своей женой, я надену его  на - на нос, и так
стану  носить  всегда,  в  том  менее  романтическом  и  менее  модном,  но,
несомненно, более полезном виде, какой  вам угоден". Вот  точные ваши слова,
милый супруг, не правда ли?
     - Да, - ответил  я, - у вас отличная намять; и поверьте, прекрасная моя
Эжени, я не намерен уклоняться от выполнения этого пустячного обещания. Вот!
Смотрите. Они мне даже к лицу, не так ли? - И, придав лорнету форму очков, я
осторожно  водрузил их  на подобающее  место; тем  временем  мадам  Симпсон,
поправив шляпку и  скрестив  руки,  уселась на  стуле в  какой-то  странной,
напряженной и, пожалуй, неизящной позе.
     - Боже! - вскричал  я почти в  тот же  миг,  как оправа очков коснулась
моей переносицы. - Боже  великий! Что же это за очки? - И быстро  сняв их, я
тщательно протер их шелковым платком и снова надел.
     Но  если в  первый  миг  я был удивлен, то теперь  удивление  сменилось
ошеломлением; ошеломление это было безгранично и могу даже сказать - ужасно.
Во  имя  всего  отвратительного,  что это? Как поверить своим  глазам - как?
Неужели - неужели это румяна? А это - а это - неужели же это морщины на лице
Эжени  Лаланд? О Юпитер  и все боги и богини, великие и малые! - что - что -
что сталось с ее зубами? -  Я  в бешенстве  швырнул очки на пол,  вскочил со
стула  и  стал  перед  миссис  Симпсон,  уперевшись руками в бока,  скрежеща
зубами, с пеною у рта, но не в силах ничего сказать от ужаса и ярости.
     Я  уже  сказал, что мадам Эжени Лаланд -  то есть Симпсон - говорила на
английском языке почти так же плохо, как  писала, и поэтому обычно к нему не
прибегала. Но гнев способен довести женщину до любой крайности; на этот  раз
он толкнул  миссис Симпсон  на нечто  необычайное: на  попытку  говорить  на
языке, которого она почти не знала.
     -  Ну  и что,  мсье,  - сказала  она, глядя  на  меня  с видом крайнего
удивления.  - Ну и  что, мсье? Что  слюшилось? Вам есть  танец, святой Витт?
Если меня не нрависьте, зачем купите кот в мешок?
     - Негодяйка! - произнес я, задыхаясь. - Мерзкая старая ведьма!
     - Едьма? Стари? Не такой вообще стари. Только восемьдесят два лета.
     -  Восемьдесят два!  - вскричал  я, пятясь  к стене.  - Восемьдесят две
тысячи образин! Ведь на медальоне было  написано:  двадцать  семь лет и семь
месяцев!
     - Конечно! Все есть верно! Но портрет  рисовал уже  пятьдесят пять год.
Когда шел замуж, второй брак, с мсье Лаланд, делал портрет  для  мой дочь от
первый брак с мсье Муассар. - Муассар? - сказал я.
     - Да,  Муассар, Муассар,  - повторила  она,  передразнивая мой выговор,
который был,  по  правде  сказать, не  из лучших. - И  что? Что  вы  знать о
Муассар?
     - Ничего, старая карга.  Я ничего о нем  не  знаю. Просто  один из моих
предков носил эту фамилию.
     - Этот  фамиль? Ну,  что вы  против  этой  фамиль  имей? Ошень  хороший
фамиль; и Вуассар - тоже ошень хороший. Мой дочь мадмуазель Муассар  выходил
за мсье Вуассар; тоже ошень почтенный фамиль.
     - Муассар! - воскликнул я, - и Вуассар! Да что же это такое?
     - Что такой? Я говорю Муассар и Вуассар, а еще могу сказать, если хочу,
Круассар и Фруассар. Дочь моей дочи, мадмуазель Вуассар, она женился на мсье
Круассар, а моей дочи внучь, мадмуазель Круассар, она выходил мсье Фруассар.
Вы будет сказать, что эти тоже не есть почтенный фамиль?
     - Фруассар! - сказал я,  чувствуя, что близок  к  обмороку.  -  Неужели
действительно Муассар, Вуассар, Круассар и Фруассар?
     -  Да! - ответила она, откидываясь на спинку стула и вытягивая ноги,  -
да!  Муассар, Вуассар,  Круассар  и  Фруассар.  Но мсье  Фруассар - это один
большой, как говорит, дюрак - очень большой осел,  как  вы  сам - потому что
оставлял  la belle France [Прекрасную Францию (франц.).] и ехал этой stupide
Amerique  [Дурацкую Америку  (франц.).]  -  а  там  имел один  ошень  глюпи,
ошень-ошень глюпи сын, так  я слышал, но еще не видал,  и мой подруга, мадам
Стефани  Лаланд, тоже не  видал. Его  имя  - Наполеон Бонапарт  Фруассар. Вы
может говорить, что это не почтенный фамиль?
     То  ли  продолжительность этой речи, то ли ее содержание привели миссис
Симпсон в настоящее исступление. С большим  трудом закончив ее, она вскочила
со стула  как  одержимая, уронив при  этом  на  пол турнюр величиною с целую
гору. Она  скалила  десны, размахивала руками и, засучив рукава, грозила мне
кулаком; в заключение она сорвала с головы шляпку, а с нею вместе - огромный
парик из весьма дорогих и красивых черных волос, с визгом швырнула их на пол
и, растоптав  ногами,  в  совершенном остервенении сплясала  на них какое-то
подобие фанданго.
     Я  между тем ошеломленно  опустился  на ее стул. "Муассар и Вуассар", -
повторял я в раздумье, пока она выкидывала  одно из своих коленец. "Круассар
и Фруассар", -  твердил  я,  пока она заканчивала другое. "Муассар, Вуассар,
Круассар и  Наполеон Бонапарт Фруассар! Да знаешь ли  ты, невыразимая старая
змея, ведь это я - я - слышишь? - я-а-а! Наполеон Бонапарт Фруассар - это я,
и будь я проклят, если я не женился на собственной прапрабабушке!"
     Мадам  Эжени Лаланд, quasi [Почти  (франц.).] Симпсон - по первому мужу
Муассар - действительно приходилась мне прапрабабушкой. В молодости она была
очень хороша собой и даже в восемьдесят два года сохранила величавую осанку,
скульптурные  очертания головы,  великолепные глаза  и  греческий нос  своих
девических лет. Добавляя к этому жемчужную пудру, румяна,  накладные волосы,
вставные зубы, турнюр,  а  также  искусство  лучших парижских  модисток, она
сохраняла не  последнее  место  среди красавиц - un  peu  passees [Несколько
поблекших  (франц.).]  французской  столицы.  В  этом  отношении  она  могла
соперничать с прославленной Нинон де Ланкло.
     Она  была   очень  богата;  оставшись  вторично  вдовою,  на  этот  раз
бездетной, она  вспомнила о  моем  существовании в  Америке и, решив сделать
меня  своим  наследником, отправилась  в  Соединенные  Штаты в сопровождении
дальней  и  на редкость красивой родственницы  своего  второго  мужа - мадам
Стефани Лаланд.
     В опере моя прапрабабка заметила мой устремленный на нее взор; поглядев
на меня в лорнет, она нашла некоторое фамильное сходство.  Заинтересовавшись
этим  и зная, что разыскиваемый ею наследник проживает в  том же городе, она
спросила обо мне своих спутников. Сопровождавший  ее джентльмен  знал меня в
лицо и сообщил ей, кто я. Это побудило  ее оглядеть меня еще внимательнее и,
в  свою очередь,  придало  мне  смелость  вести  себя  уже описанным нелепым
образом.  Впрочем, отвечая  на мой поклон,  она думала,  что  я  откуда-либо
случайно  узнал, кто  она  такая. Когда я, обманутый  своей близорукостью  и
косметическими средствами относительно  возраста и  красоты незнакомой дамы,
так настойчиво стал расспрашивать о ней Толбота, он,  разумеется, решил, что
я имею в виду ее молодую  спутницу и в полном соответствии с истиной сообщил
мне, что это "известная вдова, мадам Лаланд".
     На следующее утро  моя прапрабабушка встретила на улице Толбота, своего
старого знакомого по  Парижу, и разговор,  естественно,  зашел  обо мне.  Ей
рассказали о моей близорукости, всем известной, хотя я этого  не подозревал;
и моя добрая старая  родственница, к  большому своему  огорчению, убедилась,
что я вовсе не знал, кто она, а просто  делал из себя посмешище, ухаживая на
виду  у всех за  незнакомой старухой. Решив проучить  меня, она составила  с
Толботом  целый  заговор.  Он  нарочно  от  меня  прятался,  чтобы  не  быть
вынужденным  представить  меня  ей.  Мои расспросы  на улицах о  "прелестной
вдове, мадам  Лаланд"  все, разумеется,  относили  к младшей из дам; в таком
случае стал понятен и разговор трех джентльменов, встреченных мною по выходе
от Толбота, так же как и их  упоминание о Нинон де Ланкло. При дневном свете
мне  не  пришлось видеть  мадам Лаланд вблизи; а на  ее  музыкальном  soiree
[Вечере  (франц.),] я  не  смог обнаружить  ее возраст  из-за своего глупого
отказа  воспользоваться  очками. Когда  "мадам  Лаланд" просили  спеть,  это
относилось к младшей; она и подошла к фортепиано, а моя прапрабабушка, чтобы
оставить меня и дальше в заблуждении, поднялась одновременно с  нею и вместе
с нею пошла в большую гостиную.  На  случай,  если б я  захотел проводить ее
туда,  она  намеревалась посоветовать  мне оставаться  там,  где  я был;  но
собственная моя осторожность  сделала  это излишним. Арии, которые так  меня
взволновали и еще раз убедили  в молодости моей возлюбленной, были исполнены
мадам Стефани Лаланд. Лорнет был мне  подарен  в  назидание и чтобы добавить
соли  к насмешке.  Это  дало  повод  побранить  меня за  кокетство,  каковое
назидание так на меня подействовало.
     Излишне говорить,  что стекла, которыми пользовалась  старая дама, были
ею заменены  на пару  других,  более  подходящих  для  моего  возраста.  Они
действительно оказались мне как раз по глазам.
     Священник,  будто  бы  сочетавший  нас   узами   брака,  был  вовсе  не
священником, а закадычным приятелем Толбота. Зато он искусно правил лошадьми
и,  сменив  свое облачение  на  кучерскую  одежду, увез "счастливую чету" из
города. Толбот сидел с ним рядом. Негодяи, таким образом, присутствовали при
развязке.   Подглядывая  в  полуотворенное  окно  гостиничной  комнаты,  они
потешались над dononement [Развязкой (франц.).] моей драмы. Боюсь, как бы не
пришлось вызвать их обоих на дуэль.
     Итак,  я не стал мужем своей  прапрабабушки; и это  сознание несказанно
меня  радует, но я все же стал мужем мадам Лаланд - мадам  Стефани Лаланд, с
которой меня сосватала моя добрая старая родственница, сделавшая меня к тому
же  единственным   наследником  после   своей  смерти  -  если   только  она
когда-нибудь умрет. Добавлю  в заключение, что я навсегда покончил с billets
doux [Любовными письмами (франц.).] и нигде не появляюсь без ОЧКОВ.



Эдгар Аллан По.
Сила Слов


     Перевод В.Рогов
     OCR: Alexander D. Jurinsson


     Ойнос.   Прости,   Агатос,   немощь  духа,  лишь  недавно   наделенного
бессмертием!
     Агатос.  Ты не сказал ничего, мой Ойнос,  за что следовало  бы  просить
прощения.  Даже и  здесь познание не приобретается наитием. Что до мудрости,
вопрошай без стеснения ангелов, и дастся тебе!
     Ойнос. Но я мечтал, что в этом существовании я сразу стану всеведущим и
со всеведением сразу обрету счастье.
     Агатос.  Ах,  не  в познании  счастье,  а  в  его  приобретении!  Вечно
познавая, мы вечно блаженны; но знать все - проклятие нечистого.
     Ойнос. Но разве Всевышний не знает всего?
     Агатос.  Это  (ибо  он  и Всеблаженнейший)  должно  быть  единственным,
неведомым даже ему.
     Ойнос. Но если познания наши растут с каждым часом, ужели мы наконец не
узнаем всего?
     Агатос. Направь взор долу, в бездну пространств! - попытайся продвинуть
его вдоль бесчисленных звездных верениц, пока мы  медленно проплываем мимо -
так  - и так!  -  и так! Разве даже  духовное  зрение  не  встречает повсюду
преграды  бесконечных золотых стен вселенной?  - стен  из мириад  сверкающих
небесных тел, одною своею бесчисленностью слитых воедино?
     Ойнос. Вижу ясно, что бесконечность материи - не греза.
     Агатос.  В Эдеме нет  грез, но здесь  говорят шепотом, что единственная
цель  бесконечности материи  - создать  бесконечное множество  источников, у
которых  душа может утолять жажду  познания,  вечно  неутолимую  в  пределах
материи,  ибо утолить эту жажду - значит уничтожить  бытие души. Вопрошай же
меня, мой Ойнос, без смущения  и страха. Ну же! - оставим слева громозвучную
гармонию  Плеяд и воспарим от престола к звездным лугам за Орион, где вместо
фиалок и нарциссов расцветают тройные и троецветные солнца.
     Ойнос.  А  теперь,  Агатос, пока  мы  в пути, наставь меня! - вещай мне
привычным земным языком. Я не понимаю твоих слов: только что ты намекнул мне
на образ или смысл  того, что,  будучи смертными,  мы  привыкли  наименовать
Творением. Не хочешь ли ты сказать, что Творец - не Бог?
     Агатос. Я хочу сказать, что божество не творит.
     Ойнос. Поясни.
     Агатос. Только вначале оно творило. Те кажущиеся создания, которые ныне
во  всей вселенной постоянно  рождаются  для  жизни,  могут  считаться  лишь
косвенными  или  побочными,  а  не  прямыми  или  непосредственными  итогами
божественной творческой силы.
     Ойнос. Среди людей, мой Агатос, эту идею сочли бы крайне еретической.
     Агатос.  Среди  ангелов, мой  Ойнос,  очевидно, что  она  - всего  лишь
простая истина.
     Ойнос.  Насколько я могу  тебя  покамест понять,  от некоторых действий
того,  что мы  называем Природой или  естественными законами, при  известных
условиях  возникает  нечто, имеющее  полную  видимость творения.  Я  отлично
помню,  что незадолго до окончательной гибели  Земли  было  поставлено много
весьма успешных  опытов  того, что у некоторых философов  хватило  неразумия
назвать созданием animalculae [Микроскопических существ (лат.).].
     Агатос. Случаи, о которых ты говоришь, на самом деле являлись примерами
вторичного творения - единственной категории творения,  имевшей  место с тех
пор, как первое слово вызвало к жизни первый закон.
     Ойнос.  А  ужели  звездные миры, что ежечасно вырываются  в  небеса  из
бездны небытия, - ужели все эти звезды, Агатос, не сотворены самим Царем?
     Агатос. Позволь мне попытаться, мой Ойнос, ступень за ступенью подвести
тебя  к наедаемому  пониманию.  Ты  отлично знаешь,  что,  подобно тому, как
никакая   мысль  не  мокнет  погибнуть,  так   же  всякое  действие  рождает
бесконечные следствия. К примеру, когда мы жили па Земле, то двигали руками,
и  каждое  движение  сообщало  вибрацию окружающей атмосфере.  Эта  вибрация
беспредельно  распространялась,  пока не  сообщала  импульс  каждой  частице
земного  воздуха, в  котором с той  поры и навсегда  нечто  было  определено
единым  движением  руки. Этот  факт был  хорошо  известен  математикам нашей
планеты.  Они  достигали  особых  эффектов  при  сообщении  жидкости  особых
импульсов,  что  поддавалось  точному  исчислению  -  так  что  стало  легко
определить,  за  какой именно период импульс данной величины  опояшет земной
шар и окажет воздействие (вечное)  на каждый  атом окружающей атмосферы. Идя
назад, они без труда могли  по данному эффекту в данных  условиях определить
характер первоначального  импульса.  А математики, постигшие,  что следствия
каждого  данного импульса  абсолютно бесконечны  и что часть этих  следствий
точно определима путем алгебраического  анализа, а также то, что определение
исходной точки не составляет труда, - эти  ученые в то же время увидели, что
сам метод анализа заключает в себе возможности бесконечного  прогресса,  что
его  совершенствование и  применимость  не  знают пределов,  за  исключением
умственных пределов тех. кто  его совершенствует  и применяет.  Но  тут наши
математики остановились.
     Ойнос. А почему, Агатос, им следовало идти дальше?
     Агатос.  Потому что им  пришли  в  голову некоторые соображения, полные
глубокого  интереса.  Из  того,  что  они  знали, можно  было  вывести,  что
наделенному   бесконечным   знанием,    сполна    постигшему    совершенство
алгебраического  анализа не составит труда  проследить за каждым  импульсом,
сообщенным  воздуху,  а   также  межвоздушному  эфиру   -  до  отдаленнейших
последствий,  что возникнут  даже  в любое бесконечно отдаленное время. И  в
самом деле, можно доказать, что  каждый  такой импульс, сообщенный  воздуху,
должен в  конечном  счете  воздействовать на  каждый  обособленный предмет в
пределах  вселенной;  -  и  существо;  наделенное   бесконечным  знанием,  -
существо,  которое  мы  вообразим,  -  способно  проследить  все  отдаленные
колебания импульса  -  проследить по  восходящей  все их  влияния на  каждую
частицу материи - вечно по  восходящей в  их модификациях старых форм - или,
иными  словами,  в  их  творении  нового  -  пока  не  найдет их  наконец-то
бездейственными,  отраженными от престола божества. И не только это, но если
в любую эпоху дать ему  некое  явление - например, если предоставить  ему на
рассмотрение  одну  из этих  бесчисленных комет, - ему бы не составило труда
определить аналитическим путем,  каким  первоначальным  импульсом  она  была
вызвана  к  существованию. Эта  возможность анализа в  абсолютной  полноте и
совершенстве - эта способность во все  эпохи относить все следствия ко  всем
причинам, конечно, является  исключительной  прерогативой  божества  -  но в
любой степени, кроме  абсолютного совершенства, этою способностью обладают в
совокупности все небесные Интеллекты.
     Ойнос. Но ты говоришь всего-навсего об импульсах, сообщаемых воздуху.
     Агатос. Говоря о воздухе, я касался только  Земли; но  общее  положение
относится к импульсам, сообщаемым эфиру, - а также  как эфир, и только эфир,
пронизывает все пространство, то он и является великой средой творения.
     Ойнос. Стало быть, творит всякое движение, независимо от своей природы?
     Агатос.  Так  должно  быть; но истинная философия  давно  учит нас, что
источник всякого движения - мысль, а источник всякой мысли...
     Ойнос. Бог.
     Агатос.  Я  поведал  тебе как  сыну  недавно погибшей прекрасной Земли,
Ойнос, об импульсах земной атмосферы.
     Ойнос. Да.
     Агатос.  И  пока  я говорил, не проскользнула ли в твоем сознании некая
мысль о материальной силе  слов? Разве каждое слово - не импульс, сообщаемый
воздуху?
     Ойнос. Но почему, Агатос, ты плачешь? - и почему,  о почему крыла  твои
никнут, пока мы парим над  этой прекрасной звездой - самой зеленой  и все же
самой ужасной изо всех, увиденных нами в полете? Ее лучезарные цветы подобны
волшебному сновидению -  но ее  яростные вулканы подобны страстям смятенного
сердца.
     Агатос. Это  так, это так! Три столетия миновало с той поры, как, ломая
руки и  струя потоки  слез у ног моей возлюбленной - я  создал эту  мятежную
звезду моими словами  - немногими  фразами,  полными страсти. Ее  лучезарные
цветы  - и вправду самые дорогие  из моих несбывшихся мечтаний,  а  яростные
вулканы - и вправду страсти самого смятенного и нечестивого из сердец.



   Эдгар Аллан По.
   Ангел необъяснимого


     OCR: Alexander D. Jerinsson


                                     Экстраваганца

     Был  холодный ноябрьский вечер.  Я только что покончил с весьма плотным
обедом,  в  составе   коего  не   последнее  место  занимали  неудобоваримые
французские трюфли, и теперь сидел один в столовой, задрав ноги на  каминный
экран и облокотясь  о маленький столик, нарочно передвинутый мною к огню,  -
на  нем размещался мой, с позволения сказать, десерт в  окружении некоторого
количества  бутылок с разными винами, коньяками и ликерами.  С утра я  читал
"Леониды"   Гловера,   "Эпигониаду"   Уилки,   "Паломничество"    Ламартина,
"Колумбиаду"  Барлоу, "Сицилию" Таккермана и "Диковины" Гризуолда и  потому,
признаю,  слегка одурел. Сколько  я ни пытался взбодриться с помощью лафита,
все  было  тщетно,  и  с  горя  я  развернул  попавшуюся  под  руку  газету.
Внимательно изучив колонку "Сдается дом", и колонку  "Пропала собака", и две
колонки "Сбежала  жена", я храбро взялся за передовицу и прочел  ее с начала
до конца, не  поняв при этом ни единого слова,  так что я даже  подумал:  не
по-китайски ли она написана, и прочитал еще раз, с конца до начала, ровно  с
тем же успехом. Я уже готов был отшвырнуть в сердцах
     Сей фолиант из четырех листов завидных,
     который даже критики не критикуют, -
     когда внимание мое остановила одна заметка.
     "Многочисленны  и странны пути, ведущие к смерти, - говорилось в ней. -
Одна лондонская газета сообщает о таком удивительном случае. Во время игры в
так называемые  "летучие стрелы", в которой партнеры дуют в жестяную трубку,
выстреливая длинной