учшим способом явится сочетание и того и
другого в их крайнем выражении.
     Первый  шаг мистера Эллисона заключался, разумеется, в  выборе места; и
едва  начал он раздумывать об  этом, как внимание  его  привлекла  роскошная
природа   тихоокеанских   островов.   Он   уж   решился   было   отправиться
путешествовать в  южные моря, но, поразмыслив в  течение  ночи, отказался от
этой идеи. "Будь я мизантроп, - объяснял он, - подобная местность подошла бы
мне. Ее  полная уединенность и  замкнутость,  затруднительность  прибытия  п
отбытия составили бы в этом случае главную прелесть ее, но пока что я еще не
Тимон. В одиночестве я ищу покоя, по пе уныния. Да ведь будет и много часов,
когда от  поэтических  натур мне потребуется сочувствие сделанному  мною.  В
этом  случае мне надобно искать место невдалеке  от  многолюдного города,  а
близость его, вдобавок, послужит  мне лучшим  подспорьем в  выполнении  моих
замыслов".
     В  поисках подходящего места,  подобным образом расположенного, Эллисон
путешествовал  несколько  лет, и мне позволено было сопровождать его. Тысячу
участков, приводивших меня в восторг, он отвергал без колебания по причинам,
в  конце  концов  убеждавшим  меня  в  его  правоте.  Наконец   мы  достигли
возвышенного  плоскогорья, отличающегося  удивительно плодородной  землею  и
очень  красивого, откуда открывался  панорамический  вид  обширнее того, что
открывается с Этны, и, по мнению Эллисона,  равно как и моему, превосходящий
вид с прославленной горы в отношении всех истинных элементов живописного.
     "Я  сознаю,  -  сказал  искатель, вздохнув с глубоким  удовлетворением,
после  того как зачарованно взирал на  эту сцену  около часа, - я знаю,  что
здесь  на  моем  месте  девять десятых  из  самых  придирчивых  ничего бы не
пожелали. Панорама  воистину великолепна, и  я  восторгался бы  ею,  если бы
великолепие  ее пе было  бы  чрезмерно.  Вкус всех когда-либо  знакомых  мне
архитекторов заставляет их ради  "вида" помещать здания на  вершинах холмов.
Ошибка  очевидна. Величие  в любом  своем  выражении,  особенно же в  смысле
протяженности, удивляет и волнует, а затем утомляет и гнетет.  Для недолгого
впечатления не  может быть ничего  лучшего, но для постоянного  созерцания -
ничего  худшего.  А  для  постоянного  созерцания  самый  нежелательный  вид
грандиозности - это грандиозность протяженности, а  худший вид протяженности
- это расстояние.  Оно враждебно чувству и ощущению замкнутости -  чувству и
ощущению,  которые мы пытаемся удовлетворить, когда  удаляемся  "на покой  в
деревню".  Смотря  с горной  вершины,  мы  пе  можем не  почувствовать  себя
затерянными в пространстве. Павшие духом избегают подобных видов, как чумы".
     Только к  концу  четвертого  года  наших поисков  мы  нашли  местность,
которою  Эллисон  остался  доволен.  Разумеется,  излишне говорить, где  она
расположена.  Недавняя смерть  моего  друга  привела к тому, что  некоторому
разряду посетителей был открыт доступ в его поместье Арнгейм, и оно снискало
себе род утаенной славы, хотя  и значительно  большей по степени, но сходной
по характеру со славою, которою так долго отличался Фонтхилл.
     Обычно к Арнгейму приближались по реке. Посетитель покидал город ранним
утром.  До  полудня  он  следовал  между   берегов,  исполненных  спокойной,
безмятежной красоты,  на  которых паслись  бесчисленные  стада овец  - белые
пятна  среди  яркой   зелени   холмистых   лугов.   Постепенно   создавалось
впечатление,  будто  из  края   землепашцев  мы  переходим  в  более  дикий,
пастушеский,  -   и   впечатление  это  понемногу  растворялось   в  чувстве
замкнутости - а там и в сознании уединения.  По мере того,  как  приближался
вечер, русло сужалось; берега делались все более и более обрывисты,  покрыты
более густой,  буйной и суровой по окраске растительностью. Вода становилась
прозрачнее. Поток  струился по тысяче излучин, так что вперед было  видно не
далее  чем  на  фурлонг.  Каждое  мгновение  судно  казалось  заключенным  в
заколдованный круг, обнесенный  непреодолимыми  и непроницаемыми стенами  из
листвы,  накрытый  крышею  из ультрамаринового атласа и без пола,  а  киль с
завидной   ловкостью  балансировал   на   киле  призрачной  ладьи,  которая,
перевернувшись  по   какой-то  случайности   вверх  дном,  плыла,  постоянно
сопутствуя настоящему  судну ради  того,  чтобы держать его на  поверхности.
Теперь русло  проходило по ущелью - пусть термин этот не  вполне  годится, я
употребляю  его  лишь  потому,  что  в языке  нет  слова, которое  лучше  бы
обозначило   самую  примечательную,  хотя   и  не  самую  характерную  черту
местности. На ущелье она походила  лишь высотою и параллельностью берегов, и
ничем другим. Берега  (между  которыми прозрачная вода  по-прежнему спокойно
струилась)  поднимались до  ста, а  порою и до ста  пятидесяти  футов и  так
наклонялись друг к другу, что  в весьма большой мере заслоняли дневной свет;
а  длинный, перистый  мох,  в обилии  свисавший  о кустов, переплетенных над
головою, придавал всему  погребальное уныние. Поток извивался все чаще и все
запутаннее, как бы петляя,  так  что  путешественник давно  уж  терял всякое
понятие о  направлении. Кроме  того,  его охватывало восхитительное  чувство
странного. Мысль о природе оставалась, но  характер  ее казался подвергнутым
изменениям,    жуткая    симметрия,   волнующее   единообразие,   колдовская
упорядоченность наблюдались во всех ее  созданиях. Ни единой сухой ветви, ни
увядшего листа,  ни случайно скатившегося  камешка, ни  полоски бурой  земли
нигде не было  видно. Хрустальная  влага  плескалась о чистый гранит  или  о
незапятнанный  мох,  и  резкость  линий восхищала  взор, хотя и  приводила в
растерянность.
     Пройдя  до  этому лабиринту  в течение нескольких  часов,  пока  сумрак
сгущался с  каждым  мигом,  судно  делало  крутой  и неожиданный  поворот  и
внезапно, как бы упав с неба, оказывалось в круглом водоеме, весьма обширном
по сравнению с шириною  ущелья. Он насчитывал около двухсот ярдов в диаметре
и всюду, кроме  одной  точки, расположенной прямо напротив  входящего судна,
был  окружен холмами, в  общем одной высоты со стенами ущелья, хотя и совсем
другого характера. Их стороны сбегали к воде под углом примерно в сорок пять
градусов, и от подошвы  до вершины их обволакивали роскошнейшие  цветы; вряд
ли можно было бы заметить хоть один зеленый лист в этом море благоуханного и
переливчатого цвета. Водоем был очень глубок, но из-за необычайно прозрачной
воды дно  его,  видимо,  образованное  густым скоплением  маленьких  круглых
алебастровых  камешков,  порою было  ясно  видно,  то  есть,  когда глаз мог
позволить себе не увидеть в  опрокинутом небе удвоенное цветение холмов.  На
них не росло никаких деревьев  и даже кустов. Зрителя охватывало впечатление
пышности,  теплоты,  цвета,  покоя, гармонии, мягкости, нежности, изящества,
сладострастия и  чудотворного,  чрезвычайно  заботливого  ухода,  внушавшего
мечтания о новой породе фей, трудолюбивых, наделенных вкусом, великолепных и
изысканных; но, пока взор скользил кверху  по многоцветному склону от резкой
черты,  отмечавшей  границу  его с  водою,  до  его  неясно  видной вершины,
растворенной  в  складках  свисающих  облаков,  то, право,  трудно  было  не
вообразить панорамический поток рубинов, сапфиров, опалов и золотых ониксов,
беззвучно низвергающихся с небес.
     Внезапно вылетев в эту бухту из мрачного ущелья,  гость восхищен,  но и
ошеломлен,  увидев  шар  заходящего солнца, которое, по его  предположениям,
давно опустилось за горизонт, но  оно встает перед ним, образуя единственный
предел бесконечной перспективы, видной в еще одной расселине среди холмов.
     Но тут путник покидает судно, на котором следовал дотоле, и опрыскается
в  легкую пирогу из слоновой кости, снаружи  и внутри испещренную ярко-алыми
арабесками. Острый нос и острая корма челна высоко вздымаются над водою, так
что в  целом  его форма  напоминает неправильный полумесяц. Он  покоится  на
глади водоема, исполненный горделивой  грации лебедя.  На  палубе, устланной
горностаевым мехом,  лежит единственное  весло  из атласного дерева, легкое,
как перышко; но нигде не видно  ни  гребца, ни  слуги.  Гостя  уверяют,  что
судьба  о  нем позаботится.  Большое судно  исчезает,  и  он остается один в
челне, по всей  видимости, недвижимо стоящем посередине озера. Но, размышляя
о том,  что  ему  предпринять далее,  он ощущает  легкое движение  волшебной
ладьи. Она  медленно поворачивается,  пока нос ее не  начинает  указывать на
солнце.  Она движется,  мягко, но равномерно ускоряя ход,  а легкая рябь, ею
поднятая,  как бы рождает, ударяясь  в  борт, божественную мелодию -  как бы
единственно  возможное  объяснение  успокоительной,   но   грустной  музыке,
источник которой, растерянно оглядываясь окрест, путник напрасно ищет.
     Ладья идет ровно и приближается  к утесистым вратам канала, так что его
глубины можно рассмотреть яснее. Справа  поднимается  высокая  цепь  холмов,
покрытых  дикими  и  густыми  лесами.  Заметно,  однако,  что восхитительная
чистота на границе  берега и  воды  остается прежней.  Нет и следа  обычного
речного  мусора.  Пейзаж слева не столь суров,  и его  искусственность более
заметна. Берег здесь поднимается весьма отлого, образуя широкий газон, трава
на  котором  похожа  более  всего  на  бархат,  а  ярким цветом  выдерживает
сравнение  с  чистейшим  изумрудом.  Ширина плато  колеблется  от десяти  до
трехсот ярдов; оно  доходит  до  стены  в  пятьдесят футов, которая тянется,
бесконечно извиваясь, но все же  в общем следует направлению  реки,  пока не
теряется из виду, удаляясь к западу. Стена эта образована из цельной скалы и
создана путем стесывания некогда неровного обрыва на южном  берегу  реки; но
никаким  следам рук  человеческих не  дозволено было  остаться. Обработанный
камень  как  бы  окрашен  столетиями,  он  густо  увешан  и  покрыт  плющом,
коралловой жимолостью, шиповником  и ломоносом. Тождество верхней  и  нижней
линий  стены  ясно  оттеняется  там и  сям  гигантскими деревьями, растущими
поодиночке и маленькими группами как вдоль плато, так и по ту сторону стены,
но в непосредственной к  ней  близости, так  что очень часто ветви (особенно
ветви черных ореховых деревьев)  перегибаются и окунают свисающие конечности
в воду. Что дальше - -мешает увидеть непроницаемая лиственная завеса.
     Все это  видно  во время постепенного продвижения челна к тому,  что  я
назвал вратами  перспективы.  По  мере приближения, однако, путник замечает,
что сходство с ущельем пропало; слева открывается новый выход из бухты; туда
же  тянется  и стена, по-прежнему  следуя  общему  направлению потока. Вдоль
этого  нового русла видно не очень далеко, потому что поток вместе со стеною
все еще загибается влево, пока обоих не поглощает листва.
     Тем не менее  ладья  волшебным  образом скользит в  извилистый канал; и
здесь   берег,   противоположный  стене,   оказывается   похож   на   берег,
противоположный стене в канале. Высокие  холмы, порою по высоте равные горам
и покрытые буйной и дикой  растительностью, все же не  дают  увидеть то, что
вдали.
     Спокойно, хотя и  с несколько большей скоростью двигаясь вперед, путник
после многих коротких поворотов видит, что дальнейшую дорогу ему преграждают
гигантские ворота  или  скорее дверь  из  отполированного  золота,  покрытая
сложной  резьбой  и  чеканкой и  отражающая  отвесные лучи  к  тому  времени
стремительно заходящего солнца, отчего весь окрестный лес как будто  охвачен
огненными  языками. Дверь врезана  в  высокую стену,  которая здесь  кажется
пересекающей  реку  под  прямым  углом.  Однако  через  несколько  мгновений
становится видно, что главное русло все еще описывает широкую и плавную дугу
влево  и  стена, как  прежде,  идет вдоль  потока, а  от  него  ответвляется
довольно большой рукав и, протекая с легким плеском под дверь, скрывается из
глаз. Челн входит в рукав и приближается к воротам. Тяжкие створы медленно и
музыкально  распахиваются.  Ладья  проскальзывает   между  ними  и  начинает
неудержимое нисхождение в обширный амфитеатр, полностью  опоясанный лиловыми
горами,  чьи  подножья  омывает  серебристая  река. И  разом является  взору
Арнгеймский Эдем. Там льется  чарующая  мелодия;  там одурманивает странный,
сладкий аромат;  там сновиденно  свиваются перед глазами  высокие,  стройные
восточные  деревья;  там раскидистые кусты, стаи  золотых  и пунцовых  птиц,
озера,  окаймленные лилиями,  луга,  покрытые  фиалками, тюльпанами, маками,
гиацинтами  и  туберозами,  -  длинные,  переплетенные   извивы  серебристых
ручейков,  и  воздымается  полуготическое,  полумавританское  нагромождение,
волшебно парит в воздухе,  сверкает в багровых закатных лучах сотнею террас,
минаретов и шпилей и  кажется призрачным творением  сильфид, фей, джиннов  и
гномов.


   Эдгар Аллан По.
   Маска красной смерти

     Перевод Р. Померанцевой.
     OCR: Alexander D. Jurinsson.

     Уже давно  опустошала страну Красная смерть.  Ни  одна эпидемия  еще не
была  столь ужасной и  губительной. Кровь была ее  гербом и печатью - жуткий
багрянец крови! Неожиданное головокружение,  мучительная  судорога, потом из
всех пор начинала сочиться кровь - и  приходила смерть. Едва на теле жертвы,
и особенно  на  лице,  выступали багровые  пятна -  никто  из ближних уже не
решался  оказать поддержку или помощь зачумленному.  Болезнь, от  первых  ее
симптомов до последних, протекала меньше чем за полчаса.
     Но  принц Просперо  был по-прежнему весел -  страх не  закрался  в  его
сердце,  разум не утратил  остроту. Когда владенья его почти обезлюдели,  он
призвал к себе тысячу самых ветреных и самых выносливых своих приближенных и
вместе с ними удалился в один из своих  укрепленных монастырей, где никто не
мог потревожить его. Здание это - причудливое  и величественное, выстроенное
согласно царственному вкусу самого принца, - было опоясано крепкой и высокой
стеной  'с  железными воротами.  Вступив  за  ограду,  придворные  вынесли к
воротам горны и тяжелые  молоты  и  намертво  заклепали  засовы.  Они решили
закрыть все входы и выходы, дабы как-нибудь не прокралось к ним безумие и ие
поддались они отчаянию. Обитель была снабжена всем необходимым, и придворные
могли не  бояться  заразы.  А те, кто  остался за стенами, пусть сами о себе
позаботятся! Глупо  было сейчас  грустить  или предаваться  раздумью.  Принц
постарался, чтобы не было недостатка в развлечениях. Здесь  были  фигляры  и
импровизаторы, танцовщицы и музыканты, красавицы и вино. Все это было здесь,
и еще здесь была безопасность. А снаружи царила Красная смерть.
     Когда  пятый или  шестой  месяц их жизни в аббатстве был на  исходе,  а
моровая язва  свирепствовала со всей яростью, принц  Просперо  созвал тысячу
своих друзей на бал-маскарад, великолепней которого еще не видывали.
     Это была  настоящая вакханалия, этот маскарад. Но  сначала я  опишу вам
комнаты, в которых он происходил. Их  было семь -  семь роскошных покоев.  В
большинстве замков  такие  покои идут  длинной  прямой анфиладой; створчатые
двери  распахиваются   настежь,  и  ничто  не  мешает  охватить  взором  всю
перспективу. Но замок  Просперо, как  и следовало ожидать  от его владельца,
приверженного ко всему  bizarre [Странному  (франц.).]  был  построен совсем
по-иному.  Комнаты располагались столь  причудливым образом, что  сразу была
видна  только одна из них. Через каждые двадцать - тридцать ярдов вас ожидал
поворот,  и за  каждым  поворотом вы обнаруживаются что-то  повое.  В каждой
комнате, справа и  слева,  посреди стены  находилось  высокое узкое  окно  в
готическом стиле,  выходившее на  крытую галерею, которая  повторяла зигзаги
анфилады.  Окна эти были из цветного стекла, и цвет их гармонировал  со всем
убранством комнаты. Так, комната в  восточном  конце  галереи  была обтянута
голубым, и окна в ней были ярко-синие. Вторая комната была убрана красным, и
стекла здесь были пурпурные. В третьей  комнате,  зеленой, такими же  были и
оконные стекла. В четвертой комнате драпировка и освещение были оранжевые, в
пятой - белые, в  шестой - фиолетовые.  Седьмая комната была затянута черным
бархатом:  черные  драпировки спускались  здесь с  самого потолка и тяжелыми
складками ниспадали на ковер из  такого же  черного бархата. И только в этой
комнате окна  отличались от обивки: они были ярко-багряные - цвета крови. Ни
в одной из семи комнат среди  многочисленных золотых украшений, разбросанных
повсюду  и  даже  спускавшихся  с  потолка,  не  видно  было  ни  люстр,  ни
канделябров, - не свечи и не  лампы освещали комнаты: на галерее, окружавшей
анфиладу, против каждого окна стоял массивный треножник с пылающей жаровней,
и огни, проникая  сквозь стекла, заливали покои  цветными лучами, отчего все
вокруг приобретало какой-то призрачный,  фантастический  вид. Но в западной,
черной, комнате  свет, струившийся  сквозь кроваво-красные стекла и падавший
на темные  занавеси, казался особенно таинственным и столь дико искажал лица
присутствующих, что лишь немногие из гостей решались переступить ее порог.
     А  еще  в этой комнате, у  западной ее  стены,  стояли гигантские  часы
черного дерева. Их тяжелый маятник  с монотонным приглушенным звоном качался
из стороны в сторону, и, когда минутная  стрелка  завершала  свой  оборот  и
часам наступал срок бить, из  их медных легких вырывался  звук  отчетливый и
громкий, проникновенный и удивительно музыкальный, но до того  необычный  по
силе и тембру, что  оркестранты принуждены были каждый  час останавливаться,
чтобы  прислушаться к  нему.  Тогда вальсирующие  пары  невольно переставали
кружиться,  ватага  весельчаков  на  миг замирала  в  смущении и,  пока часы
отбивали удары, бледнели лица даже самых беспутных, а те, кто был постарше и
порассудительней, невольно проводили рукой но лбу, отгоняя какую-то  смутную
думу. Но  вот  бой часов умолкал, и  тотчас же  веселый смех наполнял покои;
музыканты  с  улыбкой переглядывались, словно посмеиваясь над своим  нелепым
испугом,  и  каждый тихонько  клялся  другому,  что  в  следующий  раз он не
поддастся смущению при этих звуках. А когда пробегали шестьдесят минут - три
тысячи шестьсот секунд быстротечного  времени - и часы снова  начинали бить,
наступало  прежнее  замешательство  и  собравшимися  овладевали  смятение  и
тревога.
     И  все же это было великолепное и  веселое празднество. Принц отличался
своеобразным  вкусом: он с особой остротой воспринимал внешние эффекты  и не
заботился  о  моде. Каждый его  замысел  был  смел и необычен и воплощался с
варварской роскошью.  Многие сочли  бы принца безумным,  но приспешники  его
были иного мнения. Впрочем, поверить  им могли только те, кто слышал и видел
его, кто был к нему близок.
     Принц  самолично  руководил почти  всем,  что  касалось убранства  семи
покоев  к  этому  грандиозному fete [Празднеству  (франц.).] В подборе масок
тоже чувствовалась  его рука. И уж  конечно -  это были гротески! Во всем  -
пышность  и  мишура,  иллюзорность  и  пикантность,  наподобие  того, что мы
позднее  видели  в   "Эрнани".  Повсюду  кружились  какие-то  фантастические
существа, и у каждого в фигуре или одежде было что-нибудь нелепое.
     Все это  казалось порождением  какого-то безумного, горячечного  бреда.
Многое здесь было красиво,  многое  - безнравственно, многое - bizarre, иное
наводило  ужас,  а  часто  встречалось  и  такое)  что   вызывало  невольное
отвращение. По всем семи комнатам  во  множестве  разгуливали видения  наших
снов. Они - эти видения, - корчась и извиваясь, мелькали тут и там, в каждой
новой  комнате меняя  свой цвет, и чудилось, будто  дикие  звуки оркестра  -
всего лишь эхо их шагов. А по временам из  залы, обтянутой  черным бархатом,
доносился бой часов. И  тогда на миг все  замирало  и цепе