и он с пеной у рта  скрипел и скрежетал
зубами  и с маниакальным исступлением,  жадно  смотрел на запрокинутые  лица
короля и семи его спутников.
     -  Ага!  - наконец  сказал разъяренный  шут.  - Ага! Теперь  я  начинаю
понимать,  кто они такие! -  Тут, делая вид, что он хочет рассмотреть короля
еще более пристально, карлик поднес факел к облеплявшему короля слою кудели,
и  та мгновенно вспыхнула ярким и жгучим пламенем. Менее чем в полминуты все
восемь  орангутангов  бешено  запылали  под  вопли  сраженной  ужасом толпы,
которая смотрела на них снизу, не в силах оказать им ни малейшей помощи.
     Понемногу языки  пламени, усиливаясь, вынудили шута  вскарабкаться выше
по цепи; и при его движении все снова на краткий миг погрузились в молчание.
Карлик воспользовался им и снова заговорил:
     - Теперь  я хорошо вижу, -  сказал он, - какого сорта люди эти ряженые.
Это могущественный король и семеро его тайных советников, король, который не
стесняется ударить беззащитную  девушку, и  семеро  его  советников, которые
потакают его гнусной выходке. Что до  меня, я всего-навсего Прыг-Скок, шут -
и это моя последняя шутка.
     Ввиду  высокой  воспламеняемости  кудели и дегтя,  на который она  была
налеплена,  карлик  едва  успел  закончить  свою  краткую  речь,  как  месть
совершилась. Восемь трупов раскачивались на  цепях  - смрадная,  почернелая,
омерзительная,  бесформенная   масса.   Уродец   швырнул   в   них  факелом,
вскарабкался, не торопясь, к потолку и скрылся в люке.
     Предполагают,  что  Пушинка, ожидавшая его  на крыше,  была  сообщницей
своего друга в его огненном мщении и что им вместе удалось бежать  к себе на
родину, ибо их более не видели.



   Эдгар Аллан По.
   Три воскресенья на одной неделе

     Перевод И. Бернштейн.
     OCR: Alexander D. Jurinsson.

     "У, бессердечный,  бесчеловечный, жестоковыйный, тупоголовый, замшелый,
заматерелый,   закоснелый,   старый  дикарище!"  -   воскликнул   я  однажды
(мысленно),  обращаясь к моему дядюшке (собственно,  он был  мне  двоюродным
дедом) Скупердэю, и (мысленно же) погрозил ему кулаком.
     Увы,  только   мысленно,   ибо   в  то  время  существовало   некоторое
несоответствие между тем, что я говорил, и тем, чего не отваживался сказать,
- между тем, как я поступал, и тем, как, право же, готов был поступить.
     Когда я распахнул  дверь в гостиную, старый морж сидел, задрав ноги  на
каминную полку и держа в руке стакан с портвейном, и, насколько ему это было
по силам, пытался петь известную песенку:
     Remplis ton verre vide!
     Vide ton verre plein!
     [Наполни опять свой пустой стакан!
     Осуши свой полный стакан! (франц.)]
     -  Любезный дядюшка, -  обратился я к  нему,  осторожно прикрыв дверь и
изобразив на лице своем простодушнейшую из улыбок, - вы всегда столь добры и
снисходительны и так  много раз выказывали  всячески свое благорасположение,
что... что я не сомневаюсь, стоит мне только заговорить с вами опять об этом
небольшом деле, и я получу ваше полное согласие.
     - Гм, - ответствовал дядюшка. - Умник. Продолжай.
     - Я убежден, любезнейший  дядюшка (у-у, чтоб тебе  провалиться,  старый
злыдень!), что  вы, в сущности, вовсе  и не  хотите  воспрепятствовать моему
союзу  с Кейт.  Это просто  шутка,  я знаю, ха-ха-ха!  Какой же  вы, однако,
дядюшка, шутник!
     - Ха-ха, - сказал он. - Черта с два. Ну, так что же?
     -  Вот  видите!  Конечно же! Я  так и знал.  Вы  шутили. Так вот, милый
дядюшка, мы с Кейт только просим вашего совета касательно того... касательно
срока...  ну,  вы понимаете, дядюшка... срока,  когда  вам было  6кг удобнее
всего... ну, покончить это дело со свадьбой?
     - Покончить,  ты говоришь, негодник? Что  это значит? Чтобы  покончить,
надо прежде начать.
     -  Ха-ха-ха!  Хе-хе-хе!  Хи-хи-хи!   Хо-хо-хо.  Ну,  не  остроумно  ли?
Прелесть, ей-богу! Чудо! Но  нам всего  только нужно  сейчас, чтобы вы точно
назначили срок.
     - Ах, точно?
     - Да, дядюшка. Если, понятно, вам это нетрудно.
     - А если, Бобби, я эдак приблизительно прикину, скажем, в нынешнем году
или чуть позже, это тебе не подходит?
     - Нет, дядюшка, скажите точно, если вам нетрудно.
     -  Ну, ладно, Бобби,  мой  мальчик, - ты ведь славный мальчик, верно? -
коли уж тебе так хочется,  чтобы я назначил  срок точно, я тебя на этот раз,
так и быть, уважу.
     - О, дядюшка!
     -  Молчите,  сэр  (заглушая мой голос). На  этот раз  я  тебя уважу. Ты
получишь мое согласие - а заодно и приданое, не будем забывать о приданом, -
постой-ка, сейчас я тебе скажу когда. Сегодня у нас воскресенье? Ну так вот,
ты сможешь  сыграть  свадьбу  точно - точнехонько,  сэр! -  тогда, когда три
воскресенья  подряд  придутся  на  одну  неделю!  Ты  меня  слышал?  Ну, что
уставился, разиня рот?  Говорю тебе, ты получишь Кейт и ее  деньги, когда на
одну неделю придутся  три  воскресенья. И не раньше, понял, шалопай? Ни днем
раньше, хоть умри. Ты меня знаешь: я человек слова! А теперь ступай прочь. -
И он одним глотком осушил свой стакан  портвейна, а  я в отчаянье выбежал из
комнаты.
     Как  поется   в  балладе,  "английский   славный  джентльмен"  был  мой
двоюродный дед  мистер  Скупердэй,  но со  своими слабостями  - в отличие от
героя   баллады.  Он  был  маленький,  толстенький,  кругленький,  гневливый
человечек с красным носом,  непрошибаемым черепом, туго набитым кошельком  и
преувеличенным  чувством  собственной  значительности. Обладая,  в сущности,
самым  добрым сердцем, он  среди тех,  кто знал его лишь поверхностно, из-за
своей  неискоренимой страсти  дразнить и мучить ближних почитался жестоким и
грубым.   Подобно   многим  превосходным  людям,   он   был   одержим  бесом
противоречия, что по первому взгляду легко сходило за прямую злобу. На любую
просьбу "нет!" бывало его неизменным ответом, и, однако же,  почти не бывало
таких  просьб, которые бы  он  рано или поздно  -  порой очень  поздно -  не
исполнил. Все посягательства на свой кошелек он встречал в штыки, но  сумма,
исторгнутая у  него  в  конечном итоге, находилась,  как  правило,  в  прямо
пропорциональном  отношении  к  продолжительности  предпринятой  осады  и  к
упорству самозащиты. И на благотворительность он жертвовал всех больше, хотя
и ворчал и кряхтел при этом всех громче.
     К  искусствам,  особливо  к изящной  словесности, питал он  глубочайшее
презрение,  которому  научился у Казимира Перье, чьи  язвительные  слова: "A
quoi un poete est-il bon?" [Что проку от поэта? (франц.)] - имел обыкновение
цитировать с весьма забавным прононсом, как пес  plus ultra [Предел (лат.).]
логического остроумия. Потому и  мою склонность к музам  он воспринял крайне
неодобрительно. Как-то  в ответ на мою просьбу о приобретении нового  томика
Горация он вздумал даже уверять меня, будто изречение: "Poeta  nascitur  non
fit" [Поэтом  рождаются,  а  не становятся (лат.).]  - надо  переводить как:
"Поэт  у  нас-то дурью  набит",  чем  вызвал  глубокое мое негодование.  Его
нерасположение к гуманитарным занятиям особенно возросло в последнее время в
связи  со  вдруг  вспыхнувшей у  него  страстью  к  тому,  что  он  именовал
"естественной наукой". Кто-то однажды  на улице обратился к  нему, по ошибке
приняв  его за самого  доктора О'Болтуса, знаменитого шарлатана "виталиста".
Отсюда  все и пошло, и ко  времени действия моего рассказа  - а это все-таки
будет  рассказ -  подъехать к моему двоюродному деду Скупердэю возможно было
только  на  его  собственном  коньке. В остальном  же он только  хохотал  да
отмахивался руками  и ногами.  И  вся  его  несложная  политика  сводилась к
положению, высказанному  Хорслеем,  что "человеку нечего делать с  законами,
как только подчиняться им".
     Я  прожил со  стариком всю  жизнь.  Родители мои, умирая, завещали  ему
меня, словно богатое наследство.  По-моему, старый разбойник любил меня, как
родного  сына,  - почти так же сильно, как  он любил Кейт,  - и все-таки это
была  собачья  жизнь.  С года  и  до  пяти  включительно  он  потчевал  меня
регулярными  трепками.  С пяти до пятнадцати,  не  скупясь,  ежечасно грозил
исправительным домом. С  пятнадцати до  двадцати каждый  божий день  сулился
оставить меня без гроша в кармане. Я, конечно,  был не ангел, это приходится
признать, но такова уж моя натура и таковы, если угодно, мои убеждения. Кейт
была  мне надежным другом, и я это  знал.  Она была  добрая  девушка и прямо
объявила мне со свойственной ей добротой, что я получу ее  вместе со всем ее
состоянием,  как  только   уломаю  дядюшку  Скупердэя.  Ведь  бедняжке  едва
исполнилось пятнадцать  лет, и без  его согласия, сколько там  ни было у нее
денег,  все оставалось  недоступным  еще  в  течение  пяти  бесконечных лет,
"медлительно длину свою влачащих". Что  же в таком случае оставалось делать?
Когда тебе  пятнадцать  и даже когда тебе двадцать  один (ибо я уже завершил
мою пятую  олимпиаду), пять  лет - это  почти  так  же долго, как и пятьсот.
Напрасно наседали  мы  на  старика  с  просьбами и мольбами.  Этот "piece de
resistance"  [В  кулинарии  -  самое  сытное  блюдо  в  меню  (франц.).]  (в
терминологии  господ Юда  и  Карема) как  раз  пришелся ему  по  вкусу.  Сам
долготерпеливый Иов возмутился бы,  наверное, при виде того, как он играл  с
нами, точно старый многоопытный кот с двумя мышатами. В глубине души он и не
желал ничего иного, как нашего союза. Он сам уже давно решил нас поженить и,
наверное, дал бы десять тысяч фунтов из своего кармана (денежки Кейт были ее
собственные),  чтобы  только  изобрести  законный предлог для удовлетворения
нашего вполне естественного желания. Но  мы  имели  неосторожность завести с
ним об этом речь  сами.  И при таком положении вещей он, я  думаю, просто не
мог не заупрямиться.
     Выше я говорил, что у него были свои слабости: но  при этом я  вовсе не
имел в виду  его упрямство, которое считаю, наоборот, его сильной стороной -
"assurement  ce  n'etait  pas sa  faible"  [Это,  безусловно,  не  было  его
слабостью (франц.).] Под его слабостью я подразумеваю его невероятную, чисто
старушечью приверженность к суевериям. Он  придавал серьезное значение снам,
предзнаменованиям et id genus omne [И всей такого рода (лат.).]  ерунде.  И,
кроме  того,  был до  мелочности щепетилен.  По-своему  он, безусловно,  был
человеком слова. Я бы  даже сказал, что верность слову была его коньком. Дух
данного  им  обещания  он   не  ставил  ни  во   что,  но   букву   соблюдал
неукоснительно. И именно эта его особенность позволила моей выдумщице Кейт в
один  прекрасный  день,  вскоре после  моего с  ним  объяснения  в  столовой
неожиданно  обернуть все  дело  в нашу  пользу.  На сем, исчерпав но примеру
современных бардов и ораторов на prolegomena [Введение (греч.).] имевшееся в
моем распоряжении  время и почти все  место, я  теперь  в нескольких  словах
передам то, что составляет, собственно, суть моего рассказа.
     Случилось так - по велению Судеб, - что среди знакомых моей  нареченной
были два моряка и что оба они только что  вновь ступили на британскую землю,
проведя  каждый по  целому  году  в дальнем  плавании.  И  вот, сговорившись
заранее, мы с моей милой кузиной взяли с  собой этих джентльменов и вместе с
ними нанесли  визит  дядюшке Скупердэю  -  было  это в воскресенье  десятого
октября,  ровно  через   три   недели  после  того,  как  он  произнес  свое
окончательное  слово, чем сокрушил все наши надежды. Первые полчаса разговор
шел на обычные темы, но под конец  нам удалось как  бы невзначай придать ему
такое направление:
     Капитан Пратт: М-да, я  пробыл  в отсутствии целый год. Как раз сегодня
ровно  год, по-моему.  Ну  да, погодите-ка, конечно!  Сегодня  ведь  десятое
октября.  Помните,  мистер Скупердэй,  год  назад я  в  этот  же самый  день
приходил к вам прощаться? И, кстати сказать, надо же быть такому совпадению,
что  наш друг капитан Смизертон  тоже отсутствовал как раз  год - ровно  год
сегодня, не так ли?
     Смизертон: Именно! Точнешенько год!  Вы ведь помните, мистер Скупердэй,
я  вместе  с  капитаном  Праттом  навестил  вас  в  этот  день  год назад  и
засвидетельствовал вам перед отплытием мое почтение.
     Дядя:  Да,  да, да,  я  отлично помню. Как, однако же, странно.  Оба вы
пробыли  в  отсутствии  ровнехонько год! Удивительное  совпадение!  То,  что
доктор  О'Болтус  назвал  бы  редкостным  стечением   обстоятельств.  Доктор
О'Бол...
     Кейт (прерывая): И в самом деле, папочка, как странно.  Правда, капитан
Пратт  и  капитан Смизертон  плыли разными рейсами,  а это,  вы сами знаете,
совсем другое дело.
     Дядя:  Ничего  я  такого  не знаю,  проказница.  Да и  что  тут  знать?
По-моему, тем удивительнее. Доктор О'Болтус...
     Кейт:  Но, папочка, ведь капитан Пратт плыл вокруг мыса Горн, а капитан
Смизертон  обогнул мыс Доброй Надежды. Дядя.  Вот именно!  Один двигался  на
запад,   а   другой  на  восток.  Понятно,  стрекотунья?  И   оба  совершили
кругосветное путешествие. Между прочим, доктор О'Болтус...
     Я  (поспешно): Капитан Пратт,  приходите к нам  завтра вечером  - и вы,
Смизертон, - расскажете о своих приключениях, сыграем партию в вист...
     Пратт: В вист? Что  вы, молодой человек! Вы забыли: завтра воскресенье.
Как-нибудь в другой раз...
     Кейт:  Ах,  ну  как  можно? Роберт  еще  не  совсем  потерял  рассудок.
Воскресенье сегодня.
     Дядя: Разумеется.
     Пратт: Прошу у вас обоих прощения, по невозможно, чтобы я так ошибался.
Я точно знаю, что завтра воскресенье, так как я...
     Смизертон (с изумлением): Позвольте,  что  вы такое говорите? Разве  не
вчера было воскресенье?
     Все: Вчера? Да вы в своем ли уме!
     Дядя: Говорю вам, воскресенье сегодня! Мне ли не знать?
     Пратт: Да нет же! Завтра воскресенье.
     Смизертон: Вы просто помешались, все четверо. Я так же твердо знаю, что
воскресенье было вчера, как и то, что сейчас я сижу на этом стуле.
     Кейт (вскакивая в возбуждении): Ах,  я понимаю! Я все понимаю! Папочка,
это вам перст судьбы - сами  знаете в чем. Погодите, я сейчас все объясню. В
действительности  это   очень   просто.  Капитан   Смизертон   говорит,  что
воскресенье было  вчера. И он  прав. Кузен Бобби и мы с папочкой утверждаем,
что сегодня воскресенье. И это тоже верно, мы правы. А капитан Пратт убежден
в  том, что  воскресенье будет  завтра.  Верно  и это, он тоже прав. Мы  все
правы, и, стало быть, на одну неделю пришлось три воскресенья!
     Смизертон (помолчав): А знаете, Пратт, Кейт  ведь правду говорит. Какие
же мы с  вами глупцы. Мистер Скупердэй,  все  дело вот в чем. Земля, как  вы
знаете, имеет в окружности  двадцать четыре тысячи  миль. И этот  шар земной
вертится,   поворачивается   вокруг   своей  оси,   совершая  полный  оборот
протяженностью в  двадцать четыре тысячи миль  с запада  па восток ровно  за
двадцать четыре часа. Вам понятно, мистер Скупердэй?
     Дядя: Да, да, конечно. Доктор О'Бол...
     Смизертон (заглушая  его): То есть, сэр, скорость его вращения - тысяча
миль в чае. Теперь предположим, что я переместился  отсюда  на тысячу миль к
востоку. Понятно, что для меня восход солнца произойдет ровно на чае раньше,
чем здесь, в Лондоне. Я обгоню  ваше время на один час.  Продвинувшись в том
же направлении еще на тысячу миль, я опережу ваш восход уже на два часа; еще
тысяча  миль  - на три часа, и так  далее,  покуда  я не возвращусь в эту же
точку,  проделав путь  в двадцать четыре тысячи  миль  к востоку и тем самым
опередив  лондонский восход  солнца ровно  на  двадцать четыре  часа.  Иначе
говоря, я на целые сутки обгоню ваше время. Вы понимаете?
     Дядя: Но О'Болтус...
     Смизертон (очень громким голосом):  Капитан же Пратт, напротив,  отплыв
на тысячу миль  к  западу, оказался на  час позади,  а проделав весь путь  в
двадцать  четыре  тысячи  миль к  западу,  на  сутки  отстал от  лондонского
времени. Вот почему для  меня воскресенье было вчера, для вас оно сегодня, а
для  Пратта  наступит  завтра.  И  главное, мистер  Скупердэй,  мы  все трое
совершенно правы,  ибо  нет никаких  философских резонов,  почему  бы мнению
одного из нас следовало отдать предпочтение.
     Дядя:  Ах ты, черт,  действительно... Ну, Кейт,  ну, Бобби, это в самом
деле, как видно,  перст судьбы. Я - человек  слова,  это каждому известно. И
потому  ты можешь  назвать ее своею  (со  всем, что  за ней  дается),  когда
пожелаешь. Обошли меня, клянусь душою! Три воскресенья подряд, а? Интересно,
что скажет О'Болтус на это?


   Эдгар Аллан По.
   Поместье Арнгейм

     Перевод В. Рогова.
     OCR: Alexander D. Jurinsson.

          Прекрасной даме был подобен сад,
          Блаженно распростертой в полусне,
          Смежив под солнцем утомленный взгляд.
          Поля небесные синели мне,
          В цветении лучей сомкнувшись в вышине.
          Роса, блестя у лилий на главе
          И на лазурных листьях и в траве,
          Была что звездный рой в вечерней синеве.
                                Джайлс Флетчер
     От колыбели до могилы в паруса моего друга Эллисона дул  попутный ветер
процветания.  И я употребляю слово "процветание" не  в сугубо земном смысле.
Для меня оно  тождественно понятию "счастье". Человек, о  котором я  говорю,
казался  рожденным  для  предвозвещения  доктрин Тюрго,  Прайса,  Пристли  и
Кон-дорсе   -  для   частного  воплощения  всего,  что   считалось   химерою
перфекционистов. По моему мнению,  недолгая жизнь Эллисона опровергала догму
о  существовании  в   самой   природе   человека  некоего  скрытого  начала,
враждебного блаженству. Внимательное изучение его жизни дало мае понять, что
нарушение  немногих   простых  законов   гуманности   обусловило   несчастье
человечества, что мы  обладаем еще неразвитыми началами, способными принести
нам  довольство,  и что даже теперь, при нынешнем  невежестве и безумии всех
мыслей относительно  великого  вопроса  о  социальных  условиях,  не  лишено
вероятности,  что   отдельное  лицо,   при   неких   необычайных   и  весьма
благоприятных условиях, может быть счастливым.
     Мнений,  подобных  этому,  целиком придерживался и мой  молодой друг, и
поэтому  следует  принять  во  внимание, что ничем  не  омраченная  радость,
которой  отмечена его жизнь, была в значительной мере обусловлена заранее. И
в  самом  деле,  очевидно,  что,  располагай  он  меньшими  способностями  к
бессознательной  философии,  которая  порою  так успешно заменяет  жизненный
опыт, мистер  Эллисон обнаружил бы  себя ввергнутым самою  своею невероятною
жизненною  удачею  во  всеобщий  водоворот  горя,  разверзтый  перед  всеми,
наделенными чем-либо незаурядным. Но я отнюдь не ставлю себе целью сочинение
трактата о счастии. Идеи моего друга можно изложить в нескольких словах.  Он
допускал  лишь четыре  простые  основы или,  точнее говоря,  четыре  условия
блаженства.  То, что он  почитал главным, были (странно сказать!) всего лишь
физические  упражнения  на  свежем  воздухе.  "Здоровье,  достигаемое  иными
средствами, - говорил он, - едва ли достойно зваться здоровьем". Он приводил
как  пример  блаженства  охоту на  лис  и  указывал  на  землекопов  как  на
единственных  людей, которые как сословие могут по справедливости почитаться
счастливее  прочих.  Его вторым  условием  была  женская любовь.  Третьим, и
наиболее  трудно  осуществимым,  было  презрение  к  честолюбивым  помыслам.
Четвертым была цель, которая  требовала постоянного к  себе стремления; и он
держался  того  мнения,  что  степень  достижимого  счастья  пропорциональна
духовности  и  возвышенности этой  цели. Замечателен был  непрерывный  поток
даров, которые фортуна в изобилии обрушивала па Эллисона. Красотою и грацией
он превосходил всех. Разум его был такого склада,  что приобретение познаний
являлось  для  него  не  трудом,  а  скорее  наитием  и  необходимостью.  Он
принадлежал  к одной из  знатнейших фамилий