los!
     [Долой Нинон, Нинон, Нинон -
     Долой Нинон де Ланкло! (франц.)]
     Во  время  этого  разговора  произошло  событие,  которое   меня  очень
обрадовало, но еще усилило сжигавшую меня страсть. Когда экипаж мадам Лаланд
поравнялся  с  нами,  она  явно  меня  узнала;  более  того  -  осчастливила
ангельскою улыбкой, ясно говорившей, что я узнан.
     Всякую надежду  на знакомство пришлось оставить до  того времени, когда
Толбот  сочтет нужным вернуться  в  город.  А пока  я  усердно  посещал  все
приличные места общественных увеселений и наконец в том самом театре,  где я
увидел  ее впервые, я  имел  несказанное  счастье  встретить  ее еще  раз  и
обменяться с ней взглядами. Это, однако,  произошло лишь по  прошествии двух
педель.  Все это  время я  ежедневно  справлялся  о Толботе  в  его отеле  и
ежедневно  приходил  в  ярость, слыша  от  его  слуги  неизменное:  "Еще  не
приезжал".
     Вот почему в описываемый вечер я был уже близок к  помешательству.  Мне
сказали,  что мадам Лаланд  -  парижанка, недавно  приехала из  Парижа - она
могла ведь  и уехать обратно - уехать до возвращения Толбота - а тогда будет
потеряна  для  меня  навеки. Мысль  эта  была непереносима.  На  карту  было
поставлено  мое  будущее  счастье,  и  я  решил  действовать,  как  подобает
настоящему  мужчине.  Словом, по окончании  представления  я  последовал  за
дамой,  заметил себе ее адрес,  а  на следующее утро  послал  ей пространное
письмо, в котором излил свои чувства.
     Я писал свободно, смело -  словом, писал со страстью. Я ничего не скрыл
- даже  своих  слабостей. Я упомянул  о романтических обстоятельствах  нашей
первой  встречи  и  даже  о  взглядах,  которыми  мы обменялись.  Я  решился
написать, что  уверен в ее любви; этой уверенностью, а также пылкостью моего
собственного  чувства  я  оправдывал   поступок,   который   иначе  был   бы
непростителен. В  качестве  третьего оправдания я написал о своем  опасении,
что она может  уехать из  города,  прежде чем мне явится возможность быть ей
представленным.  Я заключил это самое безумное и  восторженное  из  посланий
откровенным  отчетом о  своих  денежных  обстоятельствах,  о  своих  немалых
средствах и предложением руки и сердца.
     Ответа  я  ждал  с  мучительным  нетерпением.  Спустя  какое-то  время,
показавшееся мне столетием, ответ пришел.
     Да, пришел. Как ни романтично все это может показаться, я действительно
получил письмо от  мадам  Лаланд - от прекрасной,  богатой, всех восхищавшей
мадам Лаланд. Ее глаза - ее чудесные  глаза - не обманывали: сердце  ее было
благородно. Как истая француженка, она послушалась честного голоса природы -
щедрых  побуждений  сердца  и  презрела  чопорные условности  света. Она  не
отвергла мое предложение. Она не замкнулась  в молчании.  Она не  возвратила
мое  письмо  нераспечатанным.  Она   даже  прислала  ответ,  начертанный  ее
собственной прелестной рукой. Ответ этот гласил:
     "Мосье Симпсон  будет извинить если  плохо пишу прекрасного  языка  его
contree  [Страны  (франц.).]. Я приехал  недавно  и не  был  еще  случай его
etudier [Изучить (франц.).].
     С эта извинения, я скажу,  helas! [Увы! (франц.)] Мосье  Симпсон  очень
истинно догадалась. Не надо добавлять? Helas! Я уже слишком много сказать.
     Эжени Лаланд".
     Я  тысячи  раз  целовал эту благородную  записку и, вероятно,  совершил
множество других безумств, которых сейчас уж и не припомню. А Толбот все еще
не возвращался.  Ах, если б он хоть смутно  догадывался  о страданиях, какие
причинял другу своим отсутствием,  неужели он  не поспешил бы  их облегчить?
Однако  он  не  возвращался.  Я написал  ему.  Он ответил.  Его  задерживали
неотложные дела  - но он скоро вернется.  Он просил  меня быть  терпеливее -
уморить  мой пыл - читать  успокоительные  книги  -  не  нить ничего  крепче
рейнвейна - и искать  утешения в философии. Глупец! Если он  не мог приехать
сам,  отчего,  во  имя  всего  разумного,  он  не  прислал  в  своем  письме
рекомендательной записки? Я написал ему вторично, умоляя  прислать  таковую.
Письмо мое было  мне возвращено все  тем же слугой со  следующей карандашной
надписью - негодяй уехал к своему господину:
     "Уехали вчера из С., а куда и надолго ли - не  сказали. Поэтому я решил
лучше письмо вернуть, узнавши вашу руку, потому что вам всегда спешно.
     Ваш покорный слуга
     Стабсс".
     Надо ли говорить, как я после этого проклинал и господина и слугу, - но
от гнева было мало пользы, а от жалоб - ни малейшего утешения.
     Моей  последней надеждой оставалась  моя  врожденная смелость. Она  уже
сослужила мне службу, и я решил положиться  на нее и  далее. К тому же после
обмена  письмами что  мог я совершить такого, что мадам Лаланд  сочла  бы за
дерзость? После получения от нее  письма  я постоянно наблюдал за ее домом и
обнаружил, что она имела обыкновение прогуливаться по вечерам в парке,  куда
выходили ее окна,  в сопровождении одного лишь  негра в  ливрее. Здесь,  под
роскошными тенистыми  купами,  в сумерках  теплого  летного  дня  я дождался
случая и подошел к ней.
     Чтобы ввести в заблуждение сопровождавшего ее слугу, я принял уверенный
вид  старого, близкого знакомого. Она сразу поняла это и с истинно парижским
присутствием  духа  протянула  мне  в  качестве  приветствия обворожительную
маленькую ручку. Слуга тотчас же отстал на несколько шагов, и мы излили наши
переполненные сердца в долгой беседе о нашей любви.
     Так как мадам Лаланд изъяснялась по-английски еще менее  свободно,  чем
писала, разговор мог  идти только  по-французски. На этом  сладостном языке,
созданном для любовных  признаний, я дал волю своей необузданной страстности
и  со  всем красноречием, на какое  был способен, умолял  ее согласиться  на
немедленный брак.
     Мое нетерпение вызвало у нее улыбку. Она напомнила о светских приличиях
-  об  этом пугале, которое  столь многим  преграждает путь к  счастью, пока
возможность  его  не  бывает  потеряна навеки.  Она  сказала, что  я  весьма
неосторожно разгласил среди своих  друзей, что ищу знакомства с нею, показав
тем самым, что мы  еще не знакомы, и теперь  нам  не  удастся  скрыть, когда
именно мы познакомились. Тут она, смущаясь, назвала эту столь недавнюю дату.
Немедленное  венчание   было  бы  неприлично  поспешным,   неудобным,  outre
[Вызывающим  (франц.).]  Все  это  она  высказала  с  очаровательной naivete
[Наивностью (франц.).] которая восхитила меня, хотя я с огорчением сознавал,
что  она  права.  Она   даже  обвинила  меня,  смеясь,  в  опрометчивости  и
безрассудстве.  Она  напомнила мне,  что  я  не  знаю,  кто  она,  каковы ее
средства, ее семья и положение  в обществе. Она со вздохом попросила меня не
спешить и назвала мою любовь ослеплением  - вспышкой  - минутной фантазией -
непрочным  созданием  скорее  воображения, нежели сердца. Пока ома говорила,
блаженные сумерки  все более сгущались вокруг нас -  и вдруг нежным пожатием
своей волшебной ручки  она в один сладостный миг опрокинула все здание своих
доводов.
     Я  отвечал, как умел,  -  как умеют  одни  лишь истинно  влюбленные.  Я
пространно и  убедительно говорил  о своей  любви,  о своей  страсти -  о ее
дивной красоте  и о моем  безмерном  восхищении. В  заключение  я  энергично
указал  на  опасности, окружающие  любовь, - ту  истинную  любовь, чей  путь
никогда  не  бывает гладким,  и  вывел  отсюда,  что путь  этот  надлежит по
возможности сократить.
     Последний  мой  довод,   казалось,  несколько   поколебал   ее  суровую
решимость. Она смягчилась; но оставалось еще одно препятствие, о котором, по
ее словам, я должным образом не  подумал.  Вопрос  был  щекотливый - женщине
особенно не хотелось бы его  касаться; делая это, она пересиливала  себя, но
ради меня она готова на любую жертву. Она имела в виду возраст. Знаю ли я. -
точно ли я знаю, какая разница в летах  пас  разделяет?  Когда муж бывает на
несколько лет и даже на  пятнадцать  -  двадцать лет  старше  жены, это свет
считает допустимым  и даже  одобряет; но  чтобы жена была старше мужа, этого
мадам  Лаланд  никогда  не одобряла. Подобное  противоестественное  различие
слишком часто, увы! бывает  причиной  несчастливого супружества.  Она знает,
что мне всего лишь двадцать два года; а вот мне,  возможно, не известно, что
моя Эжени значительно старше.
     В  этих словах  звучало душевное  благородство,  достоинство и прямота,
которые очаровали меня - привели в восхищение  -  и  еще прочнее привязали к
ней. Я едва мог сдерживать свой безмерный восторг.
     -  Прелестная Эжени!  - вскричал я. -  О чем  вы толкуете? Вы несколько
старше  меня  годами.  Что ж  из  того? Обычаи  света  -  всего лишь  пустые
условности. Для такой любви,  как наша, не  все  ли равно - год или час?  Вы
говорите, что мне всего двадцать два, хотя  мне уже почти двадцать три. Ну а
вам, милая Эжени, не может быть более - более чем - чем...
     Тут  я  остановился,  надеясь, что мадам  Лаланд  договорит за  меня  и
назовет свой  возраст. Но  француженка  редко отвечает прямо и на щекотливый
вопрос  всегда  имеет  наготове  какую-нибудь увертку. В этом случае  Эжени,
перед тем искавшая что-то у себя на груди, уронила в траву медальон, который
я немедленно подобрал и подал ей.
     - Возьмите его! - сказала она с самой обворожительной своей улыбкой.  -
Примите  его  от той, которая здесь  так  лестно изображена.  К  тому  же на
обороте медальона  вы,  быть может,  найдете  ответ  на свой вопрос.  Сейчас
слишком  темно - вы  рассмотрите  его завтра утром. А теперь проводите  меня
домой.  Мои  друзья  устраивают  сегодня  небольшой  домашний  levee  [Прием
(франц.).]. Обещаю, что вы услышите неплохое пение. Мы, французы,  не  столь
чопорны,  как вы, американцы,  и я без труда проведу вас к  себе,  как будто
старого знакомого.
     Она  оперлась на мою руку, и я проводил ее домой. Особняк ее был красив
и, кажется, обставлен со вкусом. Об этом, впрочем, я едва ли мог судить, ибо
к тому времени совсем стемнело, а в лучших американских домах редко зажигают
лампы  в летние вечера. Разумеется, спустя час после моего прихода в большой
гостиной ванили карсельскую  лампу  под абажуром; и я смог  увидеть, что эта
комната  была  убрана  с  необыкновенным  вкусом и  даже  роскошью;  но  две
соседние, в которых главным  образом  и собрались  гости,  в  течение  всего
вечера  оставались  погруженными  в весьма приятный  полумрак.  Это отличный
обычай, дающий гостям возможность выбирать между  светом и сумраком, и нашим
заморским друзьям следовало бы принять его немедленно.
     Проведенный  там вечер был,  несомненно, счастливейшим  в  моей  жизни.
Мадам Лаланд не  преувеличила музыкальные дарования своих друзей;  я услышал
пение, лучше которого еще не слышал в домашних концертах, разве лишь в Вене.
Много было также талантливых исполнителей на музыкальных инструментах.  Пели
главным  образом  дамы - и все  но меньшой  мере  хорошо. Когда  собравшиеся
требовательно  закричали:   "Мадам  Лаланд",   -  она,  не   жеманясь  и  не
отнекиваясь, встала с шезлонга, где сидела рядом со мною, и, в сопровождении
одного-двух мужчин, а также подруги, с которой была  в опере, направилась  к
фортепиано, стоявшему в большой гостиной. Я охотно сам проводил бы  ее туда,
но чувствовал,  что обстоятельства моего появления в доме требовали, чтобы я
не был слишком на виду. Поэтому я был лишен удовольствия  смотреть на певицу
- но мог слышать ее.
     Впечатление, произведенное  ею  на слушателей, было потрясающим,  но на
меня  действие  ее пения было еще сильней.  Я  не сумею  описать его должным
образом. Отчасти оно вызывалось переполнявшей меня любовью; но более всего -
глубоким чувством, с  каким она  пела. Никакое мастерство не  могло  придать
арии  или речитативу более страстной выразительности. Ее  исполнение романса
из "Отелло", -  интонация, с какою она  пропела  слова "Sul  mio sasso" [Над
моим утесом  (итал.).] из "Капулетти", доныне звучат в моей памяти. В низком
регистре она поистине творила чудеса. Голос ее обнимал три полные октавы, от
контральтового D до  верхнего  D сопрано, и хотя  он  был достаточно  силен,
чтобы наполнить  Сан  Карло,  ома  настолько  владела  им,  что с  легкостью
справлялась со  всеми  вокальными  сложностями -  восходящими и  нисходящими
гаммами, каденциями и фиоритурами,  Особенно  эффектно прозвучал у нее финал
"Сомнамбулы":
     Ah! non giunge uman pensiero
     Al contento ond'io son piena.
     [Ум человеческий постичь не может
     Той радости, которой я полна (итал.).]
     Тут, в подражание Малибран, она изменила сочиненную Беллини фразу, взяв
теноровое G, а затем сразу перебросив звук G на две октавы вверх.
     После этих чудес вокального искусства она вернулась на свое место рядом
со мной, и я в самых восторженных словах выразил ей мое восхищение. Я ничего
не сказал о моем удивлении, а между тем я  был немало удивлен, ибо некоторая
слабость и как бы дрожание ее голоса при разговоре не позволяли ожидать, что
пение ее окажется столь хорошо.
     Тут между  нами произошел  долгий,  серьезный, откровенный и  никем  не
прерываемый разговор. Она заставила меня рассказать о моем детстве и слушала
с напряженным вниманием. Я не  утаил  от нее ничего -  я по чувствовал  себя
вправе что-либо скрывать от ее  доверчивого и  ласкового участия. Ободренный
ее собственной откровенностью в деликатном вопросе о возрасте, я сознался не
только в многочисленных дурных привычках,  но  также и в нравственных и даже
физических  недостатках, что требует гораздо большего мужества и  тем  самым
служит  вернейшим доказательством  любви.  Я  коснулся  студенческих  лет  -
мотовства,  пирушек, долгов и  любовных  увлечений.  Я  пошел  еще дальше  и
признался в небольшом легочном  кашле,  который  мне одно время  докучал,  в
хроническом ревматизме, в наследственном расположении к подагре и,  наконец,
в неприятной, но доныне тщательно скрываемой слабости зрения.
     - Что касается последнего, -  сказала,  смеясь, мадам Лаланд,  - то  вы
напрасно  сознались, ибо без  этого признания  вас никто бы  не  заподозрил.
Кстати, - продолжала она, - помните ли вы, - и тут мне, несмотря на царивший
в комнате  полумрак, почудилось, что она  покраснела, -  помните ли вы,  mon
cher ami [Дорогой  друг (франц.).] средство для улучшения зрения, которое  и
сейчас висит у меня на шее?
     Говоря  это, она  вертела в  руках тот самый  двойной  лорнет,  который
привел меня в такое смущение тогда в опере.
     - Еще  бы не  помнить! - воскликнул  я, страстно  сжимая  нежную ручку,
протянувшую мне  лорнет. Это была  роскошная  и затейливая  игрушка,  богато
украшенная  резьбой,  филигранью  и драгоценными камнями,  высокая стоимость
которых была мне видна даже в полумраке.
     -  Eh bien,  mon ami  [Так вот, мой друг (франц.).],- продолжала она  с
empressement [Поспешностью, готовностью (франц.).] несколько меня удивившей.
- Eh bien, mon ami, вы просите меня о даре, который называется бесценным. Вы
просите моей руки, и притом завтра же. Если я уступлю вашим мольбам и вместе
голосу собственного  сердца, разве нельзя  и мне  требовать исполнения одной
очень маленькой просьбы?
     - Назовите ее!  - воскликнул я так пылко, что едва  не привлек внимание
гостей, и готовый,  если б не они,  броситься к ее ногам. - Назовите ее, моя
любимая,  моя  Эжени,  назовите!  -  но ах! Она  уже  исполнена  прежде, чем
высказана.
     - Вы должны, mon ami, - сказала она, - ради любимой вами Эжени побороть
маленькую слабость, в которой вы мне только что сознались, - слабость скорее
моральную, чем физическую, и, поверьте, недостойную вашей благородной души -
несовместимую с вашей прирожденной честностью - и которая наверняка навлечет
когда-нибудь  на вас  большие  неприятности.  Ради меня вы  должны  победить
кокетство,  которое,  как   вы  сами  признаете,   заставляет  вас  скрывать
близорукость. Ибо вы скрываете ее, когда отказываетесь прибегнуть к обычному
средству против нее. Словом, вы меня поняли; я хочу, чтобы вы носили очки, -
тсс!  Вы  ведь уже  обещали, ради меня. Примите же от меня в подарок вот эту
вещицу,  что я держу в руке; стекла в ней отличные, хотя ценность  оправы  и
невелика. Видите, ее можно носить и так - и вот так - на носу, как очки, или
в  жилетном  кармане в качестве лорнета. Но вы, ради меня, будете носить  ее
именно в виде очков, и притом постоянно.
     Должен признаться, что эта просьба немало меня смутила. Однако условие,
с которым она была связана, не допускало ни малейших колебаний.
     - Согласен!  - вскричал я со всем энтузиазмом, на какой я был в тот миг
способен. - Согласен,  и притом с радостью. Ради вас я готов на все. Сегодня
я буду  носить этот милый лорнет  как лорнет, у сердца; но на заре того дня,
когда я буду иметь счастье назвать вас своей женой, я надену его на - на нос
и  так стану носить всегда, в  том менее романтическом и менее  модном,  но,
несомненно, более полезном виде, какой вам угоден.
     После этого  разговор у  нас перешел на  подробности нашего завтрашнего
плана. Толбот, как я узнал от своей нареченной, как раз вернулся в  город. Я
должен  был  немедленно  с  ним увидеться,  а  также  нанять  экипаж.  Гости
разойдутся не ранее чем к двум часам, и тогда, в  суматохе  разъезда,  мадам
Лаланд сможет  незаметно в  него сесть. Мы поедем к дому одного  священника,
который  уже будет нас ждать;  тут мы  обвенчаемся,  простимся  с Толботом и
отправимся  в  небольшое путешествие  на  восток, предоставив фешенебельному
обществу города говорить о нас все, что ему угодно.
     Уговорившись обо всем этом, я тотчас отправился к Толботу, но по дороге
не утерпел и зашел в один из отелей, чтобы  рассмотреть портрет в медальоне;
это я сделал при мощном содействии очков. Лицо на  миниатюрном портрете было
несказанно прекрасно! Эти большие лучезарные глаза! - этот  гордый греческий
нос!  -  эти  пышные  темные локоны! - "О,  - сказал  я себе ликуя,  - какое
поразительное сходство!"  На  обратной  стороне медальона я  прочел:  "Эжени
Лаланд, двадцати семи лет и семи месяцев".
     Я  застал Толбота дома и немедленно сообщил ему  о своем  счастье.  Он,
разумеется,  выразил  крайнее удивление,  однако от  души меня  поздравил  и
предложил помочь, чем только сможет. Словом, мы выполнили  наш план; и в два
часа пополуночи, спустя десять минут  после брачной церемонии, я уже сидел с
мадам Лаланд -  то есть с миссис Симпсон -  в  закрытом  экипаже,  с большой
скоростью мчавшемся на северо-восток.
     Поскольку нам  предстояло  ехать  всю ночь, Толбот  посоветовал сделать
первую  остановку  в  селении  К.  -  милях  в  двадцати  от  города,  чтобы
позавтракать и отдохнуть, прежде чем продолжать путешествие. И вот, ровно  в
четыре  часа утра, наш экипаж подъехал к  лучшей тамошней гостинице. Я помог
своей обожаемой жене выйти и тотчас же  заказал завтрак.  В ожидании его нас
провели в небольшую гостиную, и мы сели.
     Было уже почти,  хотя  и не  совсем, светло;  и глядя в  восхищении  на
ангела,  сидевшего рядом со  мною, я вдруг вспомнил, что, как ни странно,  с
тех пор  как я впервые  увидел несравненную  красоту  мадам Лаланд, я еще ни
разу не созерцал эту красоту вблизи и при свете дня.
     - А  теперь, mon  ami, - сказала она, взяв меня за руку и прервав таким
образом  мои размышления, -  а теперь,  когда  мы  сочетались нерасторжимыми
узами - когда я уступила вашим пылким мольбам и исполнила уговор, я надеюсь,
вы не  забыли, что и вам надлежит кое-что для  меня сделать  и сдержать свое
обещание. Как  это было?  Дайте  вспомнить.  Да, вот точные слова  обещания,
которое вы  дали  вчера вечером своей Эжени. Слушайте!  Вот что  вы сказали:
"Согласен,  и притом с радостью. Ради вас  я готов  на  все. Сегодня я  буду
носить этот милый лорнет как лорнет, у сердца; но на  заре того дня, когда я
буду иметь счастье назвать вас