тный  орган,  достойный того, чтобы
кто-нибудь из американских издателей выпускал его в переводе на
наш  язык,  --  сообщает  в  последнем  номере  о  подобном  же
прискорбном происшествии.
     Один  артиллерийский  офицер,  человек  огромного  роста и
несокрушимого здоровья, был сброшен норовистой лошадью и сильно
ушиб  голову,  отчего  мгновенно  лишился  чувств;   в   черепе
обнаружилась  небольшая  трещина,  но  врачи  не  видели прямой
опасности для жизни. Трепанация черепа прошла успешно. Больному
пустили кровь и пользовали его прочими обычными средствами.  Но
постепенно  он  впадал  во  все  более  глубокое  оцепенение, и
наконец, казалось, наступила смерть.
     Стояла жара,  и  его  похоронили  поспешно  до  неприличия
где-то  на общем кладбище. Похороны были в четверг. В ближайшее
воскресенье многие, как  обычно,  пришли  навестить  могилы,  и
около   полудня  один  крестьянин  произвел  сильное  волнение,
утверждая, что присел  отдохнуть  на  могилу  офицера  и  вдруг
почувствовал  сотрясение  земли, словно покойник норовил встать
из гроба. Поначалу его рассказу мало кто верил, но неподдельный
ужас и твердая убежденность, с которыми он доказывал истинность
своих  слов,  в  конце  концов  возымели  действие  на   толпу.
Бросились  за  лопатами,  в  несколько  минут раскопали могилу,
такую мелкую,  что  стыдно  было  смотреть,  и  голова  офицера
предстала на свет. Казалось, он был мертв, но сидел скорчившись
в  гробу,  крышку  которого  ему  удалось  приподнять отчаянным
усилием.
     Его тотчас отвезли в ближайшую больницу,  где  выяснилось,
что  он  жив,  хотя и лишился чувств от удушья. Через несколько
часов он пришел в себя, стал узнавать  знакомых  и,  путаясь  в
словах, рассказал о невыносимых страданиях, которые претерпел в
могиле.
     Судя  по его рассказу, сознание теплилось в нем более часа
после похорон, а затем он  впал  в  беспамятство.  Могила  была
наспех  забросана  рыхлой  землей,  так что оставался некоторые
приток воздуха. Он услышал над головой топот  множества  ног  и
попытался  привлечь  к  себе  внимание. Как он объяснил, шум на
кладбище пробудил его от мертвого сна, но, едва  очнувшись,  он
сразу понял всю безысходность своего положения.
     Сообщают,  что  больной  уже  поправлялся  и был на пути к
полному  выздоровлению,  но  по  вине  шарлатанов  пал  жертвой
медицинского  опыта. Они применили гальваническую батарею, и он
скончался  во  время  бурного  приступа,  вызванного,  как  это
бывает, действием тока.
     Поскольку   речь   зашла  о  гальванической  батарее,  мне
вспомнился, кстати, широко известный и  воистину  поразительный
случай,  когда ее действие вернуло к жизни молодого лондонского
стряпчего, два дня пролежавшего в могиле. Случай этот произошел
в 1831 году и наделал в свое время немало шума.
     Больной,   мистер   Эдвард   Стэплтон,   умер,   по   всей
вероятности,   от   тифозной  горячки  с  некоторыми  странными
симптомами, которые вызвали любопытство  лечивших  его  врачей.
После  мнимой  смерти врачи попросили у его близких согласия на
посмертное вскрытие, но получили  решительный  отказ.  Как  это
часто  случается,  они решили выкопать труп и тайно вскрыть его
без помех. Не составляло труда сговориться с шайкой похитителей
трупов, которых так много в Лондоне; и  на  третью  ночь  после
похорон  тело,  которое  считали мертвым, было вырыто из могилы
глубиной в восемь футов и перенесено в секционную палату  одной
частной больницы.
     Уже  сделав  изрядный  надрез  на  животе,  врачи обратили
внимание на то,  что  тело  ничуть  не  разложилось,  и  решили
испробовать  батарею.  Опыт  следовал  за  опытом  без  особого
успеха, разве что в некоторых случаях  судорожные  подергивания
более обычного походили на движения живого организма.
     Время  истекало.  Близился  рассвет, и наконец решено было
безотлагательно  приступить  к  вскрытию.  Но  один  из  врачей
непременно  желал  проверить какую-то свою теорию и убедил всех
подвергнуть действию тока одну из грудных мышц. Грубо  рассекли
кожный  покров,  кое-как  присоединили проволоки; вдруг мертвец
стремительным, но  отнюдь  не  похожим  на  судорогу  движением
соскользнул   со   стола  на  пол,  постоял  немного,  тревожно
озираясь, и заговорил. Понять его слова не удалось;  и  все  же
это,  безусловно,  были слова, -- некое подобие членораздельной
речи. Умолкнув, он тяжело рухнул на пол.
     Сначала все оцепенели от ужаса -- но медлить было  нельзя,
и  врачи  вскоре овладели собой. Оказалось, что мистер Стэплтон
жив, хотя и в глубоком обмороке. С помощью эфира его привели  в
чувство,  а  через несколько времени он совсем поправился и мог
вернуться к своим близким, от которых его воскресение  скрывали
до тех пор, пока не перестали опасаться повторного приступа. Их
восторг, их радостное удивление нетрудно себе представить.
     Но  самое потрясающее во всей истории -- это свидетельство
самого мистера С. Он уверяет, что ни на миг не впадал в  полное
беспамятство, что смутно и туманно он сознавал все происходящее
с  той минуты, как врачи объявили его мертвым, и вплоть до того
времени, когда он лишился чувств в больнице. "Я жив", -- таковы
были невнятные слова, которые он в отчаянье пытался  вымолвить,
поняв, что попал в мертвецкую.
     Мне   нетрудно  было  бы  рассказать  еще  много  подобных
историй, но я полагаю это  излишним  --  ведь  и  без  того  не
остается  сомнений,  что  людей  в самом деле хоронят заживо. И
если учесть, как редко, в силу своего характера,  такие  случаи
становятся  нам известны, мы вынуждены будем признать, что они,
вероятно, часто происходят неведомо для нас. Право же, едва  ли
не  всякий  раз, как землекопам случается работать на кладбище,
скелеты обнаруживают в таких позах, что возникают самые ужасные
подозрения.
     Но как ни ужасны подозрения,  несравненно  ужасней  участь
самих  несчастных!  Можно  с  уверенностью сказать, что никакая
иная судьба не уготовила человеку столь безвыходные телесные  и
душевные  муки,  как погребение заживо. Невыносимое стеснение в
груди,  удушливые  испарения  сырой  земли,  холодные   объятия
савана,  давящая  теснота последнего жилища, мрак беспросветной
Ночи, безмолвие, словно в пучине моря, незримое,  но  осязаемое
присутствие  Червя-Победителя  --  все  это  и вдобавок мысли о
воздухе и зеленой траве над  головой,  воспоминания  о  любимых
друзьях,  которые поспешили бы на помощь, если бы только узнали
о твоей беде, и уверенность, что этого им  никогда  не  узнать,
что  ты  обречен  навеки покоиться среди мертвецов, -- все это,
говорю  я  вам,  исполняет  еще  трепещущее  сердце  ледяным  и
нестерпимым   ужасом,  перед  которым  отступает  самое  смелое
воображение. Нам не дано изведать таких страданий на  Земле  --
мы  не  в  силах  представить  ничего  подобного  даже  на  дне
Преисподней. Вполне понятно,  что  рассказы  об  этом  вызывают
глубочайший   интерес;  однако  ж  интерес  этот  под  влиянием
благоговейного   ужаса   перед   самой   темой    оправдывается
исключительно  нашим  убеждением  в истинности самих рассказов.
То, что мне предстоит описать далее, я знаю доподлинно  --  все
это я пережил и испытал на себе.
     Несколько  лет  подряд  меня терзали приступы таинственной
болезни, которую врачи условно называют каталепсией, так как не
находят для нее  более  точного  определения.  Хотя  не  только
прямые  и косвенные причины, но даже самый диагноз этой болезни
остается загадкой, внешние симптомы изучены достаточно  хорошо.
Формы ее, видимо, отличаются друг от друга лишь своей тяжестью.
Иногда  больной лежит всего день или того меньше, погруженный в
глубочайшую  летаргию.  Он   теряет   сознание   и   не   может
пошевелиться;  но  в груди прослушиваются слабые биения сердца;
тело хранит едва ощутимую теплоту; на скулах еще заметны  следы
румянца;  приложив  к  губам  зеркало, можно обнаружить редкое,
неровное, прерывистое  дыхание.  Иногда  же  оцепенение  длится
недели -- и даже месяцы; при этом самое пристальное наблюдение,
самые   тщательные   медицинские   анализы  не  выявят  никакой
осязаемой разницы между подобным приступом  и  тем  необратимым
состоянием,  которое  называют  смертью.  От  погребения заживо
такого больного обычно спасают  друзья,  которые  знают  о  его
подверженности  каталепсии и, естественно, начинают подозревать
неладное, в особенности если нет признаков распада. По счастью,
болезнь развивается постепенно. Первые же ее проявления, хоть и
скрытые,  не  оставляют  сомнений.  С  каждым  разом   приступы
становятся все сильней и длительней. В этом главная гарантия от
погребения.   Несчастный,  с  которым  сразу  случится  тяжелый
припадок, как это порой бывает, почти неизбежно обречен  заживо
лечь в могилу.
     Моя   болезнь  не  отличалась  сколько-нибудь  заметно  от
случаев,  описанных  в  медицинской  литературе.  Иногда,  безо
всякой  видимой причины, я мало-помалу впадал в полуобморок или
в полубесчувствие; и  в  этом  состоянии,  не  испытывая  боли,
утратив  способность  шевелиться и, в сущности, даже думать, но
смутно сознавая в летаргическом сне, что я жив и меня  окружают
люди,  я  пребывал до тех пор, пока не наступал кризис, который
внезапно возвращал меня к жизни. Иногда же недуг одолевал  меня
бурно  и стремительно. Я чувствовал дурноту, скованность, холод
во всем теле, головокружение  и  падал  замертво.  После  этого
целые недели меня окружали пустота, мрак, безмолвие, и весь мир
превращался  в  Ничто. Я погружался в полнейшее небытие. Но чем
быстрей наступали такие припадки, тем медленней  я  приходил  в
себя.   Подобно   тому,  как  брезжит  рассвет  для  одинокого,
бесприютного нищего, который бродит по улицам в долгую и глухую
зимнюю ночь, -- так же запоздало, так  же  томительно,  так  же
радостно возвращался ко мне свет Души.
     Но  помимо  этой  наклонности  к  оцепенению,  в остальном
здоровье мое не пошатнулось; чувствовал я себя вполне хорошо --
если  не  считать  болезненного  расстройства   обычного   сна.
Просыпаясь, я не вдруг приходил в себя и на время оказывался во
власти  самого  нелепого  смятения;  в  такие  минуты  все  мои
умственные способности, и в  особенности  память,  отказывались
мне служить.
     Я  не  испытывал  никаких  телесных страданий, но душа моя
изнывала от мук. Воображение рисовало мне темные склепы. Я  без
конца  говорил "об эпитафиях, гробницах и червях". Я предавался
бредням о смерти, и навязчивый страх перед  погребением  заживо
терзал меня неотступно. Зловещая опасность, нависшая надо мной,
не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Днем мне было невыносимо
думать  о  ней;  ночью  же  это превращалось в настоящую пытку.
Когда грозный Мрак поглощал Землю, я трепетал при  одной  мысли
об  атом  --  трепетал, как легкие перья на катафалке. Когда же
самое мое Естество изнемогало от  бессонницы,  я  смыкал  глаза
лишь  после  долгой  внутренней  борьбы  --  так  страшило меня
предчувствие, что я проснусь в могиле. И едва  я  погружался  в
сон,  меня  тотчас  обступал мир призраков, над которыми витал,
распластав широкие, черные, чудовищные крыла, тот же вездесущий
Дух смерти.
     Кошмары, душившие меня во сне, были неисчислимы, но, здесь
я упомяну лишь об одном видении. Мне  приснилось,  будто  --  я
впал  в  каталептическое  состояние, которое было длительнее и,
глубже обычного. Вдруг  ледяная  рука  коснулась  моего  лба  и
тревожный дрожащий голос шепнул мне на ухо: "Восстань! "
     Я  сел.  Вокруг  была  непроглядная  тьма. Я не мог видеть
того, кто меня разбудил. Я не помнил ни времени, когда  впал  в
оцепенение,  ни  места,  где  это  случилось.  Я  не двигался и
пробовал  собраться  с  мыслями,  а  хладная   рука   меж   тем
исступленно   стиснула   мое   запястье,   встряхивая   меня  в
нетерпении, и дрожащий голос повторил:
     -- Восстань! Разве не повелел я тебе восстать от сна?
     -- Но кто ты? -- спросил я.
     -- Там, где я  обитаю,  у  меня  нет  имени,  --  печально
отвечал голос. -- Некогда я был смертным, ныне я дух. Некогда я
был  беспощаден,  ныне  я исполнен милосердия. Ты чувствуешь, я
дрожу. Я взываю к тебе, а зубы мои  стучат,  но  отнюдь  не  от
хлада  ночи  --  ночи, что пребудет во веки веков. Ибо мерзость
сия мне противна. Как можешь ты безмятежно спать? Мне  не  дает
покоя  глас  предсмертных мучений. Видеть это превыше моих сил.
Восстань! Ступай за мной в бездну  Ночи,  и  я  разверзну  пред
тобой могилы. Это ли не юдоль скорби?.. Воззри!
     Я  вгляделся;  и  волею невидимого, который все еще сжимал
мое запястье, предо мной отверзлись все могилы на лике земли, и
каждая источала слабый фосфорический свет, порожденный тлением,
так что взор мой проникал  в  сокровенные  глубины  и  различал
тела,  закутанные  в  саваны, печально и торжественно опочившие
среди могильных червей. Но увы! Не все они уснули  беспробудным
сном,  на много миллионов больше было других, не усопших навек;
и происходили слабые борения; и отовсюду возносился  безутешный
ропот;  и  из  глубин  несчетных  могил  исходил  унылый шелест
погребальных покровов; и я увидел,  что  многие,  казалось  бы,
покоящиеся  в  мире,  так  или  иначе  изменили  те  застывшие,
неудобные позы, в которых их предали земле. Я  все  смотрел,  а
голос шепнул снова:
     -- Это ли... Ах, это ли не юдоль скорби?
     Но  прежде  чем я успел вымолвить хоть слово, хладная рука
выпустила мое запястье,  фосфорические  огни  погасли  и  земля
сомкнулась над могилами, а оттуда вырвался все тот же отчаянный
вопль:
     -- Это ли... О господи, это ли воистину не юдоль скорби?
     Кошмары, отравлявшие мой сон по ночам, часто мучили меня и
наяву.  Нервы  мои  совершенно  расстроились,  и я стал жертвой
неотступных страхов. Я не решался ни ездить верхом, ни  ходить,
лишил  себя прогулок и безвыходно сидел дома. Словом, я не смел
даже на короткое время расстаться с  людьми,  которые  знали  о
моей  подверженности  каталепсии,  из  опасения,  что  со  мной
случится припадок и меня, не долго думая, предадут могиле. Я не
доверил заботам и преданности ближайших своих друзей. Я боялся,
как бы во время затяжного приступа их не  убедили  в  том,  что
меня  невозможно  вернуть  к  жизни. Мало того, я опасался, что
доставляю им слишком много хлопот и при  первом  же  длительном
припадке  они  будут  только  рады избавиться от меня навсегда.
Тщетно  пытались  они  успокоить  меня  самыми   торжественными
заверениями.  Я  требовал  священных  клятв, что меня похоронят
лишь после того, как явные признаки распада сделают  дальнейшее
промедление немыслимым. Но все равно, объятый смертным страхом,
я был глух к гласу разума и не знал покоя. Я придумал множество
хитроумных  предосторожностей. Между прочим, я распорядился так
перестроить семейный склеп, чтобы его можно  было  с  легкостью
открыть   изнутри.   От  малейшего  нажима  на  длинный  рычаг,
выведенный далеко в глубину  гробницы,  железные  двери  тотчас
распахивались.  Были  сделаны  отдушины,  пропускавшие воздух и
свет, а также удобные хранилища для пищи  и  воды,  до  которых
можно  было свободно дотянуться из уготованного для меня гроба.
Самый гроб был выстлан  изнутри  мягкой  и  теплой  обивкой,  и
крышку  его  снабдили  таким  же  приспособлением,  что и двери
склепа,  с  пружинами,  которые  откидывали  ее  при   малейшем
движении  тела.  Кроме  того,  под  сводом  склепа был подвешен
большой колокол, и веревку от него должны были пропустить через
отверстие в гробу и привязать к моей руке. Но увы! Что толку  в
предусмотрительности  пред  волей  Судьбы?  Даже зти хитроумные
устройства не могли избавить от адских  мук  погребения  заживо
несчастного, который был на них обречен!
     Настал  срок  --  как случалось уже не раз, -- когда среди
полнейшего бесчувствия во мне забрезжили первые, еще  слабые  и
смутные  проблески  бытия.  Медленно  --  черепашьим  шагом  --
растекался  в  моей  душе  тусклый,  серый   рассвет.   Смутное
беспокойство.   Безучастность   к  глухой  боли.  Равнодушие...
безнадежность... упадок сил. И вот долгое время спустя  звон  в
ушах;   вот,   спустя   еще   дольше,  покалывание  или  зуд  в
конечностях;  вот  целая  вечность  блаженного   покоя,   когда
пробуждающиеся  чувства  воскрешают  мысль;  вот  снова краткое
небытие; вот внезапный возврат к сознанию.  Наконец  --  легкая
дрожь  век  --  и тотчас же, словно электрический разряд, ужас,
смертельный и  необъяснимый,  от  которого  кровь  приливает  к
сердцу.  Затем  --  первая сознательная попытка мыслить. Первая
попытка вспомнить. Это удается с  трудом.  Но  вот  уже  память
настолько  обрела  прежнюю  силу,  что  я начинаю понимать свое
положение. Я понимаю, что не  просто  пробуждаюсь  ото  сна.  Я
вспоминаю,  что  со  мной  случился  приступ  каталепсии. И вот
наконец мою  трепещущую  душу,  как  океан,  захлестывает  одна
зловещая Опасность -- одна гробовая, всепоглощающая мысль.
     Когда  это  чувство овладело мною, я несколько минут лежал
недвижно.  Но  почему?  Просто  у  меня  недоставало   мужества
шевельнуться.  Я  не смел сделать усилие, которое обнаружило бы
мою судьбу -- и все же некий внутренний голос шептал  мне,  что
сомнений  нет.  Отчаянье,  перед  которым  меркнут  все  прочие
человеческие горести, -- одно лишь  отчаянье,  заставило  меня,
после  долгих  колебаний,  --  приподнять  тяжелые  веки.  И  я
приподнял их. Вокруг была тьма -- кромешная тьма. Я  знал,  что
приступ  прошел.  Знал,  что  кризис моей болезни давно позади.
Знал, что вполне обрел способность видеть -- и  все  же  вокруг
была  тьма, кромешная тьма, сплошной и непроницаемый мрак Ночи,
нескончаемой во веки веков.
     Я попытался крикнуть; мои губы и запекшийся язык  дрогнули
в  судорожном  усилии  --  но  и  не  исторг  ни звука из своих
бессильных легких, которые изнемогали, словно на них навалилась
огромная гора,  и  трепетали,  вторя  содроганиям  сердца,  при
каждом тяжком и мучительном вздохе.
     Когда я попробовал крикнуть, оказалось, что челюсть у меня
подвязана,  как  у  покойника. К тому же я чувствовал под собою
жесткое ложе; и нечто жесткое давило  меня  с  боков.  До  того
мгновения  я не смел шевельнуть ни единым членом -- но теперь я
в отчаянье вскинул кверху руки, скрещенные поверх  моего  тела.
Они  ударились  о  твердые доски, которые оказались надо мною в
каких-нибудь шести дюймах от лица. У меня более  не  оставалось
сомнений в том, что я лежу в гробу.
     И  тут,  в  бездне  отчаянья, меня, словно ангел, посетила
благая Надежда --  я  вспомнил  о  своих  предосторожностях.  Я
извивался  и  корчился,  силясь откинуть крышку: но она даже не
шелохнулась.  Я  ощупывал  свои  запястья,   пытаясь   нашарить
веревку,   протянутую  от  колокола:  но  ее  не  было.  И  туг
Ангел-Утешитель отлетел  от  меня  навсегда,  и  Отчаянье,  еще
неумолимей прежнего, восторжествовало вновь; ведь теперь и знал
наверняка,  что  нет  мягкой  обивки,  которую  я так заботливо
приготовил, и к тому же  в  ноздри  мне  вдруг  ударил  резкий,
характерный  запах сырой земли. Оставалось признать неизбежное.
Я был не в склепе. Припадок случился со  мной  вдали  от  дома,
среди  чужих людей, когда и как, я не мог вспомнить; и зти люди
похоронили мена, как собаку, заколотили  в  самом  обыкновенном
гробу,  глубоко  закопали  на веки вечные в простой, безвестной
могиле.
     Когда эта неумолимая  уверенность  охватила  мою  душу,  я
вновь  попытался крикнуть; и крик, вопль, исполненный смертного
страдания, огласил царство подземной ночи.
     -- Эй! Эй, в чем дело? -- отозвался грубый голос.
     -- Что еще за чертовщина! -- сказал другой голос.
     -- Вылазь! -- сказал третий.
     -- С чего  это  тебе  взбрело  в  башку  устроить  кошачью
музыку?  --  сказал  четвертый;  тут  ко  мне скопом подступили
какие-то головорезы злодейского вида и  бес