нело - все,  кроме
голоса часов, - а фантастические существа словно  прирастали к месту. Но вот
бой часов смолкал - он слышался всего лишь мгновение, - и тотчас же веселый,
чуть  приглушенный  смех снова  наполнял анфиладу, и  снова  гремела музыка,
снова  оживали видения, и  еще смешнее  прежнего  кривлялись повсюду  маски,
принимая  оттенки  многоцветных стекол, сквозь которые  жаровни струили свои
лучи.  Только в комнату, находившуюся  в западном конце  галереи, не решался
теперь вступить ни один из ряженых: близилась полночь, и багряные лучи света
уже  сплошным  потоком лились сквозь кроваво-красные стекла, отчего  чернота
траурных  занавесей казалась  особенно  жуткой. Тому, чья  нога  ступала  на
траурный ковер,  в звоне часов слышались погребальные колокола, и сердце его
при этом звуке сжималось еще  сильнее, чем  у тех, кто предавался веселью  в
дальнем конце анфилады.
     Остальные  комнаты   были   переполнены  гостями  -  здесь  лихорадочно
пульсировала  жизнь. Празднество  было  в  самом разгаре,  когда часы начали
отбивать полночь. Стихла, как прежде,  музыка,  перестали кружиться в вальсе
танцоры,  и  всех охватила  какая-то  непонятная тревога.  На  сей раз часам
предстояло пробить двенадцать ударов, и, может  быть, поэтому чем дольше они
били, тем  сильнее закрадывалась  тревога  в  души  самых рассудительных. И,
может  быть, поэтому  не  успел еще стихнуть  в отдалении  последний  отзвук
последнего удара, как  многие из присутствующих вдруг увидели маску, которую
до той  поры никто  не замечал. Слух о появлении  новой маски  разом облетел
гостей; его передавали шепотом, пока  не  загудела, не зажужжала  вся толпа,
выражая  сначала недовольство  и удивление, а  под  конец  -  страх,  ужас и
негодование.
     Появление обычного ряженого не вызвало бы, разумеется, никакой сенсации
в  столь  фантастическом  сборище. И  хотя в этом ночном празднестве  царила
поистине необузданная фантазия, новая маска перешла все границы дозволенного
- даже те, которые признавал принц. В самом безрассудном сердце есть струны,
коих нельзя коснуться,  не заставив их трепетать.  У  людей самых отчаянных,
готовых  шутить  с  жизнью  и  смертью,  есть нечто такое,  над  чем  они не
позволяют себе  смеяться.  Казалось,  в эту минуту каждый из  присутствующих
почувствовал, как несмешон и  неуместен наряд  пришельца и его манеры. Гость
был  высок  ростом,  изможден и с  головы до  ног  закутан  в  саван. Маска,
скрывавшая  его лицо, столь точно воспроизводила застывшие черты  трупа, что
даже  самый пристальный  и придирчивый взгляд  с трудом обнаружил бы  обман.
Впрочем, и это не смутило бы  безумную ватагу, а может быть, даже вызвало бы
одобрение. Но шутник дерзнул придать себе сходство с Красной смертью. Одежда
его была  забрызгана кровью,  а на челе и  на  всем лице  проступал багряный
ужас.
     Но  вот  принц  Просперо  узрел этот призрак, который, словно для того,
чтобы  лучше  выдержать   роль,   торжественной  поступью  расхаживал  среди
танцующих, и все заметили,  что по  телу принца  пробежала какая-то странная
дрожь  -  не  то  ужаса,  не  то отвращения,  а в  следующий  миг  лицо  его
побагровело от ярости.
     - Кто  посмел?!  -  обратился  он  хриплым  голосом  к  окружавшим  его
придворным.  - Кто  позволил  себе  эту дьявольскую  шутку?  Схватить  его и
сорвать с него маску, чтобы мы знали, кого нам поутру повесить на крепостной
стене!
     Слова эти принц Просперо произнес в восточной, голубой, комнате. Громко
и  отчетливо  прозвучали они во  всех  семи покоях,  ибо принц  был  человек
сильный и решительный, и тотчас по мановению его руки смолкла музыка.
     Это  происходило в голубой  комнате,  где  находился  принц, окруженный
толпой побледневших придворных.  Услышав его приказ, толпа  метнулась было к
стоявшему  поблизости пришельцу,  но тот вдруг спокойным  и уверенным  шагом
направился  к  принцу.  Никто не  решился  поднять  на  пего  руку  -  такой
непостижимый ужас внушало всем  высокомерие этого безумца.  Беспрепятственно
прошел он  мимо  принца, - гости в едином  порыве прижались к  стенам, чтобы
дать ему  дорогу, -  и  все  той  же  размеренной и  торжественной поступью,
которая  отличала  его  от других  гостей,  двинулся  из  голубой комнаты  в
красную,  из красной - в зеленую, из зеленой - в оранжевую, оттуда - в белую
и наконец - в черную, а  его все не решались остановить. Тут принц Просперо,
вне  себя от ярости и  стыда за минутное  свое малодушие,  бросился в  глубь
анфилады;  но  никто  из   придворных,  одержимых  смертельным  страхом,  не
последовал за  ним. Принц  бежал с обнаженным  кинжалом в руке,  и, когда на
пороге  черной  комнаты  почти  уже  настиг  отступающего  врага,  тот вдруг
обернулся  и  вперил  в  него взор.  Раздался пронзительный крик, и  кинжал,
блеснув, упал на траурный ковер, на котором  спустя мгновение распростерлось
мертвое тело  принца. Тогда, призвав  па помощь все мужество отчаяния, толпа
пирующих кинулась в черную комнату.  Но  едва они схватили зловещую  фигуру,
застывшую  во весь рост  в  тени часов,  как почувствовали,  к  невыразимому
своему  ужасу, что  под саваном  и жуткой маской,  которые они в исступлении
пытались сорвать, ничего нет.
     Теперь уже никто не сомневался, что это Красная смерть. Она прокралась,
как тать  в ночи. Один  за  другим  падали  бражники  в забрызганных  кровью
пиршественных залах и умирали в тех самых позах, в каких настигла их смерть.
И  с последним из них угасла жизнь эбеновых часов, потухло пламя в жаровнях,
и над всем безраздельно воцарились Мрак, Гибель и Красная смерть.


   Эдгар Алан По.
   Ворон


 перевод В.Брюсова
 OCR: Максим Бычков




Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,
Меж  томов старинных, в строки рассужденья одного
По отвергнутой науке и расслышал смутно звуки,
Вдруг у двери словно стуки - стук у входа моего.
"Это-гость,- пробормотал   я,- там, у входа моего,
     Гость, - и больше ничего!"

Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный,
Был  как призрак - отсвет красный от камина моего.
Ждал  зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье
Я искал в ту ночь мученья, - бденья ночь, без той, кого
Звали здесь Линор. То имя... Шепчут ангелы его,
    На  земле же - нет его.

Шелковистый  и не резкий, шорох алой занавески
Мучил, полнил темным  страхом, что не знал я до чпго.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье
Я твердил: "То - посещенье просто друга одного".
Повторял: "То - посещенье просто друга одного,
     Друга, - больше ничего!"

Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:
"Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того.
Дело в том, что задремал я и не сразу расслыхал я,
Слабый  стук не разобрал я, стук у входа моего".
Говоря, открыл я настежь двери дома моего.
     Тьма, - и больше ничего.

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,
Полный  грез, что ведать смертным не давалось до тою!
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: "Линор" - и эхо повторило мне его,
     Эхо, - больше ничего.

Лишь  вернулся я несмело (вся душа во мне горела),
Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того.
Но сказал я: "Это ставней ветер зыблет своенравный,
Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,
Будь спокойно, сердце! Это - ветер, только и всего.
    Ветер, - больше ничего! "

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, шумом крыльев  славя торжество,
Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,
Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
     Сел, - и больше ничего.

Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,
В строгой важности - сурова и горда была тогда.
"Ты, - сказал я, - лыс и черен, но не робок и упорен,
Древний, мрачный  Ворон, странник с берегов, где ночь всегда!
Как же царственно ты прозван у Плутона?" Он тогда
     Каркнул: "Больше никогда!"

Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.
Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.
Но не всем благословенье было - ведать посещенье
Птицы, что над входом сядет, величава и горда,
Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,
    С кличкой "Больше  никогда!".

Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,
Лишь  два слова, словно душу вылил в них он навсегда.
Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,
Наконец я птице кинул: "Раньше скрылись без следа
Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!.." Он тогда
    Каркнул: "Больше никогда!"

Вздрогнул я, в волненье мрачном, при ответе стол
"Это - все, - сказал я, - видно, что он знает, жив го,
С бедняком, кого терзали беспощадные печали,
Гнали вдаль и дальше гнали неудачи и нужда.
К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда
    Знала: больше никогда!"

Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица
Быстро кресло подкатил я против птицы, сел туда:
Прижимаясь  к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний
Сны за снами; как в тумане, думал я: "Он жил года,
Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,
    Криком: больше никогда?"

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога
Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.
Это думал и иное, прислонясь челом в покое
К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда...
Ах! при лампе не склоняться ей на бархат иногда
    Больше, больше никогда!

И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,
Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.
"Бедный!- я вскричал,- то богом послан отдых всем тревогам,
Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, - да?
Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, - о, да?"
    Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или демон
Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?
Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне,
Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда
В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?"
    Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или д
Ради неба, что над нами, часа Страшного суда,
Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальней,
Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?
Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?"
    Ворон; "Больше никогда!"

"Это слово - знак разлуки! - крикнул я, ломая руки. -
Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода!
Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорны?
Не хочу друзей тлетворных! С бюста - прочь, и навсегда!
Прочь - из сердца клюв, и с двери - прочь виденье навсегда!
    Ворон: "Больше никогда!"

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
Там, над входом, Ворон черный с белым бюстом слит всегда.
Светом лампы  озаренный, смотрит, словно демон сонный.
Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, -
И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, -
    Знаю, - больше никогда!


Эдгар Аллан По.
Лось (Утро На Виссахиконе)


     Перевод: З.Александрова
     OCR: Alexander D. Jurinsson


     Природу  Америки  часто противопоставляют, и  в  общем и  в частностях,
пейзажам Старого Света - особенно Европы; причем и та и другие  имеют  своих
приверженцев, столь же  восторженных,  сколь несогласных  между  собой. Спор
этот едва ли скоро окончится, ибо, хотя многое уже сказано обеими сторонами,
кое-что остается еще добавить.
     Наиболее известные из английских путешественников, пытавшихся проводить
такое сравнение, очевидно  принимают  паше северное и восточное побережье за
всю  Америку или, по  крайней мере, за все Соединенные Штаты,  заслуживающие
внимания.  Они почти  не упоминают - ибо  еще меньше  знают  -  великолепную
природу  некоторых  внутренних  областей  нашего  Запада  и  Юга,  например,
обширной долины Луизианы, этого  истинного  воплощения самых смелых  видений
рая. Эти  путешественники  по большей  части довольствуются  беглым осмотром
лишь  самых  очевидных  достопримечательностей  страны  - Гудзона,  Ниагары,
Кэтскиллских  гор,  Харперс-Ферри,  озер  Нью-Йорка,  реки  Огайо, прерий  и
Миссисипи.  Все  это, разумеется,  весьма достойно  внимания даже того,  кто
только что взбирался к рейнским замкам или бродил там,

     где мчится Рона,
     Лазурная, подобная стреле.

     Однако это еще не все, чем мы можем похвастаться; и я  даже осмеливаюсь
утверждать,  что   в  пределах  Соединенных   Штатов  имеются   бесчисленные
уединенные  и почти не исследованные  места, которые подлинный  художник или
просвещенный любитель величавых и прекрасных творений  Всевышнего предпочтет
всем  и каждому  из  упомянутых  мною  давно описанных  и  широко  известных
пейзажей.
     В  самом  деле,  подлинные  райские  кущи  страны  находятся  вдали  от
маршрутов даже наиболее неторопливых из наших путешественников - и тем более
недоступны  они  иностранцу, который,  взявшись  доставить  своему  издателю
известное количество страниц  американских заметок к известному сроку, может
надеяться выполнить  свои обязательства, не иначе  как проехав  поездом  или
пароходом с записной книжкой в руках лишь по самым проторенным путям!
     Я только что упомянул долину Луизианы. Из всех красивых местностей это,
быть может,  самая прекрасная. Никакой вымысел не  сможет с нею  сравниться.
Самое богатое воображение сумеет  нечто почерпнуть из ее пышной красоты. Ибо
именно красота является ее определяющим  признаком. Величавого там почти или
вовсе  нет. Пологие холмы, пересеченные  причудливыми  прозрачными  ручьями,
которые текут то среди усеянных цветами лугов,  то среди лесов  с огромными,
пышными  деревьями, населенных яркими птицами и напоенных  ароматами,  - все
это превращает  долину  Луизианы  в самый сладостный  и  роскошный на  свете
ландшафт.
     Но и  в этой прелестной местности  лучшие  уголки  доступны одному лишь
пешему путнику. Вообще  в Америке путешественник,  ищущий наиболее  красивых
пейзажей, должен добираться к ним не поездом, не  пароходом, не  дилижансом,
не в собственной карете и даже не верхом - но только пешком. Он должен идти,
перепрыгивать  через расселины,  преодолевать пропасти, рискуя сломать  себе
шею, - иначе он не увидит подлинного,  недоступного словам великолепия нашей
страны.
     В большей  части  Европы в этом  нет  необходимости.  В  Англии  ее  не
существует вовсе. Самый  франтоватый путешественник может там посетить любую
заслуживающую  внимания  местность  без  ущерба для  своих  шелковых  чулок,
настолько хорошо известны все  места,  представляющие  интерес, и  настолько
удобны  ведущие  туда  дороги.  Это  обстоятельство  никогда  достаточно  не
учитывалось  при  сравнении  природы  Старого  и Нового  Света.  Все красоты
первого  сравниваются  лишь  с наиболее  прославленными и отнюдь  не  самыми
примечательными из красот второго.
     Речные пейзажи бесспорно обладают всеми основными чертами прекрасного и
с незапамятных времен  принадлежат к  излюбленным темам  поэтов. А между тем
слава  их в значительной степени объясняется  легкостью речных путешествий -
по  сравнению  с  путешествием в  горах.  Точно так же большим рекам, обычно
являющимся главными путями сообщения,  всюду незаслуженно  достается львиная
доля восхищения. Их  чаще видят и, следовательно, чаще о них говорят, чем  о
менее крупных, но зачастую более интересных реках.
     Разительным примером может служить Виссахикон -  ручей  (ибо рекой его,
пожалуй, не назовешь), впадающий в реку Скул-кил примерно  в  шести милях  к
западу от Филадельфии. Виссахикон отличается такой красотой, что, если бы он
протекал в Англии, его воспевали бы все  барды и  расхваливали все языки. Но
скорее всего его берега были бы  разбиты  на баснословно  дорогие участки, а
затем застроены виллами богачей. А менаду тем всего лишь несколько лет назад
Виссахикон был  известен  разве  только  понаслышке,  хотя  более  крупная и
судоходная  река,  в  которую он  впадает,  уже  давно славится как  одна из
красивейших  рек Америки. Скулкил, чьи красоты сильно преувеличены, а берега
-  по крайней мере  в  окрестностях Филадельфии  - болотисты,  как  и берега
Делавэра,  не  может  сравниться  по живописности с  более скромной  и менее
известной речушкой, о которой идет речь.
     Только после того как Фанни Кембл в своей забавной книжке о Соединенных
Штатах указала жителям Филадельфии на редкую красоту ручья,  протекающего  у
самых  их  порогов,  наиболее   отважные   из  местных  любителей   прогулок
познакомились с  этой  красотой воочию. "Дневник" открыл всем глаза,  и  для
Виссахикона  началась  некоторая  известность.  Я  говорю  "некоторая",  ибо
подлинную   его  красоту  следует  искать   там,  куда  не  доходит  маршрут
филадельфийских охотников  за живописным, которые редко отдаляются более чем
на милю-другую от устья - по той простой причине, что там кончается проезжая
дорога.  Я  посоветовал бы  отважному  путнику, который  делает полюбоваться
лучшими  видами,  идти  по   Ридж  Роуд,  выходящей  из  города  в  западном
направлении, а после шестой мили  свернуть на вторую просеку и  следовать по
ней  до  конца.  Он  увидит тогда  один  из красивейших изгибов Виссахикона;
пробираясь  вдоль берега  или же по воде  в лодке, он сможет  спуститься или
подняться  по  течению,  как  ему  вздумается,  и  в   любом   случае  будет
вознагражден за свои труды.
     Я  уже  говорил, или мне следовало  бы сказать, что речка эта -  узкая.
Берега ее почти всюду  круты,  ибо она  течет среди высоких холмов,  ближе к
воде поросших чудесным кустарником, а выше - некоторыми из красивейших пород
американских  деревьев, среди  которых  выделяется Liriodendron Tulipiferum.
Она  струится  между  берегов,  одетых  мхом,  и  прозрачная  вода  в  своем
задумчивом течении плещет о них, как плещут синие волны Средиземного моря  о
мраморные  ступени  дворцов.  Кое-где  в  тени утесов  приютились  небольшие
площадки,  поросшие сочной травой, -  самое  живописное место  для  домика с
садом, какое  только может  представиться  прихотливому  воображению.  Речка
изобилует  крутыми излучинами, как обычно  бывает при отвесных берегах,  так
что взору путника открывается  бесконечная череда разнообразнейших маленьких
озер или, вернее, озерков. Но Виссахикон следует посещать не при свете луны,
как  Мелрозское  аббатство,  и даже  не  в  облачную  погоду,  а  при  ярком
полуденном  солнце;  ибо  узкая  лощина,  где он  протекает,  высокие холмы,
окружающие его, и густая листва создают сумрачный, почти угрюмый колорит, от
которого  его красота несколько  проигрывает, когда  ие  освещена достаточно
ярким светом.
     Недавно я отправился туда описанным выше путем и провел в лодке большую
часть  жаркого  дня. Утомленный  зноем,  я  доверился  медленному  течению и
погрузился в некий полусон, унесший меня к Виссахикону давно минувших дней -
того  "доброго  старого  времени",  когда  еще не  было  Демона Машин, когда
пикники  были  неведомы,  "водные угодья" не  покупались и не продавались  и
когда по  этим холмам  ступали  лишь лось да  краснокожий.  Пока  эти  грезы
постепенно овладевали мною, ленивый ручей  успел пронести меня вокруг одного
мыса,  а за ним,  в  каких-нибудь  сорока  или  пятидесяти ярдах,  показался
второй. Это был отвесный утес,  далеко  вдававшийся в ручей и гораздо  более
напоминавший пейзажи Сальватора, чем все,  только что прошедшее  перед моими
главами. То, что я увидел на этом утесе, хотя и было весьма необычно в таком
месте и в такое время года, поначалу ничуть меня не поразило - настолько оно
гармонировало с моими полусонными  видениями. На краю обрыва, - или это  мне
пригрезилось? -  вытянув шею, насторожив  уши  и  всем  своим  видом выражая
глубокое  и печальное любопытство, стоял один из тех старых, отважных лосей,
которые только что грезились вместе с краснокожими.
     Я сказал, что в первые  мгновения это зрелище не ис