и он содрогнулся, заметив,  что  тень  его  в  тот  миг,  когда  он
замешкался на пороге, в точности совпала с контуром безжалостного, ликующего
убийцы, сразившего сарацина Берлифитцинга.
     Чтобы рассеяться, барон поспешил на свежий воздух. У главных  ворот  он
столкнулся с тремя конюхами.  Выбиваясь  из  сил,  несмотря  на  смертельную
опасность, они удерживали яростно вырывающегося коня огненно-рыжей масти.
     - Чья лошадь? Откуда? - спросил юноша резким, но вдруг  сразу  охрипшим
голосом, ибо его тут же осенило, что это бешеное животное перед ним -  живой
двойник загадочного скакуна в гобеленовом зале.
     - Она ваша, господин, - отвечал один из конюхов,  -  во  всяком  случае
другого владельца пока не объявилось. Мы переняли ее, когда она вылетела  из
горящих конюшен в замке Берлифитцинг - вся  взмыленная,  словно  взбесилась.
Решив, что это конь из выводных скакунов с графского завода, мы отвели  было
его назад. Но тамошние конюхи говорят, что у  них  никогда  не  было  ничего
похожего, и это совершенно непонятно - ведь он чудом уцелел от огня.
     - Отчетливо видны еще и буквы "В. Ф. Б.", выжженные на лбу, -  вмешался
второй конюх, - я решил, что они безусловно обозначают имя:  "Вильгельм  фон
Берлифитцинг", но все в замке в один голос уверяют, что лошадь не их.
     - Весьма странно! -  заметил  барон  рассеянно,  явно  думая  о  чем-то
другом. - А лошадь действительно великолепна, чудо что за конь! Хотя, как ты
правильно заметил, норовиста, с такой шутки плохи; что ж, ладно, -  беру,  -
прибавил он, помолчав, - такому ли наезднику, как  Фредерик  Метценгерштейн,
не объездить хоть самого черта с конюшен Берлифитцинга!
     - Вы ошибаетесь, господин; лошадь, как мы, помнится,  уже  докладывали,
не из графских конюшен. Будь оно так, уж мы свое дело знаем и  не  допустили
бы такой оплошности, не рискнули бы показаться с  ней  на  глаза  никому  из
благородных представителей вашего семейства.
     - Да, конечно, - сухо обронил барон, и в тот же самый миг к нему,  весь
красный от волнения, подлетел слуга, примчавшийся со всех ног из дворца.  Он
зашептал на ухо  господину,  что  заметил  исчезновение  куска  гобелена.  И
принялся сообщать какие-то подробности, но говорил так тихо, что  изнывающие
от любопытства конюхи не расслышали ни слова.
     В душе у барона,  пока  ему  докладывали,  казалось,  царила  полнейшая
сумятица. Скоро он, однако, овладел собой; на лице его  появилось  выражение
злобной решимости, и он распорядился сейчас же запереть зал, а ключ передать
ему в собственные руки.
     - Вы уже слышали о  жалком  конце  старого  охотника  Берлифитцинга?  -
спросил кто-то из  вассалов,  когда  слуга  скрылся,  а  огромного  скакуна,
которого наш вельможа только что приобщил к своей собственности,  уже  вели,
беснующегося и рвущегося, по длинной аллее от дворца к конюшням.
     - Нет! - отозвался барон, резко повернувшись к спросившему. - Умер?  Да
что вы говорите!
     - Это так, ваша милость, и для главы вашего семейства это, по-моему, не
самая печальная весть.
     Мимолетная улыбка скользнула по губам барона:
     - И как же он умер?
     - Он бросился спасать своих  любимцев  из  охотничьего  выезда,  и  сам
сгорел.
     - В са-мом де-ле! - протянул барон,  который,  казалось,  медленно,  но
верно проникался сознанием правильности какой-то своей догадки.
     - В самом деле, - повторил вассал.
     - Прискорбно! - сказал юноша с полным равнодушием и не  спеша  повернул
во дворец.
     С того самого дня беспутного юного барона Фредерика фон Метценгерштейна
словно подменили.  Правда,  его  теперешний  образ  жизни  вызывал  заметное
разочарование многих хитроумных маменек, но еще  меньше  его  новые  замашки
вязались  с  понятиями  аристократических  соседей.  Он  не  показывался  за
пределами своих владений, и на всем белом свете не было  у  него  теперь  ни
друга, ни приятеля, если, правда, не  считать  той  непонятной,  неукротимой
огненно-рыжей лошади, на которой он теперь разъезжал  постоянно  и  которая,
единственная, по какому-то загадочному праву именовалась его другом.
     Однако еще долгое время бесчисленные приглашения  от  соседей  сыпались
ежедневно. "Не окажет ли барон нашему
     празднику честь своим посещением?..", "Не соизволит  ли  барон  принять
участие в охоте на кабана?.." "Метценгерштейн не охотится",  "Метценгерштейн
не прибудет", - был высокомерный и краткий ответ.
     Для заносчивой  знати  эти  бесконечные  оскорбления  были  нестерпимы.
Приглашения потеряли  сердечность,  становились  все  реже,  а  со  временем
прекратились совсем.  По  слухам,  вдова  злополучного  графа  Берлифитцинга
высказала даже уверенность, что "барон, видимо, отсиживается дома,  когда  у
него нет к тому ни малейшей охоты, так  как  считает  общество  равных  ниже
своего достоинства; и ездит верхом, когда ему совсем не  до  езды,  так  как
предпочитает водить компанию с лошадью". Это, разумеется, всего лишь нелепый
образчик вошедшего в семейный обычай злословия, и только  то  и  доказывает,
какой  бессмыслицей  могут  обернуться  наши  слова,  когда   нам   неймется
высказаться повыразительней.
     Люди же более снисходительные объясняли внезапную перемену в  поведении
молодого вельможи естественным горем безвременно осиротевшего  сына,  забыв,
однако, что его зверства и распутство начались чуть ли  не  сразу  же  после
этой утраты. Были, конечно, и такие, кто высказывал, не  обинуясь,  мысль  о
самомнении и надменности. А были еще и такие - среди них не мешает упомянуть
домашнего врача Метценгерштейнов, - кто с полным убеждением говорил о черной
меланхолии и нездоровой наследственности; среди черни же в ходу были неясные
догадки еще более нелестного толка.
     Действительно, ни с чем не сообразное пристрастие барона к  его  новому
коню, пристрастие, которое словно бы переходило уже в одержимость от каждого
нового проявления дикости и дьявольской свирепости животного, стало в  конце
концов представляться людям благоразумным каким-то чудовищным  и  совершенно
противоестественным извращением. В полуденный зной или в глухую ночную пору,
здоровый ли, больной, при ясной погоде  или  в  бурю,  юный  Метценгерштейн,
казалось, был  прикован  к  седлу  этой  огромной  лошади,  чья  безудержная
смелость была так под стать его нраву.
     Были  также  обстоятельства,  которые  вкупе  с   недавними   событиями
придавали этой мании наездника и невиданной мощи коня какой-то  мистический,
зловещий смысл. Замерив аккуратнейшим образом скачок лошади, установили, что
действительная его длина превосходит самые невероятные предположения людей с
самым  необузданным  воображением  настолько,  что  разница  эта  просто  не
укладывается в уме. Да к тому же еще барон держал коня, так и не дав ему  ни
имени, ни прозвища, а ведь все его лошади до единой  носили  каждая  свою  и
всегда меткую кличку. Конюшня ему тоже  была  отведена  особая,  поодаль  от
общих; а что же касается  ухода  за  конем,  то  ведь  никто,  кроме  самого
хозяина, не рискнул бы не то что подступиться к коню, а хотя бы войти к нему
в станок, за ограду. Не осталось без внимания также и то обстоятельство, что
перенять-то его, когда он вырывался с пожарища у Берлифитцинга, трое конюхов
переняли, обратав его арканом и цепною уздою, но  ни  один  из  них  не  мог
сказать, не покривив душой, что во время  отчаянной  схвати  или  после  ему
удалось  хотя  бы  тронуть  зверя.  Не  стоит  приводить  в   доказательство
поразительного  ума,  проявленного  благородным  и  неприступным   животным,
примеры, тешившие праздное любопытство. Но  были  и  такие  подробности,  от
которых становилось не по себе самым отъявленным скептикам и людям,  которых
ничем не проймешь; и рассказывали,  будто  временами  лошадь  начинала  бить
землю копытом с такой зловещей внушительностью, что толпа зевак, собравшихся
вокруг поглазеть,  в  ужасе  кидалась  прочь,  -  будто  тогда  и  сам  юный
Метценгерштейн  бледнел  и  шарахался  от  быстрого,  пытливого  взгляда  ее
человечьих глаз.
     Однако из всей челяди  барона  не  было  никого,  кто  усомнился  бы  в
искренности восхищения молодого вельможи бешеным нравом диковинного коня,  -
таких не водилось, разве что убогий уродец паж, служивший общим посмешищем и
мнения которого никто бы  и  слушать  не  стал.  Он  же  (если  его  догадки
заслуживают упоминания хотя бы мимоходом) имел  наглость  утверждать,  будто
хозяин, хотя это и не всякому заметно со стороны, каждый  раз,  вскакивая  в
седло, весь дрожит от безотчетного ужаса, а после обычной  долгой  проскачки
возвращается каждый раз с лицом, перекошенным от злобного ликования.
     Однажды, ненастной ночью, пробудившись от глубокого сна, Метценгерштейн
с упорством маньяка вышел  из  спальни  и,  стремительно  вскочив  в  седло,
поскакал в дремучую лесную чащу. Это было  делом  настолько  привычным,  что
никто  и  не  обратил  на  отъезд  барона  особого  внимания,  но  домочадцы
всполошились, когда  через  несколько  часов,  в  его  отсутствие,  высокие,
могучие зубчатые стены твердыни Метценгерштейнов вдруг начали давать трещины
и рушиться до основания под напором могучей лавины синевато-багрового  огня,
справиться с которым нечего было и думать.
     Так как пожар заметили, когда пламя успело разгореться  уже  настолько,
что отстоять от огня  хотя  бы  малую  часть  здания  было  уже  делом  явно
безнадежным, то пораженным соседям оставалось лишь безучастно стоять  кругом
в немом, если не сказать благоговейном, изумлении. Но вскоре новое  страшное
явление заставило все это сборище тут же забыть о пожаре, засвидетельствовав
тем самым, насколько увлекательней для толпы вид человеческих страданий, чем
самые захватывающие зрелища разгула стихий.
     В дальнем конце длинной аллеи вековых дубов, которая  вела  из  леса  к
парадному подъезду дворца Метценгерштейн, показался скакун, мчащий  всадника
с непокрытой головой и в растерзанной одежде таким бешеным галопом,  что  за
ним не угнаться бы и самому Князю Тьмы.
     Лошадь несла, уже явно не слушаясь  всадника.  Искаженное  мукой  лицо,
сведенное судорогой тело говорили о нечеловеческом напряжении всех  сил;  но
кроме  одного-единственного  короткого  вскрика  ни  звука  не  сорвалось  с
истерзанных,  искусанных  в  бессильной  ярости  губ.  Миг  -   и   громкий,
настойчивый перестук  копыт  покрыл  рев  пламени  и  завывания  ветра;  еще
мгновение - и скакун единым махом пролетел в ворота и через ров, мелькнул по
готовой вот-вот рухнуть дворцовой лестнице и сгинул  вместе  с  всадником  в
огненном смерче.
     И сразу же  унялась  ярость  огненной  бури,  мало-помалу  все  стихло.
Белесое пламя еще облекало саваном здание и,  струясь  в  мирную  заоблачную
высь, вдруг вспыхнуло, засияло нездешним светом, и тогда тяжело нависшая над
зубчатыми стенами туча дыма приняла явственные очертания  гигантской  фигуры
коня.

ПРИМЕЧАНИЯ

                          ФОЛИО КЛУБ (FOLIO CLUB)

     1* Батлер, Самюэл (1612-1680) - английский поэт-сатирик.  Цитата  взята
из его героикомической поэмы "Гудибрас" (1663-1678), часть I, песнь 1.

     2* Леди Морган,  урожденная  Сидни  Оуэнсон  (1783-1859)  -  английская
писательница, вокруг  имени  которой  в  начале  XIX  в.  возникали  горячие
литературные споры. Ей принадлежат романы из ирландской жизни.

     3* Блэквуд Блэквуд.  -  В  этом  рассказе  каждое  из  имен  обыгрывает
различные понятия. Например: Де Рерум Натура - название  поэмы  Лукреция  "О
природе вещей". Оррибиле Дикту  -  латинская  фраза:  "страшно  произнести".
Блэквуд Блэквуд - название  популярного  английского  журнала  того  времени
"Блэквудс мэгезин".

     4* Смит, Хорейс (1779-1849) - английский  писатель,  автор  романов,  в
которых  он  подражает  Вальтеру  Скотту.  В  своем  рассказе   "На   стенах
иерусалимских" По пародирует  один  из  эпизодов  романа  X.  Смита  "Зилла.
Повесть о священном граде" (1828).

                      МЕТЦЕНГЕРШТЕЙН (METZENGERSTEIN)

     1* "При жизни был для тебя несчастьем; умирая, буду  твоей  смертью"  -
начало латинского стихотворения Мартина Лютера (1483-1546).
     2* Лабрюйер, Жан (1645-1696) - французский писатель,  сатирик-моралист.
Цитата взята из его книги "Характеры, или нравы нашего века"  (1688),  глава
XI. О человеке, 99 ("Вся наша беда в том, что мы не умеем быть одни").
     3* Мерсье, Луи Себастьен (1740-1814)  -  французский  писатель.  В  его
утопическом романе "2440 год, сон, каких мало" (1770) нарисован руссоистский
идеал  общественного  и  государственного  устройства  будущего,  во  многом
совпадающий  с  более  поздними  представлениями  французского  утопического
социализма. В декабре 1844 г. По вновь возвращается к роману  "2440  год"  и
пишет в "Демократик ревью", что книга  Мерсье  "будит  мысль,  заставляет  о
многом задуматься".
     4* "нет ни одной другой системы..." - слова из  главы  "Метемпсихоз"  в
книге     английского     писателя     Исаака      Дизраэли      (1766-1848)
"Достопримечательности  литературы"   (1791-1793;   1823).   Метемпсихоз   -
религиозно-мистическое учение о переходе души из одного организма, после его
смерти, в другой организм.
     5* Аллен, Итен (1738-1789) -  участник  американской  революции,  глава
отряда повстанцев, известного под именем "Ребята  с  Зеленой  горы".  Аллену
принадлежит трактат "Разум - единственный оракул человека" (1789), в котором
он развивает идеи деизма и перевоплощения.
     6* ...восемнадцатый год - в прижизненных изданиях этого рассказа  везде
"пятнадцатый год".  Изменение  возраста  барона  Фредерика,  вероятно,  было
сделано Грисволдом в угоду благопристойности.
     7* ...переиродил... Ирода... - шекспировское выражение ("Гамлет",  III,
2),  ставшее  поговоркой.  Ирод   -   царь   Иудеи,   излюбленный   персонаж
средневековых  религиозных   драм,   наделявшийся   чертами   жестокости   и
кровожадности.
     8* Калигула, Гай (12-41) - римский император  (37-41),  сумасбродный  и
развратный деспот, возвел своего коня Резвого в звание консула. Очевидно, По
не случайно дает  своему  герою  имя  Фредерика,  ибо  английским  Калигулой
называли принца Уэльского Фредерика (1707-1751).

     * Примечания составлены А. Н. Николюкиным. Воспроизводятся (с опущением
библиографических  данных)  по  изданию:  Эдгар  А.  По.   Полное   собрание
рассказов. М.: Наука, 1970. Серия "Литературные памятники". - Прим. ред.



    Эдгар Алан По.
    Овальный портрет


     Перевод В.В. Рогова
     СПб.: ООО "Издательство "Кристалл"", 1999.
     Серия Библиотека мировой литературы
     OCR Бычков М.Н.


     Замок,  в  который  мой  камердинер  осмелился  вломиться,  чтобы  мне,
пораженному тяжким недугом, не ночевать под открытым небом, являл собою одно
из тех нагромождений уныния и пышности, что в жизни хмурятся  среди  Апеннин
столь же часто,  сколь  и  в  воображении  госпожи  Радклиф  {1*}.  По  всей
видимости, его покинули ненадолго и совсем недавно. Мы расположились в одном
из самых  маленьких  и  наименее  роскошных  апартаментов.  Он  находился  в
отдаленной башне здания. Его богатое старинное убранство  крайне  обветшало.
На обтянутых гобеленами стенах висело многочисленное и разнообразное  оружие
вкупе с необычно большим числом  вдохновенных  произведений  живописи  наших
дней в золотых рамах, покрытых арабесками.  К  этим  картинам,  висевшим  не
только на стенах, но и в бесконечных уголках и нишах,  неизбежных  в  здании
столь причудливой архитектуры, я испытывал глубокий интерес, вызванный, быть
может, начинающимся у меня жаром; так что я попросил Педро  закрыть  тяжелые
ставни - уже наступил вечер - зажечь все свечи высокого канделябра в головах
моей постели и распахнуть как можно шире обшитый бахромой полог  из  черного
бархата. Я пожелал этого, чтобы отдаться если не сну, то хотя бы  созерцанию
картин и изучению томика, найденного на подушке и посвященного их разбору  и
описанию.
     Долго, долго  я  читал  -  и  пристально,  пристально  смотрел.  Летели
стремительные, блаженные часы, и настала глубокая полночь. Мне не нравилось,
как стоит канделябр, и, с трудом протянув руку,  чтобы  не  тревожить  моего
спящего камердинера, я поставил канделябр так, что  свет  лучше  попадал  на
книгу. Но это произвело совершенно неожиданное действие.  Лучи  бесчисленных
свечей (их было очень много) осветили нишу  комнаты,  дотоле  погруженную  в
глубокую тень, отбрасываемую одним из столбов балдахина.  Поэтому  я  увидел
ярко освещенной картину, ранее мною вовсе не  замеченную.  Это  был  портрет
юной, только расцветающей девушки. Я быстро взглянул  на  портрет  и  закрыл
глаза. Почему я так поступил, сначала не ясно было и мне самому. Но пока мои
веки оставались опущены, я мысленно отыскал причину. Я хотел выиграть  время
для размышлений - удостовериться, что зрение меня не обмануло, - успокоить и
подавить мою фантазию ради более трезвого и уверенного взгляда. Прошло всего
несколько мгновений, и я вновь пристально посмотрел на картину.
     Теперь я не мог и не хотел сомневаться, что вижу правильно, ибо  первый
луч, попавший на холст, как бы отогнал сонное оцепенение, овладевавшее моими
чувствами, и разом возвратил меня к бодрствованию.
     Портрет, как я уже сказал, изображал юную девушку. Это было всего  лишь
погрудное изображение, выполненное в так называемой виньеточной  манере,  во
многом напоминающей стиль головок, любимый Салли {2*}. Руки,  грудь  и  даже
золотистые волосы неприметно  растворялись  в  неясной,  но  глубокой  тени,
образующей  фон.  Рама   была   овальная,   густо   позолоченная,   покрытая
мавританским орнаментом. Как произведение  искусства  ничто  не  могло  быть
прекраснее этого портрета.  Но  ни  его  выполнение,  ни  нетленная  красота
изображенного облика не могли столь внезапно и сильно  взволновать  меня.  Я
никак не мог принять его в полудремоте и за живую женщину. Я  сразу  увидел,
что особенности рисунка, манера живописи, рама мгновенно заставили  бы  меня
отвергнуть подобное предположение - не позволили бы мне поверить  ему  и  на
единый миг. Я пребывал в напряженном размышлении,  быть  может,  целый  час,
полулежа и не отрывая взгляд от портрета. Наконец, постигнув истинный секрет
произведенного эффекта, я откинулся  на  подушки.  Картина  заворожила  меня
абсолютным жизнеподобием выражения, которое вначале поразило меня,  а  затем
вызвало  смущение,  подавленность  и   страх.   С   глубоким   и   трепетным
благоговением я поставил канделябр на прежнее место. Не видя более того, что
столь глубоко взволновало меня, я с нетерпением  схватил  томик,  содержащий
описания картин и их истории. Найдя номер,  под  которым  числился  овальный
портрет, я прочитал следующие неясные и странные слова:
     "Она  была  дева  редчайшей  красоты,  и  веселость  ее  равнялась   ее
очарованию. И отмечен злым роком был час,  когда  она  увидела  живописца  и
полюбила его и стала его женою. Он, одержимый,  упорный,  суровый,  уже  был
обручен - с Живописью; она, дева редчайшей красоты, чья веселость  равнялась
ее очарованию, вся - свет, вся  -  улыбка,  шаловливая,  как  молодая  лань,
ненавидела одну лишь  Живопись,  свою  соперницу;  боялась  только  палитры,
кистей  и  прочих   властных   орудий,   лишавших   ее   созерцания   своего
возлюбленного. И она испытала ужас, услышав, как живописец  выразил  желание
написать портрет своей молодой жены. Но она была кротка и послушлива и много
недель сидела в высокой башне, где только сверху  сочился  свет  на  бледный
холст. Но он, живописец, был упоен трудом своим, что длился из часа  в  час,
изо дня в день. И  он,  одержимый,  необузданный,  угрюмый,  предался  своим
мечтам; и он не мог видеть, что от жуткого  света  в  одинокой  башне  таяли
душевные силы и здоровье его молодой жены; она увядала, и это замечали  все,
кроме него. Но она все улыбал