рассеялась  (что  я  счел  при  таких  обстоятельствах  вполне
извинительным). Он  почти все время молчал, а  если  и говорил, то угрюмо, с
видимым  усилием.  Я  раза  два рискнул пошутить, и  он  сделал  мучительную
попытку улыбнуться.  Бедняга! Вспомнив его  жену,  я  удивился,  что у  него
хватило  сил  даже  на  такую  притворную  улыбку.  Наконец  я  приступил  к
исполнению  моего плана: я намеревался  сделать несколько скрытых намеков на
продолговатый ящик - лишь так, чтобы он постепенно понял, что ему не удалось
меня провести  и  я не стал  жертвой его  остроумной  мистификации. И вот  я
открыл огонь моей  замаскированной батареи,  сказав что-то  о  "своеобразной
форме этого  ящика".  Свои  слова  я сопроводил  многозначительной  улыбкой,
чуть-чуть подмигнул и легонько ткнул художника указательным пальцем в ребра.
     То, как Уайет воспринял эту безобидную шутку, немедленно убедило меня в
его безумии. Сначала он уставился на меня так, словно был не в  силах понять
моих слов, но по мере того, как его мозг медленно постигал их скрытый смысл,
глаза его все больше вылезали  из орбит. Затем  он побагровел, затем страшно
побледнел,  а   затем,  словно  мой  намек  чрезвычайно  его  позабавил,  он
разразился буйным смехом и, к моему удивлению, продолжал хохотать все громче
и исступленнее более десяти минут. В заключение он тяжело  упал на палубу. Я
нагнулся, чтобы помочь ему встать, и мне показалось, что он мертв.
     Я позвал на помощь, и нам лишь с большим трудом удалось привести  его в
чувство. Очнувшись, он что-то неразборчиво  забормотал. Тогда мы пустили ему
кровь и уложили его в постель. На  другое утро он совсем оправился - то есть
телесно. О его  рассудке я,  конечно,  промолчу.  С этого дня я  старательно
избегал его, как  посоветовал мне капитан, который,  видимо, вполне разделял
мое  мнение  о его помешательстве, но настоятельно  попросил меня  никому на
пакетботе ничего об этом не говорить.
     После  этого  припадка Уайета мое пробудившееся  любопытство продолжало
распаляться все сильнее, чему способствовали кое-какие обстоятельства.  В их
числе слезет  упомянуть  следующее: я был  в  нервическом  состоянии  -  пил
слишком  много зеленого  чая и дурно спал. Собственно говоря, были две ночи,
когда я  почти вовсе  не сомкнул  глаз. Дверь моей каюты  выходила в главный
салон, служивший также  столовой, - туда же выходили  все мужские каюты. Три
каюты Уайета сообщались с малым салоном, отделенным  от главного лишь легкой
скользящей дверью, которая на ночь  никогда не запиралась. Так как мы  почти
все время шли против лобового ветра, причем довольно крепкого, то наше судно
непрерывно  лавировало,  и  когда оно  кренилось  на правый борт, скользящая
дверь  между салонами открывалась  и оставалась открытой  - никто не брал на
себя труд вставать с постели и закрывать ее.  Однако моя койка располагалась
так,  что  в тех случаях, когда  скользящая дверь открывалась,  а дверь моей
каюты была  открыта  (из-за  жары же она  бывала открыта постоянно),  я  мог
видеть  почти весь малый салон, причем  именно ту его часть,  где находились
каюты  мистера  У. Так вот, в те  две ночи (не следовавшие  одна за другой),
когда меня томила бессонница, я совершенно ясно видел, как около одиннадцати
часов и  в ту и в другую ночь миссис У. крадучись  выходила из каюты мистера
У. и скрывалась в третьей каюте, где оставалась до рассвета, а тогда по зову
мужа  возвращалась обратно.  Это неопровержимо доказывало, что  разрыв между
ними был полным. Они  уже отказались от общей  спальни, вероятно, помышляя о
формальном  разводе,  и  я  опять  решил,  что тайна  третьей каюты  наконец
разъяснилась.
     Было и еще одно  обстоятельство, которое  весьма меня заинтересовало. В
обе  упомянутые  бессонные  ночи,  немедленно  после того,  как миссис Уайет
удалялась в третью каюту, мой слух  начинал различать в каюте ее мужа легкие
шорохи и постукивания. Я некоторое время сосредоточенно к ним прислушивался,
и в конце концов  мне  удалось найти  верное их истолкование.  Их производил
художник,  вскрывая продолговатый  ящик с  помощью  стамески  и  деревянного
молотка,  который  был,  по-видимому,  обернут какой-то мягкой шерстяной или
бумажной материей, чтобы приглушить стук.
     Мне казалось, что я способен  совершенно точно различить  миг, когда он
открывал  крышку,  и  когда  снимал ее,  и  когда клал  ее на нижнюю  койку.
Последнее, например, я определял по тихому постукиванию  крышки о деревянную
закраину койки, которого он не мог избежать, хотя и опускал  крышку на койку
с большой  осторожностью. На полу же места для  крышки просто не нашлось бы.
Вслед  за этим наступала мертвая тишина, и до рассвета я ни  в первый, ни во
второй  раз  больше  ничего не слышал; правда, порой  мне чудилось, что  там
раздаются  почти беззвучные рыдания или шепот,  но  это, возможно, было лишь
плодом моего воображения.  Я сказал,  что звуки эти походили на  рыдания или
вздохи, но, разумеется, они  не  могли  быть  ни тем,  ни другим. Я  склонен
думать, что  у  меня  просто звенело в ушах.  Без  сомнения, мистер Уайет  в
полном соответствии с обычными представлениями всего  лишь давал волю своему
артистическому темпераменту, подчиняясь  властительной  страсти. Он вскрывал
продолговатый  ящик,  чтобы насладиться созерцанием спрятанной там бесценной
картины.  Но с какой стати  он начал бы над ней рыдать?  А потому, повторяю,
меня,  несомненно, вводила в заблуждение  моя фантазия, подстегнутая зеленым
чаем  почтенного  капитана Харди. Перед  зарей я оба раза  ясно слышал,  как
мистер Уайет вновь  закрывал продолговатый ящик крышкой и возвращал гвозди в
прежнее положение  с  помощью обернутого материей молотка. Вслед за  тем  он
выходил из каюты совершенно одетый и вызывал миссис Уайет из третьей каюты.
     Наше плаванье продолжалось уже семь  дней, и  мы находились на траверзе
мыса Гаттерас, когда с юго-запада налетел шторм. Однако  мы в известной мере
были  готовы к нему, так как погода уже некоторое время угрожающе портилась.
Люки  были  задраены,  багаж  и  все  предметы  внизу  и  на  палубе надежно
закреплены. По мере того как ветер крепчал, мы убирали паруса и несли теперь
только контрбизань и фор-марсель, взяв на них по два рифа.
     Мы  шли таким образом двое суток  - наш  пакетбот  во многих отношениях
показал себя отличным мореходом, и мы совсем не набрали воды  в трюм. Однако
на  исходе второго дня ветер стал ураганным, наша контрбизань была разорвана
в клочья,  мы потеряли  ход, и на нас обрушилось подряд несколько гигантских
валов. Они увлекли за  собой в море трех матросов, камбуз и почти весь левый
фальшборт.  Не успели  мы  прийти  в  себя, как  лопнул фор-марсель,  но  мы
поставили  штормовые  паруса,  и  в  течение  нескольких  часов  наше  судно
продолжало благополучно продвигаться вперед.
     Однако  ураган  не стихал  и ничто не  свидетельствовало  о скором  его
прекращении.  Ванты,  как  оказалось,  были  плохо   натянуты  и  все  время
испытывали излишнее  напряжение  - в результате  на  третий день  около пяти
часов дня, когда корабль  резко вильнул, бизань-мачта не выдержала и рухнула
на  палубу. Более часа мы тщетно  пытались  освободить от нее судно, которое
теперь подвергалось  чудовищной боковой  качке,  а  затем  на  корму  явился
плотник и доложил,  что вода в трюме поднялась на  четыре фута. В довершение
всех бед выяснилось, что помпы засорены и ничего не откачивают.
     Теперь  па судне  воцарилось отчаяние  и  смятение, однако была сделана
попытка  облегчить  его, выбросив  за  борт  весь груз,  до которого удалось
добраться, и  срубив оставшиеся две  мачты. В конце концов нам  удалось  это
сделать,  но  помпы  по-прежнему бездействовали, а вода в трюме стремительно
прибывала.
     На закате ураган заметно стих, а с ним немного улеглось и волнение, и у
нас появилась слабая надежда спастись в шлюпках. В  восемь часов вечера тучи
с  наветренной стороны  разошлись,  и нас  озарили лучи  полной луны, -  эта
нежданная удача немало нас подбодрила.
     Ценой  невероятных усилий нам  удалось  благополучно  спустить па  воду
вельбот,  и в него погрузилась команда и почти все пассажиры. Вельбот тотчас
же отвалил от судна, и  на третий день  после кораблекрушения те, кто в  нем
находился, немало настрадавшись, добрались до Окракок-Инлет.
     На  борту пакетбота осталось  четырнадцать  человек,  включая капитана,
которые  решились доверить свою судьбу кормовой шлюпке.  Мы спустили ее  без
особых затруднений,  хотя, когда она коснулась воды, волна не залила ее лишь
чудом. В эту  шлюпку сели капитан с супругой, мистер  Уайет и  его спутницы,
мексиканский  офицер,  его   жена  и  четверо  детей,   а  также  я  сам  со
слугой-негром.
     Разумеется, в шлюпке почти не оставалось места, а потому мы могли взять
с собой лишь  несколько совершенно необходимых  навигационных инструментов и
немного провизии. Все наши вещи, кроме одежды, которая была на нас, остались
на  борту, и, разумеется,  никто даже  не  помышлял о том, чтобы спасти хоть
часть своего багажа. Как  же должны были изумиться мы все, когда сидевший на
корме  шлюпки  мистер  Уайет  вдруг поднялся  на  ноги,  едва  мы  отошли от
пакетбота на  несколько  саженей, и спокойно  потребовал от  капитана  Харди
повернуть назад к пакетботу,  чтобы он мог взять  с собой свой продолговатый
ящик!
     -  Сядьте, мистер  Уайет, - сурово сказал капитан. - Вы опрокинете нас,
если  не будете  сидеть неподвижно. Ведь шлюпка и  так погружена в  воду  по
самый планшир.
     -  Ящик! - воскликнул  мистер  Уайет,  продолжая  стоять.  - Я говорю о
ящике! Капитан  Харди,  вы  не можете...  вы не  посмеете мне  отказать. Его
вес...  это  же  пустяк,  сущая безделица.  Матерью, родившей  вас, милостью
небесной,  вашей  надеждой на  вечное спасение заклинаю вас -  вернитесь  за
ящиком!
     Капитан, казалось, был на миг тронут  отчаянным призывом художника,  но
его лицо тут же обрело прежнее суровое выражение, и он ответил только:
     - Мистер Уайет,  вы безумны!  Я не буду вас слушать. Сядьте же, или  вы
утопите шлюпку. Погодите... Хватайте его!.. Держите!.. Он хочет  прыгнуть за
борт! Ну вот... я предвидел это... он бросился в море!
     И действительно, мистер  Уайет кинулся в волны,  и, так как мы были еще
совсем  рядом с  пакетботом,  заслонявшим  нас от ветра,  ему удалось  ценой
сверхчеловеческих усилий  схватиться за канат,  свисавший из носового клюза.
Секунду спустя он был уже на палубе и стремглав бросился вниз в каюту.
     Тем временем нас отнесло за корму судна, и мы оказались в полной власти
все еще бушевавших волн. Мы попытались вернуться  к пакетботу, но буря гнала
нашу скорлупку куда хотела. И мы поняли, что злополучный художник обречен.
     От разбитого пакетбота нас отделяло  уже  довольно  большое расстояние,
когда  безумец (ибо мы были убеждены, что он лишился рассудка)  поднялся  по
трапу  и,  хотя  это  должно было  потребовать поистине  колоссальной  силы,
вытащил на  палубу продолговатый ящик. Пока мы  смотрели на него, пораженные
удивлением,  он быстро обмотал  ящик трехдюймовым канатом  и  тем же канатом
обвязал себя. В следующий  миг  ящик с художником  были уже  в море, которое
сразу же поглотило их.
     Несколько мгновений мы удерживали шлюпку в  неподвижности  и  с грустью
глядели на  роковое место.  Потом мы  начали  грести и поплыли прочь. Больше
часа в нашей шлюпке  царило полное молчание.  Наконец  я осмелился  прервать
его:
     -  Вы заметили,  капитан,  что  они  сразу пошли ко дну?  Разве  это не
странно? Признаюсь,  когда  я увидел, что  он привязывает себя к ящику перед
тем,  как  предаться  волнам,  во  мне пробудилась  слабая  надежда  на  его
спасение.
     - Они и должны были пойти ко  дну, -  ответил  капитан.  -  Как камень.
Впрочем, они вскоре вновь всплывут - однако не прежде чем растворится соль.
     - Соль?! - воскликнул я.
     - Шшш, - сказал капитан,  указывая на  жену  и  сестер покойного. -  Мы
поговорим об этом после, в более подходящее время.
     =
     Нам пришлось перенести немало страданий,  и мы с трудом избежали смерти
в пучине, однако счастье  улыбнулось не только вельботу, но и нашей  шлюпке.
Короче говоря, мы,  еле живые, причалили после четырех дней тяжких испытаний
к песчаному  берегу  напротив  острова  Роанок. Там  мы провели  педелю,  не
претерпев никакого ущерба от тех, кто наживается  на кораблекрушениях,  и  в
конце концов нас подобрало судно, шедшее в Нью-Йорк.
     Примерно через месяц после гибели "Индепенденса" я случайно встретил на
Бродвее  капитана Харди. Как  и следовало ожидать, мы вскоре разговорились о
случившемся  и  о  печальной  судьбе  бедного Уайета.  Тогда-то  я  и  узнал
следующие подробности.
     Художник взял каюты для себя,  своей жены  и двух сестер,  а также  для
горничной. Его жена  действительно была, как он  и утверждал,  необыкновенно
красивой  и  необыкновенно одаренной женщиной. Утром  четырнадцатого июня (в
тот день, когда я в первый раз приехал на пакетбот) она внезапно занемогла и
через несколько  часов скончалась. Молодой муж  был вне себя  от горя, но по
некоторым причинам  не мог отложить свое возвращение в Нью-Йорк.  Он  должен
был  отвезти тело своей обожаемой  жены  к  ее матери, однако не мог сделать
этого открыто, так как широко известный предрассудок воспрепятствовал бы ему
привести его намерение в исполнение. Девять десятых пассажиров предпочли  бы
вовсе  отказаться  от поездки,  лишь бы не путешествовать на одном корабле с
покойником.
     Чтобы  выйти из этого затруднения, капитан Харди устроил так, что труп,
частично  набальзамированный  и  уложенный  в соль  в ящике  соответствующих
размеров,  был  доставлен на  борт как багаж.  Смерть новобрачной  держали в
тайне,  и, так как всем было известно, что мистер Уайет собирался в Нью-Йорк
с женой, нужно было найти женщину, которая выдавала бы себя  за нее во время
плавания.  На  это без  долгих  уговоров дала  согласие  горничная покойной.
Третью каюту, первоначально предназначавшуюся для нее,  мистер Уайет оставил
за собой,  а лжежена, разумеется,  проводила  там все ночи.  Днем она в меру
способностей  разыгрывала роль  своей покойной хозяйки,  которую  - как  они
позаботились выяснить заранее - никто из пассажиров не знал в лицо.
     В  моей вполне  естественной ошибке был повинен  мой слишком беспечный,
слишком любопытный и слишком импульсивный характер. Однако последнее время я
по ночам почти не смыкаю  глаз. Как ни ворочаюсь я с боку на бок, перед моим
взором  все  время стоит  некое  лицо.  И в моих  ушах никогда  не  умолкает
пронзительный истерический хохот.



   Эдгар Аллан По.
   Месмерическое откровение


     Перевод В.Неделина
     OCR: Alexander D. Jerinsson


     Как  бы  сомнительны ни оставались пока попытки дать месмеризму научное
объяснение,  поразительность его результатов признана  почти  безоговорочно.
Упорствуют лишь записные скептики,  не верящие ни во что просто из принципа,
- народ никчемный и доброго слова не стоящий. Теперь  мы бы стали ломиться в
открытые двери, принявшись доказывать, что человек способен,  воздействуя на
партнера  только  усилием воли,  привести того  в  патологическое состояние,
необычность  которого  в  том,  что  оно по  своим  признакам  очень  близко
напоминает смерть, или, во всяком случае, напоминает  скорее именно  ее, чем
какое-либо другое известное  нам естественное состояние человека; что, когда
человек  находится   в  подобном  состоянии,  органы  чувств  почти   теряют
восприимчивость; но  зато  по каналам, пока  неизвестным, он  воспринимает с
исключительной чуткостью явления, обычным органам чувств не доступные; более
того, уму его чудодейственно сообщаются  высота  и  озаренность; между ним и
внушающим  ему  свою  волю устанавливается  глубочайшее взаимопонимание,  и,
наконец,  восприимчивость  человека  к подобному  внушению растет  в  прямой
зависимости от частоты и регулярности повторения сеансов, одновременно с чем
и поразительные явления, сопровождающие их, обнаруживают  себя все полней  и
отчетливей.
     Все эти  положения,  повторяю, суть общие прописи месмеризма, так что и
нет  нужды докучать ими читателям. Цель у нас совершенно иная. Я решил, чего
бы это мне ни стоило  и назло всем злопыхателям и маловерам, просто изложить
поподробней  и  без  всяких  комментариев  в  высшей степени  примечательное
содержание моей беседы с человеком, бодрствующим во сне.
     Я долгое время пользовал с помощью месмерического воздействия человека,
о котором в  дальнейшем  пойдет речь  (мистера Вэнкерка), и  резкое усиление
внушаемости,  а  также повышенная  месмерическая восприимчивость  уже, как и
положено, были  достигнуты.  Много  месяцев  подряд он боролся  с  чахоткой,
открытый  процесс  протекал  мучительно,  и  мне  удалось  посредством  ряда
манипуляций несколько  облегчить  его страдания, и  вот в ночь со  среды  на
четверг пятнадцатого числа текущего месяца меня позвали к его одру.
     Больного мучили острые боли в области сердца, он еле дышал, налицо были
все признаки астмы. Как  правило, ему при  этих спазмах приносили облегчение
горчичники, прикладывавшиеся к нервным центрам, но на этот  раз, сколько  их
ни прикладывали, они никакого действия не оказывали.
     Когда я  вошел,  он  поздоровался с приветливой  улыбкой;  несмотря  на
страдания, он, казалось, был бодр и ясен духом.
     - Сегодня я послал за вами, - сказал он, - не за тем, чтобы вы избавили
меня  от  страданий,  - я хочу,  чтобы  вы удовлетворили мое  любопытство по
поводу   некоторых  ощущений,   поразивших   меня  в  прошлый  раз,  которые
чрезвычайно заинтересовали  меня и  озадачили.  Вы  помните, как недоверчиво
относился я  до сих пор к  вопросу о бессмертии души. Не могу  отрицать, что
где-то, и, похоже,  как  раз  в той самой душе, существования  которой  я не
признавал,  всегда жила смутная догадка о  ее  бытии.  Но  в уверенность она
никак не превращалась. И  тут я просто  терялся.  Вполне  понятно,  что  все
попытки разобраться логически лишь укрепляли мое недоверие. Мне посоветовали
обратиться к Кузену. Я изучал его взгляды  и по его собственным трудам, и по
книгам его европейских и американских последователей. Мне, например, достали
"Чарлза Элвуда" мистера Браунсона.  Я читал эту  книгу особенно вдумчиво.  В
целом она показалась мне логичной, но, к сожалению, элементарной логики явно
недостает именно тем ее частям, в которых обосновывается неверие ее героя. В
итоге, - что, как мне кажется, просто бросается в глаза, - ему, при всем его
уме, не удается убедить даже  самого себя. В конце он, подобно правительству
Тринкуло, уже  просто  не помнит, о чем шла  речь сначала. Короче говоря,  я
довольно скоро понял, что если человека и можно убедить в его бессмертии, то
одними  лишь чисто умозрительными теориями,  которые испокон  веков  в таком
почете у моралистов Англии, Франции,  Германии,  тут не обойтись. Умозрения,
пожалуй,  и занятны, и  по-своему небесполезны, но для постижения духа нужно
что-то  другое.  Я пришел к  выводу, что  так уж все мы, видно, устроены,  и
философия  так  никогда и не  приучит нас рассматривать  качества  как нечто
предметное само по  себе. Мы, может быть, и рады бы, но ни ум, ни чувства не
приемлют этого.
     Так вот, повторяю,  я смутно чувствовал в себе  душу, хоть разумом - не
верил. Но в последнее время это чувство во мне заметно углубилось, разум  же
настолько  далеко  пошел  ему  навстречу,  что  сейчас   я  уже  затрудняюсь
определить, где кончается  одно и где начинается другое. Притом же оказалось
нетрудно  убедиться,   что   это   положение   -  результат   месмерического
воздействия.   Объяснить  свою  мысль  яснее  я   мог  бы,  только  высказав
предположение, что месмерическое озарение позволяет мне схватывать самый ход
рассуждений, который, пока  я нахожусь  в это