рильянтин Тама".  Вероятнее  всего, он умер, изойдя
слезами. Во всяком случае, он мгновенно исчез с лица земли, и с тех пор даже
призрака его никто не видел.
     С  этим  делом  было покончено, фурии умиротворены, и я сразу  завоевал
особую  благосклонность  мистера Краба. Он доверил мне свои тайны, определил
меня  в  "Сластене"  на постоянную должность  Томаса Гавка  и, не  имея пока
возможности  назначить  мне  содержание,  разрешил широко  пользоваться  его
советами.
     - Дорогой  мой Каквас,  -  сказал он мне однажды после обеда. -  Я ценю
ваши способности  и люблю  вас, как сына. Вы станете моим наследником. После
смерти я откажу вам "Сластену". А пока я сделаю из вас человека... сделаю...
только  слушайтесь моих  советов.  Прежде  всего  надо  избавиться от  этого
старого кабана.
     - Кабана?  -  с  любопытством  спросил я.  - Свиньи, да?..  арег [Кабан
(лат.).] (как говорят по-латыни)?.. где свинья?.. кто свинья?..
     - Ваш отец, - отвечал он.
     - Совершенно верно, - сказал я. - Свинья.
     - Вам надо сделать  карьеру, Каквас, - продолжал мистер  Краб, - а этот
ваш наставник висит у вас словно  жернов на шее. Нам надо его отсечь. (Тут я
вынул нож.) Нам  надо отсечь его, - продолжал мистер Краб, - раз и навсегда.
Он нам ни  к  чему...  ни к чему.  Дайте  ему пинка или поколотите палкой, -
словом, сделайте что-нибудь в этом роде.
     - А что  вы скажете, - вкрадчиво вставил  я,  - если  я сначала дам ему
пинка, потом поколочу палкой и приведу в себя, дернув за нос?
     Мистер Краб задумчиво посмотрел па меня и ответил:
     - Я  нахожу,  мистер  Там, то, что вы предлагаете, очень удачным... это
замечательно, так сказать, само по себе...  Но парикмахеры народ бывалый, и,
учитывая все "за" и "против", я полагаю, что после  того,  как вы проделаете
над мистером Томасом Тамом намечаемые вами операции, не плохо бы подбить ему
кулаком  оба  глаза,  да  так,  чтобы  он   закаялся  следить   за  вами  на
увеселительных  прогулках.  Вот тогда,  мне кажется,  с  вашей стороны будет
сделано все возможное.  Впрочем,  не мешало бы  искупать его разок-другой  в
сточной канаве и передать в руки полиции. На следующее утро вы в  любой  час
можете явиться в полицейский участок и заявить под присягой, что на вас было
совершено нападение.
     Я был весьма тронут добрыми чувствами,  побудившими мистера Краба  дать
мне такой  превосходный  совет,  и не замедлил воспользоваться им. В итоге я
избавился  от старого  кабана, почувствовал  себя  джентльменом  и  вздохнул
свободно. Правда, нехватка денег служила некоторое время для меня источником
неудобств, но в конце концов, посмотрев  повнимательнее в оба и  увидев, что
творится у меня под самым носом, я понял, как уладить такую вещь.
     Прошу  учесть:   я  сказал  "вещь",  потому  что  по-латыни,  насколько
известно,  "вещь"  значит  -  res.  Кстати,  относительно  латыни:  пусть-ка
кто-нибудь скажет мне, что  значит quocunque [Куда  бы  ни (лат.).]  или что
такое modo? [Только (лат.).]
     План мой был чрезвычайно прост. Я купил за  бесценок  шестнадцатую долю
"Зубастой черепахи" -  вот и все. Дело было  сделано, и я  положил денежки в
карман. Конечно, надо было уладить еще кое-какие пустяки, не предусмотренные
планом. Но оно уж явилось  следствием... результатом.  Например, я обзавелся
пером, чернилами и бумагой и пустил их в оборот с бешеной энергией.  Написав
журнальную статью, я  озаглавил ее "Чик-чирик" автора "Брильянтина  Тама"  и
послал в  "Абракадабру". Однако в "Ежемесячных репликах корреспондентам" мою
статью назвали "пустой болтовней"; тогда я переменил  заглавие на "Кукареку"
Какваса  Тама, эскв., автора  оды  в честь  "Брильянтина  Тама" и  редактора
"Зубастой  черепахи".  С   этой  поправкой   я  снова   отправил   статью  в
"Абракадабру", а  в ожидании  ответа ежедневно печатал в "Черепахе" по шести
столбцов   философических,   можно   сказать,   размышлений  о  литературных
достоинствах журнала "Абракадабра" и  личных качествах его редактора. Спустя
несколько  дней "Абракадабра" убедилась, что произошла  досадная ошибка: она
"спутала   глупейшую  статью  "Кукареку",  написанную  каким-то   безвестным
невеждой, с драгоценной жемчужиной под  тем  же заглавием, творением Какваса
Тама, эскв.,  знаменитого автора "Брильянтина Тама". "Абракадабра"  выразила
"глубокое сожаление по поводу вполне понятного недоразумения" и, кроме того,
обещала поместить подлинник "Кукареку" в очередном номере журнала.
     Без  сомнения, я так  и  думал...  Я, право же,  думал...  думал  в  то
время... думал потом... и не имею никаких оснований думать иначе теперь, что
"Абракадабра" действительно ошиблась. Я не знаю никого,  кто бы с наилучшими
намерениями  делал так много самых  невероятных ошибок, как "Абракадабра". С
этого дня  я почувствовал симпатию  к "Абракадабре",  вследствие чего вскоре
смог уяснить подлинное значение ее литературных достоинств и не терял случая
поговорить о них в "Черепахе". И, представьте, странное  совпадение, одно из
тех воистину поразительных совпадений, которые наводят человека на серьезное
раздумье:  точно  такой же коренной переворот  во  мнениях,  точно  такое же
решительное bouleversement [Потрясение,  переворот (франц.).]  (как  говорят
французы),  точно  такой  же всеобъемлющий шиворот-навыворот  (позволю  себе
употребить  это  довольно   сильное  выражение,   заимствованное  у  племени
чоктосов),  какой совершился pro et contra [За и против (лат.).] между мной,
с  одной стороны, и "Абракадаброй" - с другой, снова имел место при таких те
обстоятельствах  немного  спустя   в   моих  отношениях  с   "Горлодером"  и
"Трамтарарамом".
     Так,  одним гениальным  ходом,  я одержал полную победу - "набил потуже
кошелек"  и,  можно сказать,  уверенно  и  честно начал  блестящую и  бурную
карьеру,  которая  сделала  меня знаменитым  и сейчас позволяет мне  сказать
вместе с Шатобрианом: "Я делал историю" - "J'ai fait l'histoire".
     Да, я делал  историю. С того  славного времени, о  котором я повествую,
мои  дела, мои  труды являются достоянием человечества.  Они  известны всему
миру.  Поэтому  нет  необходимости  подробно  описывать,  как,  стремительно
возвышаясь,  я   унаследовал   "Сластену",   как  я  слил  этот   журнал   с
"Трамтарарамом",  как  потом  приобрел "Горлодера" и как,  наконец, заключил
сделку  с  последним  из  оставшихся конкурентов и объединил  всю литературу
страны в одном великолепном всемирно известном журнале:
"ГОРЛОДЕР, СЛАСТЕНА, ТРАМТАРАРАМ И АБРАКАДАБРА"
     Да, я делал историю.  Я достиг мировой славы. Нет такого уголка  земли,
где бы  имя мое не было известно.  Возьмите  любую  газету,  и вы непременно
столкнетесь с  бессмертным Каквасом Тамом:  мистер Каквас Там  сказал то-то,
мистер  Каквас  Там  написал  то-то,  мистер Каквас  Там сделал  то-то. Но я
скромен  и  покидаю  мир  со  смирением.  В  конце   концов,  что  такое  то
неизъяснимое,  что  люди называют  "гением"?  Я  согласен  с  Бюффоном...  с
Хогартом... в сущности говоря, "гений" - это усердие.
     Посмотрите на меня!.. Как я работал... как я трудился... как я писал! О
боги,  разве я не писал! Я не знал, что такое досуг. Днем я сидел за столом,
наступала ночь, и я - несчастный труженик - зажигал полуночную лампаду. Надо
было видеть меня. Я наклонялся  вправо. Я наклонялся влево. Я сидел прямо. Я
откидывался  на  спинку  кресла.  Я   сидел  tete  baissee  [Склонив  голову
(франц.).]  (как говорят на  языке кикапу),  склонив  голову  к  белой,  как
алебастр,  странице.  И во всех положениях я... писал. И в  горе и в радости
я...  писал.  И в холоде и в  голоде  я...  писал. И в солнечный  день, и  в
дождливый день, и в лунную ночь,  и в темную ночь я...  писал. Что я писал -
это  не  важно.  Как  я писал - стиль,  -  вот в чем  соль. Я  перенял его у
Шарлатана... бамм!.. дзинь! Тарараххх!!! - и предлагаю вам его образчик.



   Эдгар Аллан По.
   Продолговатый ящик


     Перевод И.Гуровой
     OCR: Alexander D. Jerinsson


     Несколько  лет тому назад,  направляясь в Нью-Йорк из Чарлстона в штате
Южная  Каролина,  я  взял  каюту  на превосходном  пакетботе  "Индепенденс",
которым командовал капитан  Харди. Отплытие - если не воспрепятствует погода
-   было   назначено  на  пятнадцатое   число  текущего  месяца  (июня),   и
четырнадцатого  я поднялся  на борт,  чтобы присмотреть за  размещением моих
вещей.
     На пакетботе я узнал, что  пассажиров будет очень  много,  причем число
дам  среди  них  заметно  превышало  обычное. В  списке  я  заметил  фамилии
нескольких  моих знакомых  и  с  большим удовольствием  обнаружил, что  моим
спутником будет также мистер  Корнелий Уайет, молодой художник, к которому я
питал чувство живейшей дружбы. Мы вместе учились  в Ш-ском университете, где
были  почти  неразлучны.  Он обладал темпераментом,  обычным  для  гениев, и
натура его  слагалась из  мизантропии, впечатлительности и пылкости,  К этим
качествам  следует  добавить  еще  самое  горячее  и  верное  сердце,  какое
когда-либо билось в человеческой груди.
     Я  заметил,  что его фамилией были помечены  целых три каюты, и,  вновь
обратившись к списку  пассажиров, узнал, что  он едет не  один, но с женой и
двумя своими  сестрами. Каюты были достаточно просторны, и в каждой  имелось
по  две койки -- одна над другой. Правда, койки эти были настолько узки, что
на каждой мог уместиться только один человек,  но тем не менее я не понимал,
почему этим четырем людям понадобились три каюты, а не  две. Тем  летом мною
владело  то   мрачное  душевное  настроение,  которому  нередко  сопутствует
неестественное любопытство ко  всяким пустякам, и со стыдом сознаюсь, что по
поводу  этой лишней  каюты  я  строил немало не  делающих мне чести  нелепых
предположений.  Разумеется,  меня все  это нисколько  не касалось, однако  я
упрямо продолжал ломать  голову  над  тайной лишней каюты.  Наконец  я нашел
отгадку  и  даже  удивился тому, что такое  простое решение не  пришло мне в
голову раньше. "Конечно  же, с  ними едет горничная! - сказал я  себе. - Как
глупо было с моей стороны не подумать об этом сразу!" Я еще раз справился со
списком,  но  оказалось, что  они отправляются  в  путь  без прислуги,  хотя
первоначально  и собирались  взять  с  собой  служанку,  ибо  в список  были
внесены, а затем вычеркнуты слова "с горничной". "О, все дело, без сомнения,
в лишнем багаже! - сказал я себе. - Что-то  из своих вещей он не хочет везти
в трюме  и  предпочитает  хранить  возле  себя...  А,  понимаю! Какая-нибудь
картина... Так вот  о чем он вел переговоры с Николини, итальянским евреем!"
Такой вывод вполне меня удовлетворил,  и этот пустяк  перестал тревожить мое
любопытство.
     Сестер Уайета, очаровательных и умных барышень, я знал очень хорошо, но
жены его никогда не видел, так как они обвенчались совсем недавно. Однако он
часто говорил мне  о  ней  с  обычной своей пылкой восторженностью.  По  его
словам, она была необыкновенно  красива,  остроумна и одарена  всевозможными
талантами. Поэтому мне не терпелось познакомиться с ней.
     В тот  день,  когда  я посетил  пакетбот,  то есть четырнадцатого,  там
собирался побывать и Уайет с супругой и сестрами, о чем мне сообщил капитан,
а  потому я задержался  на борту  еще час, в надежде,  что буду  представлен
новобрачной.  Но затем  капитан  получил  записку с извинениями: "Миссис  У.
нездоровится, а  потому она прибудет на  пакетбот только завтра  перед самым
отплытием". На  следующий  день, когда я  уже покинул отель  и направился  к
пристани,  меня  встретил  капитан  Харди  и  сказал, что  "ввиду  некоторых
обстоятельств"   (глупая,  но  удобная  ссылка)   "Индепенденс",   вероятно,
задержится в  порту еще  на день-два и что он пришлет мне сказать, когда все
будет  готово  к отплытию. Мне  это показалось странным, так как дул  свежий
южный  бриз,  но  поскольку капитан:  не  объяснил, в  чем  заключались  эти
"обстоятельства",  хотя я настойчиво выспрашивал  его о них, мне  оставалось
только вернуться в отель и на досуге изнывать от любопытства.
     Чуть ли не неделю я тщетно ждал  известия  от капитана,  но наконец оно
пришло, и я немедленно отправился на пакетбот. Почти  все пассажиры были уже
на борту, где царила обычная суматоха, предшествующая отплытию.  Уайет и его
спутницы прибыли через  десять минут после  меня. Сестры,  новобрачная и сам
художник поднялись  на  корабль, и я заметил,  что последний был  в одном из
самых своих мизантропических настроений, но я давно  к ним привык и перестал
обращать на них внимание. Он даже не представил меня жене, так что исполнить
этот долг  вежливости пришлось его  сестре Мэриэн,  очень милой и  тактичной
барышне, которая и произнесла торопливо несколько отвечающих случаю слов.
     Лицо миссис Уайет было скрыто густой вуалью, и когда она в ответ на мой
поклон  приподняла ее, признаюсь,  я был глубоко поражен. Изумление мое было
бы еще больше, если бы долгий опыт не научил меня лишь с оглядкой полагаться
на  восторженные описания моего  друга-художника,  когда речь шла о  женской
прелести.  Я  прекрасно  знал,   с  какой  легкостью  уносился  он  в  сферы
идеального, если темой нашей беседы служила красота.
     Дело в том, что миссис Уайет показалась мне настоящей дурнушкой. На мой
взгляд, ее  почти можно  было  назвать безобразной. Однако одета она  была с
изысканным  вкусом,  и  тогда у  меня не возникло  сомнения в  том, что  она
пленила сердце моего друга менее преходящими чарами ума и  души.  Сказав мне
лишь два-три слова,  она  тотчас  удалилась в свою каюту  вместе  с мистером
Уайетом.
     Во мне вновь вспыхнуло неутолимое любопытство. Горничной с ними не было
-  в этом я убедился собственными глазами. Оставалось подождать, не появится
ли  еще  какой-нибудь багаж. Некоторое  время спустя  на пристани показалась
повозка с продолговатым сосновым ящиком - по-видимому,  пакетбот ждал только
его,  чтобы отплыть. Едва ящик перенесли на борт,  как мы отчалили и вскоре,
благополучно миновав мель в устье реки, вышли в открытое море.
     Ящик этот, как я уже сказал,  был продолговатым. Он имел примерно шесть
футов в длину и два с половиной в ширину - я внимательно рассмотрел его, и я
люблю быть точным. Подобная  форма встречается  не часто,  и едва  я  увидел
ящик, как похвалил себя за догадливость. Читатель, вероятно, помнит, что, по
моим предположениям, особый багаж моего друга художника должен был  состоять
из  картин или, по крайней  мере, из одной картины. Мне было известно, что в
течение  нескольких  недель он часто  виделся  с Николини, и  вот теперь  на
пакетбот доставили ящик, который,  судя  по его  форме,  мог  служить только
вместилищем  для копии "Тайной  вечери" Леонардо да  Винчи. Я  же  знал, что
Николини некоторое время  назад приобрел копию "Тайной вечери", сделанную во
Флоренции  Рубини-младшим.  Таким  образом,  можно было считать,  что и этот
вопрос  разрешен. Думая  о  своей проницательности,  я  весело  посмеивался.
Никогда раньше Уайет не  имел  от  меня секретов во всем, что  казалось  его
профессии, но теперь по-видимому, ему захотелось подшутить надо мной и прямо
у  меня  на  глазах  тайком  привезти  в  Нью-Йорк превосходное  полотно,  с
расчетом, что я ни о чем не догадаюсь. Я решил, что буду в отместку всячески
поддразнивать его.
     Одно обстоятельство  тем  не  менее  весьма  меня  раздосадовало:  ящик
отнесли не в третью каюту, а  в собственную каюту Уайета, где он и  остался,
занимая почти весь пол и, вероятно, причиняя множество неудобств художнику и
его жене,  тем  более  что на  его крышке  большими  корявыми  буквами  была
выведена надпись не то смолой, не  то краской, которая  пахла очень сильно и
дурно - мне этот запах показался отвратительным. Надпись на крышке  гласила:
"Миссис  Аделаиде  Кертис, Олбани,  штат  Нью-Йорк,  под  надзором  Корнелия
Уайета, эсквайра. Верх. Обращаться с осторожностью".
     Я  знал, что миссис Аделаида Кертис,  проживающая в Олбани, -  это мать
жены художника, но решил, что ее адрес  написан  на ящике ради мистификации,
для того чтобы ввести в заблуждение именно меня. Я не сомневался в  том, что
крайней точкой,  которой  достигнет ящик  на  своем  пути  па  север,  будет
мастерская моего друга на Чемберс-стрит в Нью-Йорке.
     Первые  три-четыре дня нашего плаванья погода  стояла  прекрасная, хотя
ветер все  время  был  лобовым  - он задул с севера, едва  берег  скрылся за
кормой. Пассажиры,  разумеется,  были  в  превосходном расположении  духа  и
весьма общительны. Исключение составляли только Уайет и его  сестры, которые
были  со всеми настолько  сухи и  сдержанны,  что, на  мой взгляд,  это даже
граничило с неучтивостью. Поведение самого Уайета меня не очень удивляло. Он
был мрачен еще больше обыкновенного -  можно  даже  сказать, угрюм, - но я и
привык  ждать  от  него чудачеств.  Для его  сестер,  однако, я  не  находил
оправдания. Они  почти все время уединялись у себя в  каюте  и,  как я их ни
уговаривал,  наотрез отказывались  присоединиться к  корабельному  обществу.
Миссис  Уайет  держалась куда более любезно. Вернее сказать,  она была очень
словоохотлива, а словоохотливость во  время  морского  путешествия -  весьма
приятный  светский  талант.  Она  завязала  самое   короткое   знакомство  с
большинством  дам  и, к  глубочайшему  моему  изумлению, чрезвычайно  охотно
кокетничала  о мужчинами.  Она нас  всех очень развлекала. Я употребил слово
"развлекала", не зная, как выразить  мою мысль точнее. Откровенно говоря,  я
скоро убедился, что общество чаще смеялось над миссис  У., чем вместе с ней.
Мужчины  воздерживались от  каких-либо  замечаний на  ее  счет,  а  дамы  не
замедлили  объявить  ее  "добросердечной  простушкой,  довольно  невзрачной,
совершенно невоспитанной и, бесспорно,  вульгарной". И  все недоумевали, что
заставило Уайета решиться на подобный брак. Богатство  - таков  был всеобщий
приговор; по  я-то знал, что эта догадка неверна. В свое время  Уайет сказал
мне,  что  она  не принесла ему  в приданое  ни  доллара  и  что  у  нее нет
состоятельных родственников,  которые могли  бы оставить  ей наследство.  Он
говорил  мне, что женился  "по любви и ради одной любви, найдя ту,  кто была
более  чем достойна  любви". Когда я вспомнил  эти слова  моего  друга, меня
охватило  глубочайшее  недоумение.  Неужели  он   помешался?  Какое   другое
объяснение мог я  найти? Ведь он был  таким  утонченным, таким  возвышенным,
таким взыскательным, таким  чутким к малейшим  недостаткам  и изъянам, таким
страстным  ценителем  всего  прекрасного!  Правда, сама  дама,  по-видимому,
питала  к нему нежнейшую  привязанность - это становилось особенно заметно в
его отсутствие, когда она ставила себя  в весьма и весьма смешное положение,
постоянно  сообщая что-нибудь, что ей  говорил "ее  возлюбленный муж, мистер
Уайет". Слово  "муж" -  если  прибегнуть к одному  из ее собственных изящных
выражений  - казалось, "все время вертелось у нее на  языке".  Тем  не менее
все, кто был на борту, постоянно замечали, что он избегает ее общества самым
подчеркнутым  образом  и  все время  затворяется  у себя  в каюте,  которую,
собственно говоря,  он  почти  не покидал, предоставляя  жене полную свободу
развлекаться в салоне как ей угодно.
     То,  что я видел и слышал, заставило меня прийти  к заключению, что мой
друг по необъяснимому  капризу судьбы, а может  быть,  под  влиянием слепого
увлечения связал себя с особой, стоящей во всех  отношениях  ниже  него,  и,
вполне  естественно, вскоре проникся к  ней величайшим  отвращением.  Я всем
сердцем жалел его, но все-таки не мог вполне простить ему,  что он  скрыл от
меня покупку "Тайной вечери". За это я решил с ним поквитаться.
     Однажды  он вышел  па палубу, и я,  по  своему обыкновению взяв его под
руку, начал  прогуливаться  с  ним  взад  и  вперед.  Однако  мрачность  его
нисколько не