ное выражение его лица сразу же приковало к себе  и
поглотило все мое внимание. Я никогда еще не видел ничего, что  хотя  бы
отдаленно напоминало это выражение. Хорошо помню: при виде  его  у  меня
мелькнула мысль, что Ретц,  увидев  подобную  физиономию,  без  сомнения
предпочел бы ее собственным рисункам, в которых пытался воплотить  образ
дьявола. Когда я в тот первый короткий миг попытался подвергнуть анализу
его сущность, в мозгу моем возникли смутные  и  противоречивые  мысли  о
громадной силе ума, об осторожности, скупости, алчности, хладнокровии, о
коварстве, кровожадности, торжестве,  радости,  о  невероятном  ужасе  и
бесконечном отчаянии. Меня охватило странное  возбуждение,  любопытство,
страх. "Какая жуткая повесть запечатлелась в этом сердце!"  -  сказал  я
себе. Мне захотелось не выпускать этого человека из виду, узнать  о  нем
как можно больше. Торопливо накинув пальто, схватив шляпу  и  трость,  я
вышел на улицу и, пробиваясь сквозь толпу, двинулся вслед  за  стариком,
который уже успел скрыться.  С  некоторым  трудом  мне  наконец  удалось
догнать  его,  и,  приблизившись  к  нему,  я  осторожно,  стараясь   не
привлекать его внимания, пошел за ним по пятам.
   Теперь я мог хорошенько изучить его  наружность.  Он  был  невысокого
роста, очень худой и на вид совсем дряхлый. Одежда на нем была грязная и
рваная, однако в те короткие мгновенья, когда на него падал  яркий  свет
фонаря, я успел заметить, что белье у него хоть и грязное, но  сшито  из
дорогой ткани и, если зрение меня не обмануло, сквозь прореху в  наглухо
застегнутом и, без сомнения, купленном у старьевщика roquelaire <Длинный
сюртук, застегивающийся сверху донизу (фр.).> сверкнули алмаз и  кинжал.
Эти наблюдения еще больше усилили мое любопытство, и я  решил  следовать
за незнакомцем всюду, куда бы он ни пошел.
   Спустилась ночь; над  городом  навис  влажный  густой  туман,  вскоре
сменившийся упорным проливным дождем. Перемена погоды  оказала  странное
действие на толпу - все кругом засуетилось, и  над  головами  вырос  лес
зонтиков. Давка, толкотня и гул  удесятерились.  Что  до  меня  -  я  не
обращал  особого  внимания  на  Дождь,  ибо  для  застарелой  лихорадки,
гнездившейся в моем организме, сырость была хоть и опасной, но  приятною
усладой. Завязав рот носовым платком, я продолжал свой путь.  С  полчаса
старик пробирался по главной улице, и я, боясь  потерять  его  из  виду,
неотступно следовал за  ним.  Он  не  оборачивался  и  поэтому  меня  не
замечал. Через некоторое время он свернул в одну из  боковых  улиц,  где
было хотя и полно народу, но все же менее людно, чем на  главной  улице.
Тут поведение старика совершенно изменилось. Он пошел медленнее и как-то
неуверенно, словно сам не зная куда. Несколько раз он без всякой видимой
причины переходил через дорогу, а толчея все еще была такой сильной, что
при каждом повороте я приближался к нему почти вплотную. Пока он брел по
этой узкой и длинной улице, прошло около часу,  толпа  постепенно  стала
редеть, и наконец народу осталось не больше, чем  бывает  в  полдень  на
Бродвее возле парка - настолько велика разница между обитателями Лондона
и самого многолюдного американского города. Еще  один  поворот  -  и  мы
вышли на ярко освещенную,  полную  жизни  площадь.  Здесь  к  незнакомцу
вернулась  его  прежняя  манера.   Опустив   подбородок   на   грудь   и
нахмурившись, он бросал яростные взгляды на теснивших его со всех сторон
прохожих, упорно пробивая себе дорогу в толпе. Я очень удивился,  когда,
обойдя всю площадь, он повернулся и пошел обратно. Но еще больше удивило
меня то, что этот маневр он  проделал  несколько  раз,  причем  однажды,
резко обернувшись, чуть не наткнулся на меня.
   Таким образом он провел еще час, к концу  которого  прохожие  уже  не
мешали нам так, как прежде. Дождь все еще лил,  стало  холодно,  и  люди
начали расходиться по домам. Старик, раздраженно махнув рукой, свернул в
одну из сравнительно пустынных боковых улиц и пробежал примерно четверть
мили с проворством, какого невозможно было ожидать  от  человека,  столь
обремененного годами. Я с трудом поспевал за ним. Через несколько  минут
мы  вышли  к  большому   многолюдному   рынку,   расположение   которого
незнакомец, по-видимому, хорошо знал, и здесь, бесцельно бродя  в  толпе
покупателей и продавцов, он вновь обрел свой прежний облик.
   В течение тех полутора часов, что мы провели  на  этой  площади,  мне
пришлось  соблюдать  крайнюю  осторожность,  чтобы,   не   отставая   от
незнакомца, в то же время не привлечь его внимания. К счастью, благодаря
резиновым калошам, я мог двигаться совершенно бесшумно, так  что  он  ни
разу меня не заметил. Он заходил во все  лавки  подряд,  ни  к  чему  не
приценивался, не произносил  ни  слова  и  диким,  отсутствующим  взором
глядел на все окружающее. Теперь недоумение  мое  достигло  чрезвычайной
степени,  и  я  твердо  решил  не  выпускать  его  из  виду,  пока  хоть
сколько-нибудь не удовлетворю свое любопытство.
   Часы грозно пробили одиннадцать;  толпа  начала  быстро  расходиться.
Какой-то лавочник, закрывая ставни, толкнул старика, и тут я увидел, как
по всему  его  телу  пробежала  дрожь.  Он  торопливо  вышел  из  лавки,
беспокойно огляделся и с невероятной быстротой  помчался  по  извилистым
пустынным переулкам. Наконец  мы  снова  очутились  на  той  улице,  где
расположена гостиница Д, и откуда мы начали свой путь.  Теперь,  однако,
улица казалась совершенно иной. Она все еще была ярко освещена газом, но
дождь лил немилосердно, и прохожие попадались только изредка. Незнакомец
побледнел. С унылым видом прошел он несколько шагов по этой недавно  еще
столь людной улице,  а  затем  с  тяжелым  вздохом  повернул  к  реке  и
окольными  путями  вышел   к   театру.   Там   только   что   окончилось
представление, и публика густой толпой валила из дверей. Я  увидел,  как
старик, задыхаясь, бросился в толпу, но мне показалось, что  напряженное
страдание, выражавшееся на его лице, несколько  смягчилось.  Голова  его
снова упала на грудь, и он опять стал таким же, каким  я  увидел  его  в
первый раз. Я заметил, что он двинулся в ту же сторону, куда шла большая
часть зрителей, но разобраться в его причудливых порывах никак  не  мог.
По мере того как он шел вперед, толпа редела, и к нему  снова  вернулись
прежнее беспокойство и нерешительность. Некоторое время он  следовал  по
пятам за какой то компанией, состоявшей из десятка гуляк, но они один за
другим разошлись, и "наконец в узком темном переулке их осталось  только
трое.  Незнакомец  остановился  и,  казалось,  на  минуту  погрузился  в
раздумье, потом в крайнем волнении быстро пошел дорогой, которая привела
нас на окраину города,  в  кварталы,  совершенно  непохожие  на  те,  по
которым мы до сих пор проходили. Это  была  самая  отвратительная  часть
Лондона, где все  отмечено  печатью  безысходной  нищеты  и  закоренелой
преступности. В  тусклом  свете  редких  фонарей  перед  нами  предстали
высокие, ветхие,  источенные  жучком  деревянные  дома,  готовые  каждую
минуту обрушиться и разбросанные в  таком  хаотическом  беспорядке,  что
между ними  едва  виднелись  проходы.  Под  ногами  торчали:  булыжники,
вытесненные из мостовой густо разросшимися сорняками. В сточных  канавах
гнили зловонные нечистоты. Повсюду царили бедность и запустение.  Однако
постепенно  до  нас  стали  доноситься  звуки,   свидетельствовавшие   о
присутствии людей, и в конце концов мы  увидели  толпы  самых  последних
подонков лондонского населения. Старик снова  воспрянул  духом,  подобно
лампе, которая ярко вспыхивает перед тем, как окончательно  угаснуть,  и
упругой походкой устремился вперед. Вдруг при повороте нас ослепил яркий
свет, и перед нами предстал огромный загородный храм , Пьянства  -  один
из дворцов дьявола Джина.
   Близился рассвет, но несчастные пропойцы все  еще  теснились  в  ярко
освещенных дверях. Издав радостный вопль, старик протолкался  внутрь  и,
снова обретя свой прежний  вид,  принялся  метаться  среди  посетителей.
Вскоре, однако, все бросились к выходу: хозяин закрывал свое  заведение.
На  лице  непонятного  существа,  за  которым  я  так   упорно   следил,
изобразилось теперь чувство более сильное, нежели простое отчаяние.  Но,
ни минуты не медля, он с бешеною  энергией  снова  устремился  к  самому
центру исполина-Лондона. Он бежал  долго  и  быстро,  а  я  в  изумлении
следовал за ним, решив во что бы то ни стало продолжать свои наблюдения,
которые теперь захватили меня всецело. Пока мы шли, поднялось солнце, и,
когда мы снова добрались до самой людной  части  этого  густонаселенного
города - до улицы, где расположена гостиница Д.,  суета  и  давка  снова
были такими же, как накануне вечером. И здесь, в ежеминутно возрастающей
толчее, я еще долго следовал за  странным  незнакомцем.  Но  он,  как  и
прежде, бесцельно бродил среди толпы, весь день не выходя из самой  гущи
уличного водоворота. А когда вечерние тени  снова  стали  спускаться  на
город, я, смертельно  усталый,  остановился  прямо  перед  скитальцем  и
пристально посмотрел  ему  в  лицо.  Он  не  заметил  меня  и  продолжал
невозмутимо шествовать дальше, я  же,  прекратив  погоню,  погрузился  в
раздумье. "Этот старик, - произнес я наконец, -  прообраз  и  воплощение
тягчайших преступлений. Он не может остаться наедине с самим собой.  Это
человек толпы. Бесполезно следовать за ним, ибо я все  равно  ничего  не
узнаю ни о нем, ни об его деяниях. Сердце самого закоренелого  злодея  в
мире - книга более гнусная, нежели "Hortulus Animae..." <"Садик души..."
(лат.)>, и, быть может, одно из величайших благодеяний господа состоит в
том, что она "не позволяет себя прочесть".


МЕТЦЕНГЕРШТЕЙН

Эдгар Аллан ПО



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://bestlibrary.org.ru



   Pestis eram vivus - moriens
   tua mors его.

   Martin Luther

   При жизни я был тебе чумой - умирая,
   я буду твоей смертью.

   Мартин Лютер (лат.)

   Ужас и рок шествовали по свету во все века. Стоит ли тогда  говорить,
к какому времени относится повесть, которую вы сейчас услышите? Довольно
сказать, что в ту пору во внутренних областях Венгрии тайно,  но  упорно
верили в переселение душ. О самом этом учении - то есть о  ложности  его
или, напротив, вероятности - я говорить не стану. Однако же я утверждаю,
что недоверчивость наша по большей части (а несчастливость, по словам  ,
Лабрюйера, всегда) "vient de ne pouvoir etre seui"  <Происходит  оттого,
что человек не может быть наедине с собой (фр.).>.
   Но суеверье венгров кое в чем граничило с нелепостью. Они - венгры  -
весьма существенно отличались от  своих  восточных  учителей.  Например,
душа, говорили первые (я привожу слова одного проницательного  и  умного
парижанина), "ne demeure qu'une seule fois dans un  corps  sensible:  au
reste - un cheval, un chien, un homme meme, n'est  que  la  ressemblance
peu tangible de ces animaux <Лишь однажды вселяется в разумную оболочку;
во всех остальных воплощениях - в лошади, в собаке, даже  в  человеке  -
она остается почти совершенно им чужда (фр.).>" Веками враждовали  между
собою род Берлифитцингов и род Метценгерштейнов. Никогда еще жизнь  двух
столь славных семейств не была отягощена враждою столь ужасной. Источник
этой розни кроется, пожалуй,  в  словах  древнего  пророчества:  "Высоко
рожденный  падет  низко,  когда,  точно  всадник  над  конем,  тленность
Метценгерштейнов восторжествует над нетленностью Берлифитцингов".
   Разумеется, слова эти сами по себе мало что значили. Но причины более
обыденные  в  самом  недавнем  времени  привели  к  событиям,  столь  же
непоправимым. Кроме того, земли этих  семейств  соприкасались,  что  уже
само по себе с давних пор  рождало  соперничество.  К  тому  же  близкие
соседи редко состоят в дружбе, а обитатели замка Берлифитцинг  со  своих
высоких стен могли заглядывать в самые  окна  дворца  Метценгерштейн.  И
едва ли не королевское великолепие, которое таким образом открывалось их
взорам, менее всего способно было успокоить ревнивые  чувства  семейства
не столь древнего и не столь богатого. Можно ли тогда  удивляться,  что,
каким бы нелепым ни было  то  прорицание,  оно  вызвало  и  поддерживало
распрю двух родов, которые, подстрекаемые соперничеством, переходящим из
поколения в поколение, и без того  непременно  должны  были  враждовать.
Пророчество, казалось, лишь предрекло - если оно вообще  предрекало  что
бы то  ни  было  -  окончательное  торжество  дома,  и  без  того  более
могущественного, а домом слабейшим  и  менее  влиятельным  вспоминалось,
конечно же, с горькою злобой.
   Высокородный Вильгельм, граф Берлифитцинг, в ту пору, о которой  идет
рассказ, был дряхлым, впавшим в детство стариком и отличался единственно
неумеренной и закоренелой неприязнью к семье своего  соперника  и  столь
страстной  любовью  к  лошадям  и  охоте,  что  ни  дряхлость  тела,  ни
преклонный возраст, ни ослабевший ум не мешали  ему  всякий  божий  день
подвергать себя опасностям полеванья.
   Фредерик,  барон  Метценгерштейн,  напротив  того,  еще   не   достиг
совершеннолетия. Отец его, министр Г.,  умер  молодым.  Мать,  баронесса
Мария, ненадолго пережила  своего  супруга.  Фредерику  в  ту  пору  шел
девятнадцатый год. В городе  восемнадцать  лет  -  срок  не  долгий,  на
приволье же, да еще столь  великолепном,  каким  было  старое  поместье,
течение времени исполнено более глубокого смысла.
   Благодаря  некоторым   особым   обстоятельствам   юный   барон   стал
полновластным хозяином громадных богатств сразу же после  смерти  своего
отца. Мало у кого из венгерских вельмож были такие имения. Замкам его не
было  числа.  Но  самым  большим  и  самым   великолепным   был   дворец
Метценгерштейн.  Пределы  его  владений  никогда  не  были  в   точности
обозначены, но граница главного парка протянулась на пятьдесят миль.
   В том, как поведет себя новый владелец, такой юный, с характером  так
хорошо известным, получив столь беспримерное богатство, мало у кого были
сомнения. И разумеется, в первые же три дня наследник  дал  себе  полную
волю и превзошел самые смелые ожидания самых горячих своих  поклонников.
Бесстыдный разгул, вопиющее вероломство, неслыханные  жестокости  быстро
показали его трепещущим вассалам, что ни рабская их покорность, ни голос
совести не послужат им отныне защитой от безжалостных когтей  маленького
Калигулы.  В  ночь  на   четвертый   день   загорелись   конюшни   замка
Берлифитцинг; и вся округа единодушно присовокупила этот поджог к и  без
того чудовищному списку беззаконий и злодеяний барона.
   Но во время суматохи, вызванной этим происшествием, сам юный вельможа
сидел погруженный в глубокое раздумье в огромной мрачной зале в  верхнем
этаже родового дворца Метценгерштейнов.  На  пышных,  хотя  и  выцветших
гобеленах, что висели по стенам, смутно проступали величественные фигуры
множества прославленных предков. Здесь облаченные в горностай епископы и
кардиналы, как равные сидя рядом  с  властителем  монархов,  накладывают
вето на желания какого-нибудь  земного  владыки  либо  именем  верховной
власти самого папы обуздывают дерзновенного  врага  рода  человеческого.
Там статные сумрачные князья Метценгерштейны - их  могучие  боевые  кони
топчут поверженных врагов,  а  решительное  выражение  их  лиц  способно
испугать человека даже с весьма крепкими нервами; а вот исполненные неги
и гибкие, как лебеди, дамы давних времен уплывают в призрачном танце под
звуки воображаемой музыки.
   Но пока барон прислушивался  или  делал  вид,  что  прислушивается  к
нараставшему в конюшнях  Берлифитцинга  шуму,  а  быть  может,  замышлял
новое,  еще  более  дерзкое  злодейство,  взгляд  его,  скользивший   по
гобеленам,  упал  на  огромного,   необычайной   масти   коня,   который
принадлежал какому-то сарацину, одному из предков  его  соперника.  Конь
изображен был на переднем плане, и был он недвижим, точно  статуя,  а  в
глубине умирал поверженный всадник, пронзенный кинжалом Метценгерштейна.
   Когда Фредерик понял, на чем случайно задержался его взгляд, губы его
искривила дьявольская усмешка. Однако же он не отвел глаз. Напротив,  он
никак не мог понять, что за неодолимая тревога сковала все его существо.
Не сразу, с трудом осознал он, что, несмотря на смутные бессвязные  свои
ощущения, он не спит, а бодрствует. Чем дольше смотрел  он,  тем  больше
поддавался чарам, и, казалось, никогда уже ему не оторвать завороженного
взгляда от гобелена. Но шум и крики за окном вдруг сделались  громче,  и
он с усилием заставил себя взглянуть на алые отблески,  что  отбрасывало
на окна пламя, охватившее конюшни.
   Однако уже в следующий миг взгляд его вновь невольно обратился на тот
же гобелен. К величайшему его ужасу и удивлению, голова гигантского коня
тем временем изменила положение. Шея его, прежде  склоненная  словно  бы
сочувственно над распростертым  телом  господина,  теперь  вытянулась  в
сторону барона. Глаза,  прежде  невидные,  сейчас  смотрели  осмысленно,
совсем по-человечески, и в них странно мерцал яростный багровый огонь; а
губы рассвирепевшего коня растянулись,  обнажая  отвратительный  мертвый
оскал.
   Пораженный  ужасом,  молодой  барон,  шатаясь,  устремился  к  двери.
Распахнул ее, и тотчас в комнату ворвался красный свет и  отбросил  тень
барона на затрепетавший гобелен; на мгновенье замешкавшись на пороге, он
со  страхом  увидел,  что  она  в   точности   совпала   с   очертаниями
безжалостного и торжествующего  убийцы,  вонзившего  кинжал  в  сарацина
Берлифитцинга.
   Чтобы рассеять странный испуг, барон  поспешно  вышел  на  воздух.  У
главных ворот дворца он столкнулся с тремя конюшими. С великим трудом  и
с опасностью  для  жизни  они  сдерживали  судорожно  рвущегося  из  рук
гигантского огненно-рыжего коня.
   - Чей конь? Откуда он у вас? - хрипло, запальчиво спросил юноша,  ибо
он вдруг увидел, что это взбешенное животное двойник загадочного коня на
гобелене.
   - Конь ваш, ваша светлость, - отвечал один из конюших, -  по  крайней
мере, никто не признал его своим. Мы поймали его, когда  он  вынесся  из
горящих конюшен Берлифитцинга, бока у него курились, на губах  пена.  Мы
подумали, он графский, из конюшни чужеземных коней, и отвели его  назад.
Но там конюхи его не признали. Странно это, ведь  сразу  видно,  что  он
вырвался прямо из огня.
   - И на лбу у него  клеймо,  очень  четкое,  УФБ,  -  вмешался  второй
конюший. - Вероятно, Уильям фон Берлифитцинг, но в замке все, как  один,
уверяют, будто никогда этого коня и в глаза не видели.
   - Очень странно!  -  в  недоумении  сказал  молодой  барон,  явно  не
задумываясь над смыслом своих  слов.  -  Ведь  и  вправду  удивительный,
редкостный конь! Хотя, как вы весьма справедливо заметили, нрав  у  него
подозрительный и непослушный. Что ж, пускай будет мой,  -  прибавил  он,
помолчав. - Быть может, Фредерик Метценгерштейн сумеет  обуздать  самого
дьявола из конюшен Берлифитцинга.
   - Вы ошиблись, ваша светлость. Мы уже  говорили:  лошадь  эта  не  из
конюшен графа. Будь она оттуда, мы бы не посмели привести ее пред  глаза
вашей светлости.
   - В самом деле, - сухо заметил барон, и в этот миг из  замка  выбежал
паж.
   Он шепнул на ухо господину, что в верхней зале внезапно исчезла часть
гобелена; сообщил также и подробности, но поведал  он  их  едва  слышным
шепотом, так что ни одна не достигла ушей конюших, чье любопытство  было
сильно возбуждено.
   Фредерик слушал, и его, казалось,  обуревали  самые  разные  чувства.
Однако же скоро к  нему  вновь  вернулось  самообладание,  и,  когда  он
властно приказал немедля запереть залу,  о  которой  шла  речь,  и  ключ
отдать ему в собственные руки, лицо его выражало злую решимость.
   - Вы слышали о неожиданной смерти старого  Берлифитцинга?  -  спросил
барона один из его вассалов, когда,  после  ухода  пажа,  могучий