ропасть,  меня  не  будут  в  нее
толкать,  не такова их дьявольская затея; а потому (выбора нет)
меня  уничтожат  иначе,  более  мягко.  Мягко!  Я   готов   был
улыбнуться сквозь муку, подумав о том, как мало идет к делу это
слово.
     Что   пользы   рассказывать   о   долгих,   долгих   часах
нечеловеческого ужаса, когда я считал  удары  стального  серпа!
Дюйм  за  дюймом,  удар  за ударом -- казалось, века проходили,
пока я это замечал -- но он  неуклонно  спускался  все  ниже  и
ниже!  Миновали  дни,  --  быть  может,  много  дней,  --  и он
спустился так низко, что обдал меня своим едким дыханьем. Запах
остро отточенной стали забивался мне в  ноздри.  Я  молился,  я
досаждал  небесам  своей  мольбой  о  том,  чтоб  он  спускался
поскорей. Я сходил с ума, я  рвался  вверх,  навстречу  взмахам
зловещего  ятагана.  Или  вдруг  успокаивался, лежал и улыбался
своей сверкающей смерти, как дитя -- редкой погремушке.
     Я снова лишился чувств -- ненадолго, ибо когда я  очнулся,
я  не понял, спустился ли маятник. А быть может, надолго, ибо я
сознавал присутствие злых духов, которые заметили мой обморок и
могли нарочно остановить качанье. Придя в себя, я  почувствовал
такую,  о!  невыразимую  слабость,  будто  меня  долго изнуряли
голодом. Несмотря на страданья,  человеческая  природа  требует
еды.  Я  с  трудом  вытянул левую руку настолько, насколько мне
позволяли путы,  и  нащупал  жалкие  объедки,  оставленные  мне
крысами. Когда я положил в рот первый кусок, в мозгу моем вдруг
мелькнул  обрывок мысли, окрашенной радостью, надеждой. Надежда
для меня -- возможно ли? Как я  сказал,  то  был  лишь  обрывок
мысли,  --  мало  ли  таких  мелькает в мозгу, не завершаясь? Я
ощутил, что мне  помстилась  радость,  надежда,  но  тотчас  же
ощутил,  как  мысль  о них умерла нерожденной. Тщетно пытался я
додумать ее, поймать, воротить. Долгие муки почти  лишили  меня
обычных  моих мыслительных способностей. Я сделался слабоумным,
идиотом.
     Взмахи маятника шли под  прямым  углом  к  моему  телу.  Я
понял,  что  серп  рассечет  меня  в  том месте, где сердце. Он
протрет мешковину, вернется, повторит свое дело опять... опять.
Несмотря на страшную ширь взмаха (футов тридцать, а то и более)
и шипящую мощь спуска, способную сокрушить и самые эти железные
стены, он протрет  мешковину  на  мне,  и  только!  И  здесь  я
запнулся.  Дальше  этой мысли я идти не посмел. Я задержался на
ней, я цеплялся за нее, будто бы так можно было удержать  спуск
маятника.  Я  заставил  себя  вообразить  звук,  с  каким  серп
разорвет мой балахон, тот озноб,  который  пройдет  по  телу  в
ответ  на  трение  ткани.  Я  мучил  себя  этим вздором, покуда
совершенно не изнемог.
     Вниз --  все  вниз  сползал  он.  С  сумасшедшей  радостью
противопоставлял я скорость взмаха и скорость спуска. Вправо --
влево  --  во  всю  ширь!  --  со скрежетом преисподней к моему
сердцу, крадучись, словно тигр. Я то хохотал, то рыдал, уступая
смене своих порывов.
     Вниз, уверенно, непреклонно вниз! Вот он  качается  уже  в
трех  дюймах  от  моей  груди.  Я  безумно,  отчаянно  старался
высвободить левую руку. Она была  свободна  лишь  от  локтя  до
кисти.  Я  только дотягивался до миски и подносил еду ко рту, и
то ценою мучительных усилий. Если б мне удалось высвободить всю
руку, я бы схватил маятник и постарался его  остановить.  Точно
так же мог бы я остановить лавину!
     Вниз,  непрестанно,  неумолимо вниз! Я задыхался и обмирал
от каждого его разлета. У меня все обрывалось внутри от каждого
взмаха. Мои глаза провожали его вбок и вверх  с  нелепым  пылом
совершенного  отчаяния.  Я  жмурился,  когда он спускался, хотя
смерть была бы избавленьем, о! несказанным избавленьем от  мук.
И  все  же  я  дрожал  каждой жилкой при мысли о том, как легко
спуск механизма введет острую сверкающую секиру мне в грудь. От
надежды дрожал я каждой жилкой, от надежды  обрывалось  у  меня
все  внутри.  О, надежда, -- победительница скорбей, -- это она
нашептывает  слова  утешенья   обреченным   даже   в   темницах
инквизиции.
     Я  увидел, что еще десять -- двенадцать взмахов -- и сталь
впрямь коснется моего балахона, и оттого я вдруг весь  собрался
и  преисполнился ясным спокойствием отчаяния. Впервые за долгие
часы -- или даже дни -- я стал думать.  Я  сообразил,  что  моя
подпруга,   мои   путы   --  цельные,  сплошные.  Меня  связали
одним-единственным ремнем. Где бы лезвие ни прошлось по  путам,
оно  рассечет  их так, что и сразу смогу высвободиться от них с
помощью левой руки. Только  как  же  близко  мелькнет  от  меня
сталь!  Как  гибельно может оказаться всякое неверное движенье!
Однако мыслимо ли, что  прихлебатели  палача  не  предусмотрели
такой  возможности?  Вероятно  ли, что тело мое перевязано там,
куда должен спуститься маятник?  Страшась  утратить  слабую  и,
должно  быть,  последнюю  надежду,  я  все же приподнял голову,
чтобы как следует разглядеть свою грудь. Подпруга обвивала  мне
тело и члены сплошь, но только не по ходу губительного серпа!
     Едва  успел  я  снова  опустить  голову,  и  в  мозгу моем
пронеслось то, что лучше всего  назвать  недостающей  половиной
идеи  об  избавлении, о которой я уже упоминал и которой первая
часть лишь смутно промелькнула в моем уме, когда я поднес еду к
запекшимся губам. Теперь мысль сложилась до конца, слабая, едва
ли здравая, едва ли ясная, но она сложилась.  Отчаяние  придало
мне сил, и я тотчас взялся за ее осуществление.
     В  течение  многих  часов  пол  вокруг  моего низкого ложа
буквально  кишел  крысами.   Бешеные,   наглые,   жадные,   они
пристально  смотрели  на  меня красными глазами, будто только и
ждали, когда я перестану шевелиться, чтобы тотчас сделать  меня
своей  добычей. "К какой же пище, -- думал я, -- привыкли они в
подземелье? "
     Как ни старался я отгонять их от миски,  они  съели  почти
все  ее  содержимое,  оставя лишь жалкие объедки. Я однообразно
махал  рукой  над  миской,   и   из-за   этой   бессознательной
монотонности  движения  мои  перестали  оказывать  действие  на
хищников. Прожорливые твари то и дело кусали меня за пальцы.  И
вот   последними  остатками  жирного,  остро  пахучего  мяса  я
тщательно натер свои путы, там, где сумел  дотянуться  до  них;
потом я поднял руку с пола и, затаив дыханье, замер.
     Сначала  ненасытных животных поразила и спугнула внезапная
перемена -- моя новая неподвижная  поза.  Они  отпрянули;  иные
метнулись  обратно  к  щели.  Но лишь на мгновенье. Не напрасно
рассчитывал я на  их  алчность.  Заметя,  что  я  не  шевелюсь,
две-три  самых  наглых  вспрыгнули  на  мою  подставку  и стали
обнюхивать подпругу. Прочие будто только ждали  сигнала.  Новые
полчища  хлынули  из щели. Они запрудили все мое ложе и сотнями
попрыгали прямо на меня. Мерное движенье маятника ничуть им  не
препятствовало.  Увертываясь  от ударов, они занялись умащенной
подпругой. Они теснились,  толкались,  они  толпились  на  моем
теле,  все  вырастая  в  числе. Они метались по моему горлу; их
холодные пасти тыкались в мои губы; они чуть не  удушили  меня.
Омерзение,  которого не передать никакими словами, мучило меня,
леденило тяжким, липким ужасом. Но еще минута -- и я понял, что
скоро  все  будет  позади.  Я  явственно  ощутил,  что   ремень
расслабился.  Значит,  крысы уже перегрызли его. Нечеловеческим
усилием я заставлял себя лежать тихо.
     Нет, я не ошибся в своих расчетах, я не  напрасно  терпел.
Наконец  я  почувствовал,  что свободен. Подпруга висела на мне
обрывками. Но маятник уже  коснулся  моей  груди.  Он  распорол
мешковину.  Он  разрезал  белье  под  нею.  Еще два взмаха -- и
острая боль пронзила меня насквозь.  Но  миг  спасенья  настал.
Мановением   руки   я  обратил  в  бегство  своих  избавителей.
Продуманным движеньем -- осторожно, боком, косо, медленно --  я
скользнул  прочь  из ремней так, чтобы меня не доставал ятаган.
Хоть на мгновенье, но я был свободен.
     Свободен!  И  в  тисках  инквизиции!  Едва  ступил   я   с
деревянного  ложа  пыток  на  каменный тюремный пол, как адская
машина перестала качаться, поднялась, и незримые силы унесли ее
сквозь потолок. Печальный урок этот привел меня в отчаяние.  За
каждым  движением  моим следят. Свободен! Я всего лишь избегнул
одной смертной муки ради другой муки, горшей, быть  может,  чем
сама  смерть.  Подумав  так,  я  стал  беспокойно  разглядывать
железные стены, отделявшие меня от мира. Какая-то странность --
перемена,  которую  и  не  вдруг  осознал,  --  без   сомненья,
случилась  в  темнице. На несколько минут я забылся в тревожных
мыслях; я терялся в тщетных, бессвязных догадках. Тут я впервые
распознал источник зеленоватого света, освещавшего  камеру.  Он
шел  из  прорехи  с  полдюйма  шириной,  которая опоясывала всю
темницу, по  низу  стен,  совершенно  отделяя  их  от  пола.  Я
пригнулся, пытаясь заглянуть в проем, разумеется, безуспешно.
     Когда я распрямился, мне вдруг открылась тайна происшедшей
в камере  перемены.  Я уже говорил, что, хотя роспись на стенах
по  очертаниям  была  достаточно  четкой,  краски   как   будто
размылись и поблекли. Сейчас же они обрели и на глазах обретали
пугающую,  немыслимую  яркость,  от  которой  портреты  духов и
чертей принимали вид непереносимый и для нервов более  крепких,
чем   мои.   Бесовские  взоры  с  безумной,  страшной  живостью
устремлялись на меня отовсюду, с тех мест, где только что их не
было и помину, и сверкали мрачным  огнем,  который  я,  как  ни
напрягал воображение, не мог счесть ненастоящим.
     Ненастоящим!  Да  ведь уже до моих ноздрей добирался запах
раскаленного железа!  Тюрьма  наполнилась  удушливым  жаром.  С
каждым  мигом все жарче горели глаза, уставившиеся на мои муки.
Все гуще заливал багрец намалеванные кровавые  ужасы.  Я  ловил
ртом  воздух!  Я  задыхался!  Так ват что затеяли мои мучители!
Безжалостные!  О!  Адские  отродья!  Я  бросился  подальше   от
раскаленного  металла  на середину камеры. При мысли о том, что
огонь вот-вот спалит меня дотла,  прохлада  колодца  показалась
мне  отрадой.  Я  метнулся  к  роковому  краю. Я жадно заглянул
внутрь. Отблески пылающей кровли высвечивали колодец до дна.  И
все  же  в  первый  миг  разум мой отказывался принять безумный
смысл того, что я увидел. Но страшная правда силой вторглась  в
душу,  овладела  ею,  опалила  противящийся  разум. О! Господи!
Чудовищно! Только не это! С воплем  отшатнулся  я  от  колодца,
спрятал лицо в ладонях и горько заплакал.
     Жар  быстро  нарастал,  и  я снова огляделся, дрожа, как в
лихорадке. В  камере  случилась  новая  перемена,  на  сей  раз
менялась  ее  форма.  Как  и  прежде,  сначала я тщетно пытался
понять, что творится вокруг. Но недолго терялся я  в  догадках.
Двукратное мое спасенье подстрекнуло инквизиторскую месть, игра
в  прятки  с  Костлявой  шла  к  концу. Камера была квадратная.
Сейчас я увидел, что два железных угла  стали  острыми,  а  два
других,    следственно,    тупыми.    Страшная   разность   все
увеличивалась с каким-то глухим не то грохотом, не  то  стоном.
Камера тотчас приняла форму ромба. Но изменение не прекращалось
-- да я этого и не ждал и не хотел. Я готов был прижать красные
стены  к груди, как покровы вечного покоя. "Смерть, -- думал я,
-- любая смерть, только бы не в колодце!  "  Глупец!  Как  было
сразу  не  понять,  что в колодец-то и загонит меня раскаленное
железо! Разве можно выдержать его  жар?  И  тем  более  устоять
против  его напора? Все уже и уже становился ромб, с быстротой,
не оставлявшей времени для размышлений. В самом центре ромба и,
разумеется,  в  самой  широкой  его  части  зияла  пропасть.  Я
упирался,  но  смыкающиеся стены неодолимо подталкивали меня. И
вот уже на твердом полу темницы не осталось ни дюйма для  моего
обожженного,  корчащегося  тела.  Я  не сопротивлялся более, но
муки души вылились в громком, долгом, отчаянном  крике.  Вот  я
уже закачался на самом краю -- я отвел глаза...
     И  вдруг  --  нестройный  шум  голосов! Громкий рев словно
множества труб! Гулкий грохот, подобный тысяче громов! Огненные
стены отступили! Кто-то схватил меня за руку,  когда  я,  теряя
сознанье,  уже  падал  в  пропасть.  То  был  генерал  Лассаль.
Французские войска вступили в Толедо. Инквизиция была во власти
своих врагов.


     Эдгар Аллан По.
     Заживо погребенные

     Есть темы, проникнутые всепокоряющим интересом, но слишком
ужасные,    чтобы   стать   законным   достоянием   литературы.
Обыкновенно романисту надлежит их избегать, если  он  не  хочет
оскорбить  или  оттолкнуть читателя. Прикасаться к ним подобает
лишь  в  том   случае,   когда   они   освящены   и   оправданы
непреложностью и величием истины. Так, например, мы содрогаемся
от  "сладостной  боли",  читая  о  переправе  через Березину, о
землетрясении в Лиссабоне, о чуме в Лондоне, о  Варфоломеевской
ночи  или  о том, как в калькуттской Черной Яме задохнулись сто
двадцать  три  узника.  Но  в  таких  описаниях  волнует   сама
достоверность  --  сама  подлинность  -- сама история. Будь они
вымышлены, мы не испытали бы ничего, кроме отвращения.
     Я перечислил лишь некоторые из знаменитейших и  величайших
исторических   трагедий;   но  самая  их  огромность  потрясает
воображение ничуть не меньше, чем зловещая  сущность.  Мне  нет
нужды  напоминать  читателю, что из длинного и мрачного перечня
людских  несчастий  я   мог   бы   извлечь   немало   отдельных
свидетельств  подлинного  страдания,  гораздо  более  жестоких,
нежели любое из этих  всеобщих  бедствий.  Воистину,  настоящее
горе,  наивысшая  боль  всегда единственны, неповторимы. И коль
скоро испить до дна эту горькую чашу приходится лишь  человеку,
а не человечеству -- возблагодарим за это милосердного творца!
     Погребение  заживо,  несомненно,  чудовищнее  всех ужасов,
какие выпали на долю смертного. И здравомыслящий  человек  едва
ли  станет  отрицать,  что  это  случалось  часто, очень часто.
Грань, отделяющая Жизнь от Смерти, в лучшем случае обманчива  и
неопределенна.   Кто   может  сказать,  где  кончается  одно  и
начинается другое? Известно,  что  есть  болезни,  при  которых
исчезают  все  явные  признаки жизни, но, строго говоря, они не
исчезают совершенно, а лишь  прерываются.  Возникает  временная
остановка  в  работе  неведомого  механизма.  Наступает срок, и
некое незримое таинственное начало вновь  приводит  в  движение
волшебные   крыла  и  магические  колеса.  Серебряная  нить  не
оборвана навеки, и златой сосуд не разбит безвозвратно. Но  где
в эту пору обреталась душа?
     Однако,   кроме   неизбежного   заключения   априори,  что
соответствующие  причины  влекут   за   собой   соответствующие
следствия, и поскольку известны случаи, когда жизнедеятельность
прерывается,  не  подлежит  сомнению,  что людей иногда хоронят
заживо, -- кроме этого  общего  соображения,  опыт  медицины  и
самой жизни прямо свидетельствует, что это действительно бывало
не  раз.  При  необходимости  я мог бы сослаться на целую сотню
самых  достоверных  примеров.   Один   такой   случай,   весьма
примечательный  и,  вероятно,  еще  не  изгладившийся из памяти
некоторых читателей, имел  место  не  столь  давно  в  соседнем
городе  Балтиморе и произвел на многих потрясающее, неотразимое
впечатление. Супругу  одного  из  самых  почтенных  граждан  --
известного  юриста  и  члена  конгресса -- постигла внезапная и
необъяснимая болезнь, перед  которой  оказалось  бессильно  все
искусство  медиков. После тяжких страданий наступила смерть или
состояние, которое сочли смертью. Никто даже не подозревал,  да
и  не  имел  причин  подозревать,  что  она  вовсе  не  умерла.
Обнаружились все обычные признаки смерти. Лицо осунулось, черты
его заострились. Губы стали  белее  мрамора.  Глаза  помутнели.
Наступило  окоченение.  Сердце не билось. Так она пролежала три
дня, и за это время тело сделалось твердым, как  камень.  Одним
словом,  надо  было  поспешить  с  похоронами,  поскольку труп,
казалось, быстро разлагается.
     Ее похоронили в семейном  склепе,  и  три  года  никто  не
тревожил  могильный  покой.  По  прошествии этого времени склеп
открыли, чтобы установить там саркофаг, --  но  увы!  --  какое
страшное  потрясение  ожидало ее супруга, который своими руками
отворил  дверь!  Едва  створки  распахнулись   наружу,   что-то
закутанное  в белое со стуком упало прямо в его объятия. То был
скелет его жены в еще не истлевшем саване.
     Тщательное расследование показало, что она ожила через два
дня после погребения и билась в гробу, который упал  на  пол  с
уступа  или  с  возвышения  и  раскололся,  так  что ей удалось
встать. Случайно  забытый  масляный  фонарь,  налитый  дополна,
теперь  оказался пуст; впрочем, масло могло улетучиться само по
себе. На верхней ступени лестницы при входе в зловещую гробницу
валялся большой обломок гроба, которым она, по всей  видимости,
колотила  в  железную  дверь, призывая на помощь. При этом она,
вероятно, лишилась чувств или  умерла  от  страха;  падая,  она
зацепилась  саваном  за  какой-то  железный  крюк, торчавший из
стены. Так и осталась она на месте, так и истлела стоя.
     В 1810 году  во  Франции  был  случай  погребения  заживо,
который  красноречиво  свидетельствует,  что  подлинные события
воистину бывают  удивительней  вымыслов  сочинителей.  Героиней
этой  истории стала мадемуазель Викторина Лафуркад, юная девица
из знатного семейства, богатая и на редкость красивая. Среди ее
многочисленных поклонников был Жульен Боссюэ, бедный  парижский
litterateur  или  журналист.  Его  таланты  и  обаяние  пленили
богатую наследницу, и она, кажется, полюбила его всем  сердцем;
но из сословного высокомерия она все же решилась отвергнуть его
и  отдать  руку  мосье  Ренелю,  банкиру  и довольно известному
дипломату. После свадьбы, однако, супруг тотчас к  ней  охладел
и,  вероятно,  дурно  с  нею  обращался. Прожив несколько лет в
несчастном браке, она умерла -- по крайней  мере  состояние  ее
было  столь  похоже на смерть, что ни у кого не возникло и тени
сомнения. Ее похоронили, -- но не в склепе,  а  в  обыкновенной
могиле  близ  усадьбы,  где  она  родилась.  Влюбленный  юноша,
терзаемый  отчаяньем  и  все  еще  волнуемый  былой   страстью,
отправляется  из  столицы  в  далекую провинцию с романтическим
намерением вырыть  тело  и  взять  на  память  чудесные  локоны
покойной. Он разыскивает могилу. В полночь он откапывает гроб и
принимается  уже  состригать локоны, как вдруг его возлюбленная
открывает глаза. Как оказалось,  она  было  похоронена  заживо.
Жизнь   не   вполне   покинула  несчастную;  ласки  влюбленного
пробудили ее от  летаргии,  ошибочно  принятой  за  смерть.  Он
поспешил  перенести  ее  в  свою  комнату  на  постоялом дворе.
Обладая немалыми  познаниями  в  медицине,  он  применил  самые
сильные  укрепляющие  лекарства.  Наконец она ожила. Она узнала
своего спасителя.  Она  оставалась  с  ним  до  тех  пор,  пока
здоровье  ее  понемногу  не  восстановилось.  Женское сердце не
камень, и последний  урок,  преподанный  любовью,  смягчил  его
совершенно.  Она  отдала свое сердце Боссюэ. Она не вернулась к
супругу, но, сохранив свое воскресение в тайне, уехала вместе с
верным возлюбленным в Америку. Через двадцать лет оба вернулись
во  Францию,  уверенные,  что  время  достаточно  изменило   ее
внешность и даже близкие ее не узнают. Однако они ошиблись; при
первой   же   встрече  мосье  Ренель  тотчас  узнал  супругу  и
потребовал, чтобы  она  к  нему  вернулась.  Она  отвергла  его
притязания;  и  беспристрастный  суд  решил  дело  в ее пользу,
постановив,  что  в  силу  особых  обстоятельств,  а  также  за
давностью  времени  супружеские  права  утрачены  не  только по
справедливости, но и по букве закона.
     Лейпцигский "Хирургический журнал" -- весьма  уважаемый  и
заслуживающий  доверия  печа