лифт.  Вчера  была  в
Лувре, в музее, устала и села на скамеечку, и вдруг чувствую, - точно  мне
провели рукой по спине, -  оборачиваюсь  -  неподалеку  сидит  он.  Худой,
черный, с сильной проседью, борода точно наклеенная на щеках. Руки положил
на трость, глядит  сурово,  глаза  ввалившиеся.  Он  не  заговаривает,  не
пристает ко мне, но я его боюсь. Мне кажется,  что  он  какими-то  кругами
около меня ходит..."
   Даша показала письмо отцу. Дмитрий Степанович на другое утро за газетой
сказал между прочим"
   - Кошка, поезжай в Крым.
   - Зачем?
   - Разыщи этого Николая Ивановича и скажи ему,  что  он  разиня.  Пускай
отправляется в Париж, к жене. А  впрочем,  как  хочет...  Это  их  частное
дело...
   Дмитрий Степанович рассердился и  взволновался,  хотя  терпеть  не  мог
показывать своих чувств. Даша вдруг  обрадовалась:  Крым  ей  представился
синим, шумящим волнами, чудесным простором. Длинная тень от пирамидального
тополя,  каменная  скамья,  развевающийся  на  голове   шарф,   и   чьи-то
беспокойные глаза следят за Дашей.
   Она  быстро  собралась  и  уехала  в  Евпаторию,  где  купался  Николай
Иванович.



        12

   В это лето в Крыму был необычайный наплыв приезжих с севера.  По  всему
побережью бродили с облупленными носами колючие петербуржцы с  катарами  и
бронхитами, и шумные, растрепанные москвичи с ленивой и  поющей  речью,  и
черноглазые киевляне, не знающие различия гласных "о" и "а", и презирающие
эту российскую суету богатые сибиряки; жарились и обгорали дочерна молодые
женщины, и голенастые юноши, священники, чиновники, почтенные  и  семейные
люди, живущие, как и  все  тогда  жило  в  России,  расхлябанно,  точно  с
перебитой поясницей.
   В середине лета от соленой воды,  жары  и  загара  у  всех  этих  людей
пропадало ощущение стыда, городские платья начинали казаться пошлостью,  и
на  прибрежном  песке  появились  женщины,  кое-как  прикрытые  татарскими
полотенцами, и мужчины, похожие на изображения на этрусских вазах.
   В этой необычайной обстановке синих волн, горячего песка и голого тела,
лезущего отовсюду, шатались семейные устои. Здесь все  казалось  легким  и
возможным. А какова будет расплата потом, на севере, в  скучной  квартире,
когда за окнами дождь, а в прихожей трещит телефон и  все  кому-то  чем-то
обязаны, - стоит ли думать о  расплате.  Морская  вода  с  мягким  шорохом
подходит к берегу, касается ног, и вытянутому  телу  на  песке,  закинутым
рукам и закрытым векам - легко,  горячо,  сладко.  Все,  все,  даже  самое
опасное, - легко и сладко.
   Нынешним летом легкомыслие и шаткость среди приезжих  превзошли  всякие
размеры,  словно  у  этих  сотен  тысяч  городских   обывателей   каким-то
гигантским протуберанцем, вылетевшим в одно июньское утро из  раскаленного
солнца, отшибло память и благоразумие.
   По всему побережью не было  ни  одной  благополучной  дачи.  Неожиданно
разрывались прочные связи. И казалось, самый воздух  был  полон  любовного
шепота, нежного смеха и неописуемой чепухи,  которая  говорилась  на  этой
горячей земле, усеянной  обломками  древних  городов  и  костями  вымерших
народов. Было похоже, что к осенним  дождям  готовится  какая-то  всеобщая
расплата и горькие слезы.
   Даша подъезжала к Евпатории  после  полудня.  Незадолго  до  города,  с
дороги, пыльной белой лентой бегущей по  ровной  степи,  мимо  солончаков,
ометов соломы, она увидела против солнца большой  деревянный  корабль.  Он
медленно двигался в полуверсте, по  степи,  среди  полыни,  сверху  донизу
покрытый  черными,  поставленными  боком,  парусами.  Это  было  до   того
удивительно, что Даша ахнула. Сидевший рядом с ней  в  автомобиле  армянин
сказал, засмеявшись: "Сейчас море увидишь".
   Автомобиль  повернул  мимо  квадратных  запруд  солеварен  на  песчаную
возвышенность, и с нее  открылось  море.  Оно  лежало  будто  выше  земли,
темно-синее,  покрытое  белыми  длинными  жгутами  пены.   Веселый   ветер
засвистел в ушах. Даша стиснула на коленях кожаный чемоданчик и подумала:
   "Вот оно. Начинается".
   В  это  же  время  Николай  Иванович  Смоковников  сидел  в  павильоне,
вынесенном на столбах в море, и пил кофе с любовником-резонером. Подходили
после обеденного  отдыха  дачники,  садились  за  столики,  перекликались,
говорили о пользе йодистого лечения,  о  морском  купанье  и  женщинах.  В
павильоне было прохладно. Ветром трепало края белых  скатертей  и  женские
шарфы. Мимо прошла однопарусная яхта,  и  оттуда  что-то  весело  кричали.
Толпой  появились  и  заняли  большой  стол  москвичи,   все   -   мировые
знаменитости.  Любовник-резонер  поморщился  при  виде  их   и   продолжал
рассказывать содержание драмы, которую задумал написать.
   - У меня глубоко продумана вся тема, но написан только  первый  акт,  -
говорил он, вдумчиво и благородно глядя в лицо Николаю Ивановичу. - У тебя
светлая голова, Коля,  ты  поймешь  мою  идею:  красивая  молодая  женщина
тоскует, томится, кругом нее пошлость. Хорошие люди, но жизнь засосала,  -
гнилые чувства и пьянство. Словом, ты понимаешь... И вдруг она говорит: "Я
должна уйти, порвать с этой жизнью, уйти туда, куда-то  к  светлому..."  А
тут - муж и друг... Оба страдают... Коля, ты пойми,  -  жизнь  засосала...
Она уходит, я не говорю, к кому, - любовника нет, все на  настроении...  И
вот двое мужчин сидят в кабаке молча и пьют... Глотают слезы с коньяком...
А ветер в каминной  трубе  завывает,  хоронит  их...  Грустно...  Пусто...
Темно...
   - Ты хочешь знать мое мнение? - спросил Николай Иванович.
   - Да. Ты только скажи: "Миша, брось писать, брось", - и я брошу.
   - Пьеса твоя замечательная. Это  -  сама  жизнь.  -  Николай  Иванович,
закрыв глаза, помотал головой. - Да,  Миша,  мы  не  умели  ценить  своего
счастья, и оно ушло, и вот мы - без надежды, без воли - сидим  и  пьем.  И
воет ветер над нашим кладбищем... Твоя пьеса меня чрезвычайно волнует...
   У любовника-резонера задрожали мешочки  под  глазами,  он  потянулся  и
крепко поцеловал Николая Ивановича, затем налил по рюмочке. Они чокнулись,
положили локти на стол и продолжали душевную беседу.
   - Коля, - говорил любовник-резонер, тяжело глядя на  собеседника,  -  а
знаешь ли ты, что я любил твою жену, как бога?
   - Да. Мне это казалось.
   - Я мучился, Коля, но ты был мне  другом...  Сколько  раз  я  бежал  из
твоего дома, клянясь не переступать больше порога... Но я приходил опять и
разыгрывал шута... И ты, Николай, не смеешь ее винить. - Он  вытянул  губы
свирепо.
   - Миша, она жестоко поступила со мною.
   - Может быть... Но мы все перед ней виноваты... Ах, Коля,  одного  я  в
тебе не могу понять, - как ты, живя с такой женщиной,  -  прости  меня,  -
путался в то же время с какой-то вдовой - Софьей Ивановной. Зачем?
   - Это сложный вопрос.
   - Лжешь. Я ее видел, обыкновенная курица.
   - Видишь ли, Миша, теперь дело прошлое, конечно... Софья Ивановна  была
просто добрым человеком. Она давала мне минуты радости и никогда ничего не
требовала. А дома  все  было  слишком  сложно,  трудно,  углубленно...  На
Екатерину Дмитриевну у меня не хватало душевных сил.
   - Коля, но неужели - вот мы вернемся в Петербург, вот настанет вторник,
и я приеду к вам после спектакля... И твой дом  пуст...  Как  мне  жить?..
Слушай... Где жена сейчас?
   - В Париже.
   - Переписываешься?
   - Нет.
   - Поезжай в Париж. Поедем вместе.
   - Бесполезно...
   - Коля, выпьем за ее здоровье.
   - Выпьем.
   В павильоне, между столиками, появилась актриса  Чародеева,  в  зеленом
прозрачном платье, в большой шляпе, худая, как змея,  с  синей  тенью  под
глазами. Ее, должно быть, плохо держала спина,  -  так  она  извивалась  и
клонилась. Ей навстречу поднялся редактор эстетического журнала "Хор муз",
взял за руку и не спеша поцеловал в сгиб локтя.
   - Изумительная женщина, - проговорил Николай Иванович сквозь зубы.
   - Нет, Коля, нет, Чародеева - просто падаль. В  чем  дело?..  Жила  три
месяца с Бессоновым, на концертах мяукает  декадентские  стихи...  Смотри,
смотри, - рот до ушей, на шее жилы. Это не женщина, это - гиена.
   Все же, когда Чародеева,  кивая  шляпкой  направо  и  налево,  улыбаясь
большим ртом с розовыми губами, приблизилась  к  столу,  любовник-резонер,
словно пораженный, медленно поднялся,  всплеснул  руками,  сложил  их  под
подбородком.
   - Милая... Ниночка... Какой туалет!.. Не хочу, не хочу... Мне  прописан
глубокий покой, родная моя...
   Чародеева потрепала костлявой рукой его щеку, сморщила нос.
   - А что болтал вчера про меня в ресторане?
   - Я тебя ругал вчера в ресторане? Ниночка!
   - Да еще как!
   - Честное слово, меня оклеветали.
   Чародеева со смехом положила мизинчик ему на губы: "Ведь знаешь, что не
могу  на  тебя  долго  сердиться".  И  уже  другим  голосом,  из  какой-то
воображаемой светской пьесы, обратилась к Николаю Ивановичу:
   - Сейчас  проходила  мимо  вашей  комнаты:  к  вам  приехала,  кажется,
родственница, - прелестная девушка.
   Николай Иванович быстро взглянул на друга, затем взял с блюдечка окурок
сигары и так принялся его раскуривать, что задымилась вся борода.
   - Это неожиданно, - сказал он, - что бы это могло означать?..  Бегу.  -
Он бросил сигару в море и стал спускаться  по  лестнице  на  берег,  вертя
серебряной тростью, сдвинув шляпу на затылок. В гостиницу Николай Иванович
вошел уже запыхавшись...
   - Даша, ты зачем? Что случилось?  -  спросил  он,  притворяя  за  собой
дверь. Даша сидела на полу около раскрытого  чемодана  и  зашивала  чулок.
Когда вошел зять, она не спеша поднялась, подставила ему щеку для  поцелуя
и сказала рассеянно:
   - Очень рада тебя видеть. Мы с папой решили, чтобы ты ехал в  Париж.  Я
привезла два письма от Кати. Вот. Прочти, пожалуйста.
   Николай Иванович схватил у нее  письма  и  сел  к  окну.  Даша  ушла  в
умывальную  комнату  и  оттуда,  одеваясь,  слушала,   как   зять   шуршит
листочками, вздыхает. Затем он затих. Даша насторожилась.
   - Ты завтракала? -  вдруг  спросил  он,  -  Если  голодна  -  пойдем  в
павильон.
   Тогда она подумала: "Разлюбил ее совсем", - обеими руками надвинула  на
голову шапочку и решила разговор о Париже отложить до завтра.
   По дороге к павильону Николай Иванович молчал и  глядел  под  ноги,  но
когда Даша спросила: "Ты купаешься?" - он весело поднял голову и заговорил
о  том,  что  здесь  у  них  образовалось  общество  борьбы  с  купальными
костюмами, главным образом, преследующее гигиенические цели.
   - Представь, за месяц купанья на этом  пляже  организм  поглощает  йода
больше, нежели за это время можно искусственно ввести  его  внутрь.  Кроме
того, ты поглощаешь солнечные лучи и теплоту от нагретого  песка.  У  нас,
мужчин, еще терпимо, только небольшой пояс, но женщины закрывают почти две
трети тела. Мы с этим решительно начали бороться... В воскресенье я  читаю
лекцию по этому вопросу.
   Они шли вдоль воды по светло-желтому, мягкому,  как  бархат,  песку  из
плоских, обтертых прибоями  раковинок.  Неподалеку,  там,  где  на  отмель
набегали и разбивались кипящей пеной небольшие  волны,  покачивались,  как
поплавки, две девушки в красных чепчиках.
   - Наши адептки, - сказал Николай Иванович деловито. У Даши все  сильнее
росло чувство не то возбуждения, не то беспокойства. Это  началось  с  той
минуты, когда она увидела в степи черный корабль.
   Даша остановилась, глядя, как вода тонкой пеленой взлизывает на песок и
отходит, оставляя ручейки, и это Прикосновение воды  к  земле  было  такое
радостное и вечное, что Даша  присела  и  опустила  туда  руки.  Маленький
плоский краб шарахнулся боком, пустив облачко песка, и  исчез  в  глубине.
Волной замочило руки выше локтя.
   - Какая-то с тобой перемена, - проговорил Николай Иванович,  прищурясь,
- не то ты еще похорошела, не то похудела, не то замуж тебе пора.
   Даша обернулась, взглянула на него странно,  поднялась  и,  не  обтирая
рук, пошла к павильону, откуда любовник-резонер махал соломенной шляпой.
   Дашу   кормили   чебуреками   и   простоквашей,    поили    шампанским;
любовник-резонер суетился, время  от  времени  впадал  в  столбняк,  шепча
словно про себя: "Боже мой, как хороша!" - и подводил  знакомить  каких-то
юношей - учеников драматической студии, говоривших придушенными, голосами,
точно на исповеди. Николай  Иванович  был  польщен  таким  успехом  "своей
Дашурки".
   Даша пила вино, смеялась, протягивала кому-то для поцелуев руку  и,  не
отрываясь, глядела на сияющее  голубым  светом  взволнованное  море.  "Это
счастье", - думала она.
   После купанья и прогулки пошли ужинать в гостиницу. Было шумно,  светло
и нарядно. Любовник-резонер  много  и  горячо  говорил  о  любви.  Николай