я,
они  часто  впадали   в   состояние   крайнего   возбуждения   по   вине
неблагоразумных посетителей, приезжавших осматривать  наш  дом.  Поэтому
мне пришлось ввести систему жестких ограничений, и теперь в лечебницу не
допускается ни один человек,  чья  способность  соответствующим  образом
держать себя внушала бы сомнения.
   - Пока действовала ваша прежняя система?! - повторил я вслед за  ним.
- Правильно ли я понял вас? Значит,  "система  поблажек",  о  которой  я
столько наслышан, больше не применяется?
   - Да, - ответил он. -  Вот  уже  несколько,  недель,  как  мы  решили
отказаться от нее навсегда.
   - Не может быть! Вы Меня удивляете!
   - Мы сочли совершенно необходимым, сэр, - сказал  он  со  вздохом,  -
вернуться к  традиционным  методам.  Опасность,  связанная  с  "системой
поблажек", значительна, а преимущества ее сильно преувеличены.  Уж  если
эта система  и  подвергалась  где-нибудь  добросовестной  проверке,  так
именно у нас, сэр, смею вас заверить. Мы делали  все,  что  подсказывала
разумная гуманность. Как жаль, что вы не побывали у нас прежде, - вы  бы
могли обо всем судить сами.  Насколько  я  понимаю,  "система  поблажек"
знакома вам во всех подробностях, не так ли?
   - Не совсем так. Все мои сведения - из третьих или четвертых рук.
   - Что ж, в общих  чертах  я  определил  бы  ее,  пожалуй,  как  такую
систему, когда  больного  menagent  <Щадят  (франц.).>  и  во  всем  ему
потакают. Что бы сумасшедшему не взбрело в голову - он не  встречает  ни
малейшего противодействия с нашей стороны. Мы не только не  мешали,  но,
напротив, потворствовали их  причудам,  на  этом  были  основаны  многие
случаи  излечения,  и  к  тому  же  -  наиболее  устойчивого.  Нет   для
ослабевшего, больного рассудка  аргумента  более  убедительного,  нежели
argu-mentum  ad  absurdum  <Доказательство  посредством   приведения   к
нелепости (лат.).>. Были у нас, например,  пациенты,  вообразившие  себя
цыплятами. Лечение состояло в том, что мы признали их фантазии фактом  и
настаивали  на  нем:  бранили  больного  за   бестолковость,   если   он
недостаточно глубоко сознавал этот факт, и на этом основании кормили его
в течение целой недели только тем, что едят цыплята. Какая-нибудь горсть
зерна и мелких камешков творила в таких случаях настоящие чудеса.
   - Но разве к подобного рода потачкам сводилось все?
   - Ну, разумеется, нет. Значительную роль играли нехитрые  развлечения
- такие, как музыка,  танцы,  всякого  рода  гимнастические  упражнения,
карты, некоторые книги и так далее. Мы делали вид, будто  лечим  каждого
от какого-нибудь заурядного телесного недуга, и слово "безумие"  никогда
не  произносилось.  Было  очень  важно  заставить  каждого  сумасшедшего
наблюдать за поступками всех остальных. Дайте понять  умалишенному,  что
вы полагаетесь на его благоразумие и сообразительность, - и он ваш телом
и  душой.  Действуя  таким  образом,  мы  избавились  от   необходимости
содержать целый штат надзирателей, которые обходятся недешево.
   - И у вас не было никаких наказаний?
   - Никаких.
   - И вы никогда не изолировали своих пациентов?
   - Крайне редко.  Время  от  времени  с  кем-нибудь  из  них  случался
неожиданный припадок буйства или наступало обострение болезни. Тогда  мы
помещали больного в отдельную камеру, чтобы он  не  влиял  заражающе  на
других,  и  он  оставался  там  до  тех  пор,  пока  не   представлялась
возможность передать его в руки родных; буйных мы не держим,  обычно  их
увозят в казенные больницы.
   - А теперь все у вас по-новому, и, вы полагаете, лучше, чем прежде?
   - Да, бесспорно. У этой системы  были  свои  слабые  и  даже  опасные
стороны. Теперь она, к счастью, уже изгнана во Франции из  всех  Maisons
de Sante.
   - Ваши слова, - возразил я, -  изумляют  меня  до  крайности;  я  был
твердо уверен, что нет сейчас во всей стране ни  одного  заведения,  где
применяется какой-либо иной метод лечения душевных болезней.
   - Вы еще молоды, друг мой, - отвечал хозяин, - но придет время, и обо
всем, что происходит на свете, вы научитесь  судить  самостоятельно,  не
полагаясь на чужую болтовню. Ушам своим не  верьте  вовсе,  а  глазам  -
только наполовину. Так вот и  с  нашим  Maison  de  Sante:  какой-нибудь
невежда ввел вас в заблуждение, это ясно. Впрочем, после обеда, когда вы
как следует отдохнете с дороги, я с великим удовольствием покажу вам дом
и познакомлю вас с системой, которая, по моему мнению, а также по мнению
всех, кому случалось  видеть  ее  в  действии,  несравненно  эффективнее
всего, что удавалось раньше придумать.
   - Это ваша собственная система? - спросил я. - Вы сами ее создали?
   - Да, и я горд, что могу назвать ее своей  -  во  всяком  случае,  до
некоторой степени.
   Так мы беседовали с мосье Майяром час или два, в продолжение  которых
он показывал мне сад и оранжерею.
   - Ваше знакомство с пациентами придется несколько отложить, - объявил
он. - Для впечатлительного  ума  всегда  есть  что-то  более  или  менее
гнетущее в таких зрелищах, а я не хотел бы  лишать  вас  аппетита  перед
обедом. Мы непременно пообедаем. Я  угощу  вас  телятиной  а-ля  Мену  с
цветною капустой в соусе veloute <Здесь: под бархатным соусом (франц.).>
и вы запьете ее стаканом кло-де-вужо. Тогда уж мы  как  следует  укрепим
ваши нервы.
   В шесть позвали к обеду; мой хозяин провел  меня  в  salle  a  manger
<Столовую (франц.).>, просторную  комнату,  где  нас  уже  ждало  весьма
многочисленное общество - всего человек двадцать пять  -  тридцать.  Это
были, по-видимому, люди знатного происхождения и, несомненно, наилучшего
воспитания,  хотя  должен  признаться,  что  наряды  их  показались  мне
непомерно  роскошными,  как-то  слишком  грубо  напоминавшими   показную
пышность vieille cour <Старого двора (франц.).>. Мое внимание  привлекли
дамы: они составляли почти две  трети  приглашенных,  и  некоторые  были
одеты так, что парижанин не нашел бы в их туалетах даже  намека  на  то,
что сегодня принято  считать  хорошим  вкусом.  Так,  многие  женщины  в
возрасте никак не  менее  семидесяти  оказались  прямо-таки  обвешанными
драгоценностями - кольцами, браслетами, серьгами, а  их  грудь  и  плечи
были бесстыдно обнажены. Я заметил также, что очень немногие наряды были
хорошо сшиты, - во всяком случае, очень немногие из них хорошо сидели на
своих владельцах. Оглядевшись, я заметил красивую девушку, которой мосье
Майяр представил меня в  маленькой  гостиной;  но  каково  же  было  мое
изумление, когда я увидел на  ней  юбку  с  фижмами,  туфли  на  высоком
каблуке и грязный чепец из брюссельских кружев, который был ей настолько
велик, что лицо выглядело до смешного маленьким.  Когда  я  видел  ее  в
первый раз, она была в глубоком трауре,  что  очень  к  ней  шло.  Одним
словом, в одежде всех собравшихся чувствовалось нечто странное  -  нечто
такое, что в первую  минуту  снова  вернуло  меня  к  прежним  мыслям  о
"системе поблажек", и я подумал, что мосье Майяр решил  до  конца  обеда
держать меня в неведении  относительно  того,  кто  такие  наши  соседи:
по-видимому, он опасался, что обед за одним  столом  с  сумасшедшими  не
доставит  мне  особенного  удовольствия.  Однако  я  сразу  же  вспомнил
рассказы парижских друзей о южанах - какой это  странный,  эксцентричный
народ и как упорно они держатся за свои старые понятия, - а  разговор  с
двумя-тремя  гостями  немедленно  и   окончательно   рассеял   все   мои
подозрения.
   Что касается самой  столовой,  то  ей  не  хватало  изящества,  хотя,
пожалуй, в  удобстве  и  достаточно  больших  размерах  ей  нельзя  было
отказать. Ковра на полу не было, - впрочем, во Франции  часто  обходятся
без ковров, - не было и  занавесей  на  окнах,  ставни  были  закрыты  и
заперты крепкими железными засовами, положенными крест-накрест, какие мы
видим обыкновенно на ставнях лавок. Столовая, как  я  успел  установить,
занимала одно из прямоугольных крыльев chateau.  Окна  выходили  на  три
стороны, а дверь - на четвертую; всего я насчитал не меньше десяти окон.
   Стол был сервирован роскошно, сплошь уставлен блюдами  и  ломился  от
всевозможных тонких яств. Это поистине варварское изобилие не  поддается
описанию. Мяса было столько, что хватило бы  для  пира  сынов  Енаковых.
Никогда в  жизни  не  видывал  я  столь  широкого,  столь  необузданного
расточения жизненных  благ.  Но  вкуса  во  всем  этом  ощущалось  очень
немного, и  мои  глаза,  привыкшие  к  ровному  мягкому  свету,  жестоко
страдали от ослепительного  сверкания  бесчисленных  восковых  свечей  в
серебряных канделябрах, которые были расставлены  на  столе  и  по  всей
комнате - везде, где только удалось найти для  них  место.  Прислуживало
несколько расторопных лакеев, а за большим столом в дальнем углу  сидело
человек семь-восемь со скрипками, флейтами, тромбонами и барабаном.  Эти
молодцы жестоко досаждали мне за обедом, извлекая время  от  времени  из
своих инструментов бесконечно разнообразные звуки, которые  должны  были
изображать музыку, и, по-видимому, доставляли большое удовольствие  всем
присутствовавшим, за исключением меня.
   В общем, я никак не мог избавиться от мысли, что во всем происходящем
перед  моими  глазами  очень  много  bizarre  <Причудливого,   странного
(франц.)>, но ведь в конце-то концов на свете  встречаешь  людей  любого
склада, с любым образом мыслей, любыми традициями и привычками.  К  тому
же я достаточно путешествовал, чтобы  стать  приверженцем  принципа  nil
admirari  <Ничему  не  удивляться  (лат.)>,  и  вот,   сохраняя   полное
хладнокровие, я занял место по правую  руку  от  хозяина  и,  отнюдь  не
страдая отсутствием аппетита, воздал должное щедрому  угощению,  которое
передо мною стояло.
   Беседа за столом была оживленной и общей. Дамы, как водится,  болтали
без умолку. Вскоре я убедился, что общество почти  целиком  состояло  из
людей образованных;  а  сам  хозяин  оказался  неисчерпаемым  источником
веселых анекдотов. Видимо, он  любил  поговорить  о  своих  обязанностях
директора Maison de Sante, и вообще  все  присутствовавшие,  к  великому
моему изумлению, с большой охотой рассуждали о помешательстве.  Забавные
истории относительно разных  "пунктиков"  пациентов  следовали  одна  за
другой.
   - Был у нас здесь один тип,  -  заявил  низенький  толстяк,  сидевший
справа от меня, - был у нас  здесь  один  тип,  который  вообразил  себя
чайником. К слову сказать, прямо  поразительно,  как  часто  в  мозгу  у
помешанных застревает именно эта бредовая  идея.  Едва  ли  найдется  во
Франции хоть один  сумасшедший  дом  без  такого  человека-чайника.  Наш
господин был чайником английского производства и  каждое  утро  исправно
начищал себя оленьей замшей и мелом.
   - А еще, - подхватил высокий мужчина, сидевший напротив, - был у  нас
здесь не так давно один субъект, который вбил  себе  в  голову,  что  он
осел, - говоря в переносном смысле, он был совершенно прав, этого нельзя
не признать. И какой же беспокойный  был  пациент,  сколько  трудов  нам
стоило держать его в узде! Одно время он не  желал  есть  ничего,  кроме
чертополоха; но от этой фантазии мы его живо избавили, настаивая на том,
чтобы он ничего другого не ел. А к тому же он еще  постоянно  лягался  -
вот так.., вот так...
   - Мосье де Кок, извольте вести  себя  прилично,  -  прервала  оратора
пожилая дама, сидевшая рядом  с  ним.  -  Поосторожнее,  прошу  вас,  не
дрыгайте ногами. Вы мне испортили все платье, а ведь оно парчовое! Разве
так уж  необходимо,  в  самом  деле,  иллюстрировать  свою  мысль  столь
наглядным способом? Наш друг легко понял бы  вас  и  без  того.  Честное
слово, вы почти такой же осел, каким воображал себя тот бедняга.  У  вас
все это так естественно получается, право!
   - Mille pardons! Ma'mselle! <Тысяча извинений, мамзель! (франц.).>  -
отвечал мосье де Кок, выслушав такое внушение.  -  Тысяча  извинений!  У
меня и  в  мыслях  не  было  причинить  вам  хоть  малейшее  неудобство!
Мадемуазель Лаплас, мосье де Кок имеет честь пить за ваше здоровье!
   И с этими словами мосье де Кок  низко  поклонился,  весьма  церемонно
поцеловал кончики своих пальцев и чокнулся с мадемуазель Лаплас.
   - Разрешите мне, mon ami, - сказал мосье Майяр, обращаясь ко  мне,  -
разрешите предложить вам кусочек этой телятины а-ля святой  Мену  -  она
бесподобна, вот увидите!
   В это мгновение трое дюжих лакеев после  долгих  усилий  благополучно
водрузили наконец на стол огромное блюдо, или, вернее, целую  платформу,
на которой, как я сначала решил, покоилось monstrum, horrendum, informe,
ingens, cui lumen ademptum <Страшное,  нечто  огромное,  жуткое,  детище
мрака (лат.).>. При ближайшем рассмотрении оказалось, впрочем,  что  это
всего-навсего маленький теленок: он  был  зажарен  целиком  и  стоял  на
коленях, а во рту у него было  яблоко,  -  так  обычно  жарят  в  Англии
зайцев. - Благодарю вас, не беспокойтесь, -  ответил  я.  -  Сказать  по
правде, я не такой уж поклонник телятины а-ля святой.., как бишь  вы  ее
назвали? Мне кажется, что желудок мой с ней не справится. Попробую-ка я,
с вашего разрешения, кролика - вот только тарелку переменю.
   На столе было еще несколько блюд поменьше, с  обыкновенной,  как  мне
показалось, крольчатиной по-французски  -  лакомейший  morceau  <Кусочек
(франц.).>, смею вас заверить.
   - Пьер, - крикнул хозяин, - перемените господину тарелку  и  положите
ему ножку этого кролика au chat <Под кошку (франц.).> - Этого.., как?
   - Этого кролика au chat.
   - Гм, благодарю вас, не стоит, пожалуй. Лучше я возьму себе ветчины.
   "Никогда  не  знаешь  толком,  чем  тебя  кормят  за  столом  у  этих
провинциалов, - подумал я про себя. - Благодарю покорно, не,  нужно  мне
ни их кроликов под кошку, ни в равной мере кошек под кролика".
   - А еще, - подхватил оборвавшуюся было нить разговора какой-то  гость
с бледным, как у мертвеца, лицом, сидевший на  конце  стола,  -  а  еще,
припоминаю, был у нас однажды среди  прочих  забавных  чудаков  пациент,
который упорно утверждал, будто он кордовский сыр,  и  ходил  повсюду  с
ножом в руке, приставая к приятелям и умоляя их отрезать у  него  ломтик
от ноги.
   - Да, несомненно он был полный идиот, - вмешался тут еще кто-то, - но
все же его и сравнивать нельзя с тем экземпляром, который каждому из нас
известен, за исключением лишь вот этого приезжего господина. Я говорю  о
человеке, который принимал себя за  бутылку  шампанского  и  то  и  дело
откупоривался, стреляя пробкой и шипя, - вот таким манером...
   Тут говоривший (на  мой  взгляд,  это  было  верхом  невоспитанности)
засунул большой палец правой руки  за  левую  щеку  и  выдернул  его  со
звуком, напоминавшим  хлопанье  пробки,  а  затем,  подражая  пенящемуся
шампанскому и ловко прижимая язык к зубам, издал резкий свист и шипение,
не прекращавшиеся в течение нескольких минут. Я  отчетливо  увидел,  что
такое поведение пришлось не совсем по  вкусу  мосье  Майяру,  но  он  не
промолвил ни слова, и в разговор вступил очень тощий и  очень  маленький
человечек в большом парике.
   - А еще был здесь один простофиля, - сказал он, - которому  казалось,
что он лягушка. К слову сказать, он ни капельки не походил  на  лягушку.
Жаль, что вам не довелось встретиться с  ним,  сэр,  -  продолжал  тощий
господин, обращаясь ко мне, - вы получили бы истинное наслаждение, видя,
какой естественности ему удалось достигнуть. Если, сэр, этот человек  не
был лягушкой, то я могу только выразить сожаление по этому  поводу.  Ах,
уж это его кваканье - вот так: о-о-гх! о-о-о-гх!  Прекраснейший  звук  в
мире!  Си-бемоль,  да   и   только!   А   когда   он,   бывало,   выпьет
стаканчик-другой вина да положит локти на стол - вот так! - да  растянет
рот до ушей - вот так! - да как заворочает глазами - вот так! -  да  как
заморгает с быстротою, уму непостижимой, - ну, сэр, тут уж (беру на себя
смелость прямо заявить вам об этом), тут уж  вы  решительно  остолбенели
бы, восхищаясь талантами этого человека!
   - Нисколько в этом не сомневаюсь, - отозвался я.
   - А еще, - сказал кто-то из сидевших за столом, - был здесь  премилый
проказник, который принимал себя за понюшку табака и  все  страдал,  что
никак не может зажать самого себя между указательным и большим пальцами.
   - А еще был здесь некто Жюль Дезульер. Вот уж  у  него  действительно
были какие-то странные фантазии: он помешался на том, будто он тыква,  и
без конца надоедал кухарке, умоляя запечь его в пирог, -  но  кухарка  с
негодованием отказывалась. Что до меня, то я далеко не уверен, что  этот
пирог с тыквой а-ля Дезульер, был бы таким уж невкусным блюдом!
   - Удивительно! - воскликнул я и вопрошающе взглянул на мосье Майяра.
   - Ха-ха-ха! - заливался смехом этот джентльмен. - Хе-хе-хе! хи-хи-хи!
хо-хо-хо! ху-ху-ху! Право же, великолепно! Не удивляйтесь, mon ami,  наш
друг - остряк,  этакий,  знаете  ли,  drole  <Проказник  (франц.).>,  не
принимайте его всерьез!
   - А еще, - раздался голос с другого конца стола, - еще был здесь один
шут гороховый - тоже выдающаяся личность в своем роде. Он  свихнулся  от
любви и вообразил, будто у него две головы: одна - Цицерона, а другая  -
составная: от макушки до рта - Демосфенова, а  ниже,  до  подбородка,  -
лорда Брума. Может быть, он и ошибался, но он любого сумел бы убедить  в
своей правоте - уж очень был красноречив! У него была настоящая  страсть
к публичным выступлениям, страсть непреодолимая и необузданная.  Бывало,
как вскочит на обеденный стол - вот так!.. - и как...
   Тут сосед и, по-видимому, один из приятелей говорившего, положил  ему
руку на плечо и прошептал на ухо несколько слов; тот немедленно  оборвал
свою речь и опустился на стул.
   - А  еще,  -  заявил  во  всеуслышание,  перестав  шептать,  приятель
предыдущего оратора, - был здесь Буллар-волчок. Я  называю  его  волчком
потому, что им овладела забавная, но вовсе не столь уж нелепая  фантазия
- будто он стал волчком.  Вы  бы  от  смеха  померли,  если  б  на  него
поглядели. Он мог вертеться на одном каблуке целый час без  передышки  -
вот так...
   Тут приятель, которого он сам  только  что  угомонил,  оказал  ему  в
точности такую же услугу.
   - А все-таки, - крикнула во всю мочь старая леди, - ваш мосье  Буллар
в лучшем случае - сумасшедший, и к тому же  крайне  глупый  сумасшедший.
Человек-юла! Слыханное ли это  дело,  позвольте  спросить?  Чепуха!  Вот
мадам Жуаез - та была гораздо благоразумнее, как  вам  известно.  У  нее
тоже была своя фантазия, но  фантазия,  исполненная  здравого  смысла  и
доставлявшая удовольствие всякому, кто имел честь быть знакомым  с  этой
особой.  После  долгих  размышлений  она  обнаружила,  что  по  какой-то
случайности  обратилась  в  молодого  петушка  и  стала   держать   себя
соответствующим образом. Она хлопала крыльями поразительно удачно -  вот
так!  вот  так!  А  ее  пение...  Ах,  оно  было  просто  восхитительно!
Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку-у-у-у-у!
   - Мадам Жуаез, прошу вас вести себя  прилично!  -  вмешался  тут  наш
хозяин, весьма рассерженный. - Либо держите себя так, как подобает даме,
либо сейчас же уйдите вон из-за стола! Выбирайте!
   Мадам Жуаез (я был немало удивлен, услышав, как после описания  мадам
Жуаез, только что сделанного пожилой дамой, ее называют этим же  именем)
вспыхнула до корней волос и  была,  казалось,  до  крайности  сконфужена
выговором. Она опустила голову и не произнесла  в  ответ  ни  звука.  Но
другая, на сей раз более молодая леди, поддержала разговор. Это была моя
старая знакомая - красивая девушка из маленькой гостиной.
   - О, мадам Жуаез и в самом деле была дура! - воскликнула она. -  Зато
во взглядах Эжени Сальсафетт действительно чувствовался трезвый ум.  Это
была очень красивая и до болезненности скромная  молодая  дама,  которая
считала обычный способ одеваться непристойным и хотела изменить его так,
чтоб