авление ветра  то  и  дело  резко  менялось;  необычайно
плотные, тяжелые тучи нависали совсем  низко,  задевая  башни  замка,  и
видно было, что  они  со  страшной  быстротой  мчатся  со  всех  сторон,
сталкиваются и не уносятся прочь! Повторяю, как  ни  были  они  густы  и
плотны, мы хорошо различали это странное движение, а меж  тем  не  видно
было ни луны, ни звезд и ни разу не сверкнула молния. Однако снизу и эти
огромные массы взбаламученных водяных паров, и все, что окружало нас  на
земле, светилось в  призрачном  сиянии,  которое  испускала  слабая,  но
явственно различимая дымка, нависшая надо всем и окутавшая замок.
   Не смотри... не годится на это смотреть, с невольной дрожью сказал  я
Ашеру, мягко, но настойчиво увлек его прочь от окна и усадил в кресло.
   Это поразительное и  устрашающее  зрелище  довольно  обычное  явление
природы, оно вызвано электричеством...  а  может  быть,  в  нем  повинны
зловредные испарения озера. Давай закроем окно...  леденящий  ветер  для
тебя опасен. Вот одна из твоих любимых книг. Я почитаю тебе вслух и  так
мы вместе скоротаем эту ужасную ночь.
   И  я  раскрыл  старинный  роман  сэра  Ланселота  Каннинга  "Безумная
печаль"; назвав его любимой  книгой  Ашера,  я  пошутил,  и  не  слишком
удачно; по правде говоря, в этом неуклюжем, тягучем многословии,  чуждом
истинного вдохновения, мало что могло привлечь возвышенный и поэтический
дух Родерика. Но другой  книги  под  рукой  не  оказалось;  и  я  смутно
надеялся (история умственных расстройств дает немало поразительных  тому
примеров), что именно крайние проявления  помешательства,  о  которых  я
намеревался читать, помогут успокоить болезненное волнение моего  друга.
И в самом деле, сколько возможно было  судить  по  острому  напряженному
вниманию, с которым он вслушивался  так  мне  казалось  в  каждое  слово
повествования, я мог себя поздравить с удачной выдумкой.
   Я дошел до хорошо известного места, где  рассказывается  о  том,  как
Этелред, герой романа, после тщетных попыток войти в убежище  пустынника
с согласия хозяина, врывается туда силой. Как все хорошо помнят, описано
это в следующих словах:

   "И вот Этелред, чью природную доблесть утроило выпитое вино, не  стал
долее тратить время на препирательства с пустынником,  который  поистине
нрава был упрямого и злобного, но, уже ощущая, как по плечам его  хлещет
дождь, и опасаясь, что разразится буря, поднял палицу и могучими ударами
быстро пробил в дощатой двери отверстие, куда прошла его рука  в  латной
перчатке, и с такою силой он бил, тянул, рвал и крошил дверь, что  треск
и грохот ломающихся досок разнесся по всему лесу".

   Дочитав эти строки, я вздрогнул и на минуту замер, ибо мне показалось
(впрочем, я тотчас  решил,  что  меня  просто  обманывает  разыгравшееся
воображение), будто из дальней части дома смутно донеслось До моих  ушей
нечто очень похожее (хотя, конечно, слабое и приглушенное) на тот  самый
шум и треск, который столь усердно живописал сэр  Ланселот.  Несомненно,
только это совпадение и  задело  меня;  ведь  сам  по  себе  этот  звук,
смешавшийся  с   хлопаньем   ставен   и   обычным   многоголосым   шумом
усиливающейся бури, отнюдь не мог меня заинтересовать или встревожить. И
я продолжал читать:

   "Когда же победоносный Этелред переступил порог,  он  был  изумлен  и
жестоко разгневан, ибо злобный пустынник не явился его взору;  а  взамен
того пред рыцарем, весь в чешуе, предстал  огромный  и  грозный  дракон,
изрыгающий пламя; чудище сие  сторожило  золотой  дворец,  где  пол  был
серебряный, а на  стене  висел  щит  из  сверкающей  меди,  на  щите  же
виднелась надпись:
   О ты, сюда вступивший, ты победитель будешь, Дракона поразивший,  сей
щит себе добудешь.
   И Этелред взмахнул палицею и ударил дракона по голове, и  дракон  пал
пред ним, испустив  свой  зловонный  дух  вместе  с  воплем  страшным  и
раздирающим, таким невыносимо пронзительным, что Этелред поневоле  зажал
уши, ибо никто еще не слыхал звука столь ужасного".

   Тут я снова умолк, пораженный сверх всякой меры, и не мудрено: в этот
самый миг откуда-то (но я не мог определить, с какой именно  стороны)  и
вправду  донесся  слабый  и,  видимо,  отдаленный,  но  душераздирающий,
протяжный и весьма странный то ли вопль, то  ли  скрежет,  именно  такой
звук, какой представлялся моему воображению, пока я читал в  романе  про
сверхъестественный вопль, вырвавшийся у дракона.
   Это уже второе поразительное совпадение вызвало в  душе  моей  тысячи
противоборствующих  чувств,  среди  которых  преобладали   изумление   и
неизъяснимый ужас, но, как ни был я подавлен, у меня достало присутствия
духа  не  возбудить  еще  сильней  болезненную  чувствительность   Ашера
неосторожным замечанием. Я вовсе не был уверен, что и  его  слух  уловил
странные звуки; впрочем, несомненно, за последние минуты  все  поведение
моего друга переменилось.  Прежде  он  сидел  прямо  напротив  меня,  но
постепенно повернул свое кресло так,  чтобы  оказаться  лицом  к  двери;
теперь я видел его только сбоку, но все же заметил, что губы его дрожат,
словно что-то беззвучно шепчут.  Голова  его  склонилась  на  грудь,  и,
однако, он не спал в профиль мне виден был широко раскрытый и словно  бы
остановившийся глаз. Нет, он не спал, об этом говорили и  его  движения:
он слабо, но непрестанно и однообразно покачивался из стороны в сторону.
Все это я уловил с одного  взгляда  и  вновь  принялся  за  чтение.  Сэр
Ланселот продолжает далее так:

   "Едва  храбрец  избегнул  ярости  грозного  чудища,  как  мысль   его
обратилась к медному щиту, с коего были теперь сняты чары, и, отбросив с
дороги  убитого  дракона,  твердо  ступая  по  серебряным   плитам,   он
приблизился  к  стене,  где  сверкал  щит;  а  расколдованный  щит,   не
дожидаясь, пока герой  подойдет  ближе,  сам  с  грозным,  оглушительным
звоном пал на серебряный пол к его ногам".

   Не успел я произнести последние слова, как откуда-то будто и  вправду
на серебряный пол  рухнул  тяжелый  медный  щит  вдруг  долетел  глухой,
прерывистый, но совершенно явственный, хоть  и  смягченный  расстоянием,
звон металла.
   Вне себя я вскочил. Ашер же по-прежнему мерно раскачивался в  кресле.
Я кинулся к нему. Взор его был устремлен в одну точку,  черты  недвижны,
словно высеченные из камня. Но едва я опустил руку ему на плечо, как  по
всему телу его прошла дрожь, страдальческая улыбка искривила губы; и тут
я услышал, что он тихо, торопливо и невнятно что-то бормочет,  будто  не
замечая моего присутствия. Я склонился к нему совсем  близко  и  наконец
уловил чудовищный смысл его слов.

   Теперь слышишь?.. Да,  слышу,  давно  уже  слышу.  Долго...  долго...
долго... сколько минут, сколько часов, сколько дней я  это  слышал...  и
все же не смел... о я несчастный, я трус и ничтожество!.. я  не  смел...
НЕ СМЕЛ сказать! МЫ ПОХОРОНИЛИ  ЕЕ  ЗАЖИВО!  Разве  я  не  говорил,  что
чувства мои обострены? Вот теперь я тебе скажу я слышал, как она впервые
еле заметно пошевелилась в гробу. Я услыхал  это...  много,  много  дней
назад... и все же не смел... НЕ СМЕЛ  СКАЗАТЬ!  А  теперь...  сегодня...
ха-ха! Этелред взломал дверь в  жилище  пустынника,  и  дракон  испустил
предсмертный вопль, и со звоном упал щит... скажи лучше, ломались  доски
ее гроба, и скрежетала на петлях железная дверь ее темницы, и она билась
о медные стены подземелья! О, куда мне бежать! Везде она меня настигнет!
Ведь она спешит ко мне с укором зачем я  поторопился?  Вот  ее  шаги  на
лестнице! Вот уже я слышу, как тяжко, страшно стучит ее сердце! Безумец!
   Тут он вскочил на ноги и закричал отчаянно, будто сама жизнь покидала
его с этим воплем:
   БЕЗУМЕЦ! ГОВОРЮ ТЕБЕ, ОНА ЗДЕСЬ, ЗА ДВЕРЬЮ!
   И словно сверхчеловеческая сила,  вложенная  в  эти  слова,  обладала
властью заклинания, огромные старинные двери, на которые указывал  Ашер,
медленно раскрыли свои тяжелые черные челюсти. Их растворил мощный порыв
ветра но там, за ними, высокая, окутанная саваном, и вправду стояла леди
Мэдилейн. На белом одеянии виднелись пятна крови, на  страшно  исхудалом
теле следы жестокой борьбы. Минуту, вся дрожа и шатаясь, она  стояла  на
пороге... потом с негромким протяжным стоном покачнулась, пала брату  на
грудь и в последних смертных судорогах увлекла за собою на  пол  и  его,
уже бездыханного, жертву всех ужасов, которые он предчувствовал.
   Объятый страхом, я кинулся прочь из этой комнаты, из этого дома. Буря
еще неистовствовала во всей своей ярости, когда я миновал старую мощеную
дорожку. Внезапно  путь  мой  озарился  ярчайшей  вспышкой  света,  и  я
обернулся, не понимая, откуда исходит этот необычайный блеск, ибо позади
меня оставался лишь огромный дом, тонувший во тьме. Но то сияла, заходя,
багрово-красная полная луна, яркий  свет  ее  лился  сквозь  трещину,  о
которой я упоминал раньше, что зигзагом пересекала фасад от самой  крыши
до основания, когда я подъезжал сюда впервые, она была  едва  различима.
Теперь, у меня на глазах,  трещина  эта  быстро  расширялась...  налетел
свирепый порыв урагана... и слепящий лик  луны  полностью  явился  предо
мною... я увидел, как рушатся высокие древние стены, и в голове  у  меня
помутилось... раздался дикий оглушительный  грохот,  словно  рев  тысячи
водопадов... и глубокие воды зловещего озера  у  моих  ног  безмолвно  и
угрюмо сомкнулись над обломками дома Ашеров.


ЧЕЛОВЕК ТОЛПЫ

Эдгар Аллан ПО



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://bestlibrary.org.ru


   Се grand malheur de ne
   pouvoir etre seul.

   La Bruyere

   <Ужасное несчастье - не иметь возможности
   остаться наедине с самим собой.

   Лабрюйер (фр.).>

   По поводу одной немецкой книги было хорошо сказано, что  она  "langst
sich nicht lesen" - не позволяет себя прочесть. Есть секреты, которые не
позволяют себя рассказывать. Еженощно люди  умирают  в  своих  постелях,
цепляясь за руки своих духовников  и  жалобно  заглядывая  им  в  глаза,
умирают с отчаянием в сердце  и  со  спазмой  в  горле  -  и  все  из-за
потрясающих тайн, которые никоим образом не дают себя  раскрыть.  Увы  -
порою совесть человеческая возлагает на себя бремя ужасов столь  тяжкое,
что сбросить его можно лишь в  могилу,  -  и,  таким  образом,  сущность
всякого преступления остается неразгаданной. Как-то раз, поздним осенним
вечером, я сидел у  большого  окна  кофейни  Д,  в  Лондоне.  В  течение
нескольких  месяцев  я  хворал,  но  теперь  поправлялся,  и  вместе  со
здоровьем ко мне вернулось  то  счастливое  расположение  духа,  которое
представляет собою полную противоположность ennui <Тоска, скука (фр.).>,
-  Состояние  острейшей  восприимчивости,   когда   спадает   завеса   с
умственного   взора   -   <Пелена,   нависшая   прежде    (греч.).>    и
наэлектризованный  интеллект  превосходит   свои   обычные   возможности
настолько же, насколько  неожиданные,  но  точные  определения  Лейбница
превосходят причудливую реторику Горгия. Просто дышать - и  то  казалось
наслаждением, и я извлекал удовольствие даже из  того,  что  обыкновенно
считается источником страданий. У меня появился  спокойный  и  в  то  же
время пытливый интерес ко всему окружающему. С сигарой во рту и  газетой
на коленях я большую часть  вечера  развлекался  тем,  что  просматривал
объявления, наблюдал разношерстную  публику,  собравшуюся  в  зале,  или
выглядывал на улицу сквозь закопченные стекла.
   Эта была одна из главных улиц города, и весь день  на  ней  толпилось
множество народу. Однако по мере того, как темнота сгущалась, толпа  все
увеличивалась, а к тому времени,  когда  зажгли  фонари,  мимо  входа  в
кофейню с шумом неслись два густых, бесконечных потока прохожих. В столь
поздний вечерний час мне еще ни разу не  приходилось  занимать  подобную
позицию, и потому бушующее море  людских  голов  пленяло  меня  новизною
ощущений. В конце  концов  я  перестал  обращать  внимание  на  то,  что
происходило вокруг меня, и всецело погрузился в созерцание улицы.
   В начале наблюдения мои приняли отвлеченный, обобщающий  характер.  Я
рассматривал толпу в целом и думал обо  всех  прохожих  в  совокупности.
Вскоре, однако, я перешел к отдельным подробностям и с  живым  интересом
принялся изучать  бесчисленные  разновидности  фигур,  одежды  и  манеры
держаться, походку и выражение лиц.
   У  большей  части  прохожих  вид  был  самодовольный  и  озабоченный.
Казалось, они думали лишь о том, как бы  пробраться  сквозь  толпу.  Они
шагали, нахмурив брови, и глаза  их  перебегали  с  одного  предмета  на
другой. Если  кто-нибудь  нечаянно  их  толкал,  они  не  выказывали  ни
малейшего раздражения и, пригладив одежду, торопливо шли дальше.  Другие
- таких было тоже немало - отличались беспокойными  движениями  и  ярким
румянцем. Энергично жестикулируя, они разговаривали сами с собой, словно
чувствовали себя  одинокими  именно  потому,  что  кругом  было  столько
народу. Встречая помеху на своем пути, люди эти  внезапно  умолкали,  но
продолжали с удвоенной энергией жестикулировать и, растерянно  улыбаясь,
с преувеличенной любезностью кланялись тому,  кто  им  помешал,  ожидая,
пока он не уйдет с дороги. В остальном  эти  две  большие  разновидности
прохожих ничем особенным не выделялись. Одеты они  были  что  называется
прилично.  Без  сомнения,  это  были  дворяне,  коммерсанты,   стряпчие,
торговцы,  биржевые  маклеры  -  эвпатриды  и  обыватели,  -  люди  либо
праздные,   либо,   напротив,   деловитые   владельцы    самостоятельных
предприятий. Они меня не очень интересовали.
   В племени клерков, которое сразу бросалось в глаза,  я  различил  две
характерные категории. Это были прежде всего младшие писаря сомнительных
фирм  -  надменно  улыбающиеся  молодые  люди  с  обильно  напомаженными
волосами, в узких сюртуках и начищенной до блеска обуви. Если  отбросить
некоторую рисовку, которую, за неимением более подходящего слова,  можно
назвать канцелярским  снобизмом,  то  манеры  этих  молодчиков  казались
точной копией того, что считалось хорошим тоном год или  полтора  назад.
Они ходили как бы в обносках с барского плеча,  что,  по  моему  мнению,
лучше всего характеризует всю их корпорацию.
   Старших клерков солидных фирм невозможно было спутать ни с  кем.  Эти
степенные господа красовались в свободных  сюртуках,  в  коричневых  или
черных панталонах, в  белых  галстуках  и  жилетах,  в  крепких  широких
башмаках и толстых гетрах. У  каждого  намечалась  небольшая  лысина,  а
правое ухо, за которое они имели привычку закладывать  перо,  презабавно
оттопыривалось. Я заметил, что  они  всегда  снимали  и  надевали  шляпу
обеими руками и носили свои часы на короткой золотой цепочке  добротного
старинного образца. Они кичились своею респектабельностью - если  вообще
можно кичиться чем-либо столь благонамеренным.
   Среди прохожих попадалось множество щеголей -  г  они,  я  это  сразу
понял, принадлежали к разряду карманников, которыми  кишат  все  большие
города. С пристальным любопытством наблюдая этих индивидуумов, я терялся
в догадках, каким образом настоящие джентльмены могут  принимать  их  за
себе  подобных  -  ведь  чрезмерно  пышные   манжеты   в   сочетании   с
необыкновенно искренним выраженьем на физиономии должны были  бы  тотчас
же их выдать.
   Еще легче было распознать игроков,  которых  я  тоже  увидел  немало.
Одежда их отличалась  невероятным  разнообразием  -  начиная  с  костюма
шулера, состоящего из бархатного  жилета,  затейливого  шейного  платка,
позолоченных  цепочек  и  филигранных  пуговиц,  и  кончая   подчеркнуто
скромным одеянием духовного лица, менее всего могущего  дать  повод  для
подозрений. Но у всех были землистые,  испитые  лица,  тусклые  глаза  и
бледные, плотно сжатые  губы.  Кроме  того,  они  отличались  еще  двумя
признаками: нарочито тихим голосом и более чем удивительной способностью
большого пальца отклоняться под прямым углом от  остальных.  В  обществе
этих мошенников я часто замечал другую  разновидность  людей  -  обладая
несколько иными привычками, они  тем  не  менее  были  птицами  того  же
полета.  Их  можно  назвать  джентльменами  удачи.  Они,  так   сказать,
подстерегают публику, выстроив в боевой порядок оба  своих  батальона  -
батальон денди и батальон военных. Отличительными чертами первых следует
считать длинные кудри  и  улыбки,  а  вторых  -  мундиры  с  галунами  и
насупленные брови.
   Спускаясь  по  ступеням  того,  что   принято   называть   порядочным
обществом, я обнаружил более мрачные и глубокие  темы  для  размышления.
Здесь были разносчики-евреи со сверкающим ястребиным  взором  и  печатью
робкого смирения на лице; дюжие профессиональные  попрошайки,  бросавшие
грозные взгляды на честных бедняков, которых одно  лишь  отчаяние  могло
выгнать ночью на улицу просить милостыню; жалкие, ослабевшие калеки,  на
которых  смерть  наложила  свою  беспощадную  руку,  -  неверным   шагом
пробирались  они  сквозь  толпу,  жалобно  заглядывая  в  лицо   каждому
встречному,  словно  стараясь  найти  в  нем  случайное   утешение   или
утраченную надежду; скромные девушки,  возвращавшиеся  в  свои  неуютные
жилища после тяжелой и долгой работы, - они скорее  со  слезами,  чем  с
негодованием,  отшатывались  от  наглецов,  дерзких  взглядов   которых,
однако, избежать невозможно; уличные женщины всех  сортов  и  возрастов:
стройные  красавицы  в  расцвете  женственности,  напоминающие   статую,
описанную  Лукианом  -  снаружи  паросский  мрамор,  внутри   нечистоты;
безвозвратно погибшая отвратительная прокаженная в рубище;  морщинистая,
размалеванная, увешанная драгоценностями молодящаяся старуха; девочка  с
еще  незрелыми  формами,  но  вследствие  продолжительного   опыта   уже
искушенная  в  гнусном  жеманстве  своего  ремесла  и  снедаемая  жаждой
сравняться в пороке со старшими; всевозможные  пьяницы  -  некоторые,  в
лохмотьях, с мутными, подбитыми глазами, брели пошатываясь  и  бормотали
что-то невнятное, другие - в целой, хотя и грязной  одежде,  с  толстыми
чувственными губами и  добродушными  красными  рожами,  шли  неуверенной
поступью, третьи - в костюмах из дорогой ткани,  даже  теперь  тщательно
вычищенных, люди с неестественно твердой и упругой походкой, со страшной
бледностью на лице и жутким блеском в  воспаленных  глазах,  пробирались
сквозь толпу и дрожащими пальцами цеплялись за все,  что  попадалось  им
под руку. Кроме того, в толпе мелькали  торговцы  пирогами,  носильщики,
угольщики, трубочисты, шарманщики,  дрессировщики  обезьян,  продавцы  и
исполнители  песенок,  оборванные  ремесленники  и  истощенные   рабочие
всякого рода. Шумное и неумеренное веселье  всей  этой  толпы  неприятно
резало слух и до боли раздражало взгляд.
   С приближением ночи мой интерес к этому зрелищу еще  более  усилился,
стал еще глубже, ибо теперь не только существенно изменился общий  облик
толпы (более благородные ее элементы постепенно отходили на задний план,
по мере того как порядочные  люди  удалялись,  тогда  как  более  грубые
начинали выделяться рельефнее - ведь  в  поздний  час  все  виды  порока
выползают из своих нор), но и лучи газовых  фонарей,  вначале  с  трудом
боровшиеся со светом угасающего дня, теперь сделались ярче и озаряли все
предметы своим неверным сиянием. Все вокруг  было  мрачно,  но  сверкало
подобно черному дереву, с которым сравнивают слог Тертуллиана.
   Причудливая игра света привлекла  мой  взор  к  отдельным  лицам,  и,
несмотря на  то  что  быстрота,  с  которой  этот  мир  ярких  призраков
проносился мимо окна, мешала пристально всмотреться в те или иные черты,
мне, в моем тогдашнем странном душевном состоянии, казалось, будто  даже
этот мимолетный взгляд нередко позволяет прочесть историю долгих лет.
   Прижавшись лбом к стеклу, я внимательно  изучал  людской  поток,  как
вдруг мне бросился в глаза  дряхлый  старик  лет  шестидесяти  пяти  или
семидесяти. Удивитель