нзительный  вопль  моего  товарища.  "Смотрите, смотрите! - кричал он мне
прямо в ухо, - о, всемогущий боже! Смотрите!" При этих словах я заметил, что
стены водяного ущелья,  на  дне  которого  мы  находились,  озарило  тусклое
багровое  сияние;  его  мерцающий  отблеск  ложился  на палубу нашего судна.
Подняв свой взор кверху, я увидел зрелище, от которого  кровь  заледенела  у
меня  в  жилах.  На  огромной  высоте  прямо над нами, на самом краю крутого
водяного  обрыва  вздыбился  гигантский  корабль  водоизмещением  не  меньше
четырех  тысяч  тонн.  Хотя он висел на гребне волны, во сто раз превышавшей
его собственную высоту, истинные размеры его все равно превосходили  размеры
любого  существующего  на  свете  линейного  корабля  или  судна Ост-Индской
компании. Его колоссальный тускло-черный корпус не оживляли обычные для всех
кораблей резные украшения. Из открытых портов  торчали  в  один  ряд  медные
пушки,  полированные  поверхности  которых отражали огни бесчисленных боевых
фонарей, качавшихся на снастях. Но особый ужас и изумление внушило  нам  то,
что,  презрев  бушевавшее  с неукротимой яростию море, корабль этот несся на
всех парусах  навстречу  совершенно  сверхъестественному  ураганному  ветру.
Сначала  мы  увидели  только ноо корабля, медленно поднимавшегося из жуткого
темного провала позади него. На одно полное невыразимого ужаса мгновенье  он
застыл  на  головокружительный высоте, как бы упиваясь своим величием, затем
вздрогнул, затрепетал и - обрушился вниз.
     В этот миг в душу мою снизошел непонятный покой. С  трудом  пробравшись
как  можно ближе к корме, я без всякого страха ожидал неминуемой смерти. Наш
корабль  не  мог  уже  больше  противостоять  стихии  и  зарылся   носом   в
надвигавшийся  вал.  Поэтому  удар падавшей вниз массы пришелся как раз в ту
часть его корпуса, которая была  уже  почти  под  водой,  и  как  неизбежное
следствие этого меня со страшною силой швырнуло на ванты незнакомого судна.
     Когда я упал, это судно сделало поворот оверштаг, и, очевидно благодаря
последовавшей  затем суматохе, никто из команды не обратил на меня внимания.
Никем не замеченный, я  без  труда  отыскал  грот-люк,  который  был  слегка
приоткрыт,  и  вскоре  подучил  возможность спрятаться в трюме. Почему я так
поступил, я, право, не могу сказать. Быть может, причиной  моего  стремления
укрыться  был  беспредельный трепет, охвативший меня при виде матросов этого
корабля. Я не желал вверять свою судьбу существам,  которые  при  первом  же
взгляде  поразили меня своим зловещим и странным обличьем. Поэтому я счел за
лучшее соорудить себе тайник в трюме и отодвинул часть временной  переборки,
чтобы в случае необходимости спрятаться между огромными шпангоутами.
     Едва  успел я подготовить свое убежище, как звук шагов в трюме заставил
меня им воспользоваться. Мимо моего укрытия тихой, нетвердой поступью прошел
какой-то человек.  Лица  его  я  разглядеть  не  мог,  но  имел  возможность
составить    себе    общее   представление   об   его   внешности,   которая
свидетельствовала о весьма преклонном возрасте и крайней немощи. Колени  его
сгибались  под  тяжестью  лет,  и  все его тело дрожало под этим непосильным
бременем. Слабым, прерывистым голосом  бормоча  что-то  на  неизвестном  мне
языке,  он  шарил  в  углу,  где  были  свалены  в  кучу какие-то диковинные
инструменты и полуистлевшие морские карты. Вся его манера являла собою смесь
капризной суетливости впавшего в детство старика  и  величавого  достоинства
бога. В конце концов он возвратился на палубу, и больше я его не видел.
     =
     Душой  моей  владеет новое чувство, имени которого я не знаю, ощущение,
не поддающееся анализу, ибо для пего нет объяснений в уроках былого, и  даже
само  грядущее,  боюсь,  не  подберет  мне  к нему ключа. Для человека моего
склада последнее соображение убийственно. Никогда -  я  это  знаю  твердо  -
никогда  не  смогу  я  точно  истолковать  происшедшее.  Однако  нет  ничего
удивительного в том, что мое истолкование будет неопределенным  -  ведь  оно
обращено  на  предметы  абсолютно  неизведанные. Дух мой обогатился каким-то
новым знанием, проник в некую новую субстанцию.
     =
     Прошло уже немало времени с тех пор, как  я  вступил  на  палубу  этого
ужасного  корабля,  и  мне  кажется,  что  лучи  моей  судьбы  уже  начинают
собираться в фокус. Непостижимые  люди!  Погруженные  в  размышления,  смысл
которых  я не могу разгадать, они, не замечая меня, проходят мимо. Прятаться
от них в высшей степени бессмысленно, ибо они упорно не  желают  видеть.  Не
далее  как  сию  минуту  я  прошел  прямо перед глазами у первого помощника;
незадолго перед тем я осмелился проникнуть в каюту самого капитана  и  вынес
оттуда письменные принадлежности, которыми пишу и писал до сих пор. Время от
времени  я буду продолжать эти записки. Правда, мне может и не представиться
оказия передать их людям, но я все же попытаюсь  это  сделать.  В  последнюю
минуту я вложу рукопись в бутылку и брошу ее в море.
     =
     Произошло  нечто,  давшее мне новую пищу для размышлений. Не следует ли
считать подобные явления нечаянной игрою случая? Я вышел  на  палубу  и,  не
замечаемый  никем, улегся на куче старых парусов и канатов, сваленных на дне
шлюпки. Раздумывая о превратностях своей судьбы, я машинально  водил  кистью
для  дегтя  по  краю  аккуратно  сложенного  лиселя, лежавшего возле меня на
бочонке. Сейчас этот лисель поднят, и мои бездумные мазки сложились в  слово
открытие.
     В  последнее  время я сделал много наблюдений по части устройства этого
судна. Несмотря на изрядное вооружение, оно, по-моему, никак не  может  быть
военным  кораблем.  Его  архитектура,  оснастка  и  вообще  все оборудование
опровергают предположение подобного рода. Чем оно не может  быть,  я  хорошо
понимаю,  а  вот  чем оно может быть, боюсь, сказать невозможно. Сам не знаю
почему, но, когда я внимательно изучаю его необычные обводы  и  своеобразный
рангоут, его огромные размеры и избыток парусов, строгую простоту его носа и
старинную  форму  кормы,  в  уме моем то и дело проносятся какие-то знакомые
образы и вместе с  этой  смутной  тенью  воспоминаний  в  памяти  безотчетно
всплывают древние иноземные хроники и века давно минувшие.
     =
     Я  досконально изучил тимберсы корабля. Он построен из неизвестного мне
материала. Это дерево обладает особым свойством, которое, как  мне  кажется,
делает  его совершенно непригодным для той цели, которой оно должно служить.
Я имею в виду его необыкновенную пористость, даже независимо от того, что он
весь источен червями (естественное следствие  плавания  в  этих  морях),  не
говоря  уже  о  трухлявости, неизменно сопровождающей старость. Пожалуй, мое
замечание может показаться слишком курьезным, но это  дерево  имело  бы  все
свойства  испанского  дуба,  если  бы  испанский  дуб  можно было каким-либо
сверхъестественным способом растянуть.
     При чтении последней  фразы  мне  приходит  на  память  афоризм  одного
старого,  видавшего  виды голландского морехода. Когда кто-нибудь высказывал
сомнение в правдивости его слов, он, бывало, говаривал: "Это так  же  верно,
как  то,  что  есть на свете море, где даже судно растет подобно живому телу
моряка".
     =
     Час назад, набравшись храбрости, я решился подойти к  группе  матросов.
Они не обращали на меня ни малейшего внимания и, хотя я затесался в самую их
гущу, казалось, совершенно не замечали моего присутствия. Подобно тому, кого
я  в  первый  раз  увидел  в  трюме,  все они были отмечены печатью глубокой
старости. Колени их дрожали от немощи, дряхлые  спины  сгорбились,  высохшая
кожа шуршала на ветру, надтреснутые голоса звучали глухо и прерывисто, глаза
были затянуты мутной старческой пеленою, а седые волосы бешено трепала буря.
Вся палуба вокруг них была завалена математическими инструментами необычайно
замысловатой, устаревшей конструкции.
     =
     Недавно  я  упомянул о том, что подняли лисель. С этого времени корабль
шел в полный бакштаг, продолжая свой зловещий путь прямо  на  юг  под  всеми
парусами   и   поминутно  окуная  ноки  своих  брамрей  в  непостижимую  для
человеческого ума чудовищную бездну вод. Я только что  ушел  с  палубы,  где
совершенно  не  мог  устоять  на  ногах, между тем как команда, казалось, не
испытывала  никаких  неудобств.  Чудом  из  чудес  представляется   мне   то
обстоятельство, что огромный корпус нашего судна раз и навсегда не поглотила
пучина.  Очевидно,  мы обречены постоянно пребывать на краю вечности, но так
никогда и не рухнуть  в  бездну.  С  гребня  валов,  фантастические  размеры
которых  в тысячу раз превосходят все, что мне когда-либо доводилось видеть,
мы с легкой стремительностью чайки соскальзываем вниз, и колоссальные  волны
возносят  над  нами свои головы, словно демоны адских глубин, однако демоны,
коим дозволены одни лишь угрозы, но не дано уничтожать. То, что мы все время
чудом  уходим  от  гибели,  я  склонен  приписать  единственной  натуральной
причине,   которая  может  вызвать  подобное  следствие.  Очевидно,  корабль
находится под воздействием какого-то сильного течения или бурного глубинного
потока.
     =
     Я столкнулся лицом к лицу с капитаном, и притом в  его  же  собственной
каюте,  но,  как  я  и  ожидал, он не обратил на меня ни малейшего внимания.
Пожалуй, ни одна  черта  его  наружности  не  могла  бы  навести  случайного
наблюдателя  на  мысль,  что  он не принадлежит к числу смертных, и все же я
взирал на него с чувством благоговейного трепета, смешанного  с  изумлением.
Он  приблизительно одного со мною роста, то есть пяти футов восьми дюймов, и
крепко,  но  пропорционально  сложен.   Однако   необыкновенное   выражение,
застывшее  на  его лице, - напряженное, невиданное, вызывающее нервную дрожь
свидетельство старости  столь  бесконечной,  столь  несказанно  глубокой,  -
вселяет  мне  в  душу  ощущение  неизъяснимое. Чело его, на котором почти не
видно морщин, отмечено, однако, печатью  неисчислимого  множества  лет.  Его
седые  бесцветные  волосы  -  свидетели  прошлого, а выцветшие серые глаза -
пророчицы грядущего. На полу каюты валялось множество диковинных фолиантов с
медными застежками,  позеленевших  научных  инструментов  и  древних,  давно
забытых  морских  карт. Склонившись головою на руки, он вперил свой горячий,
беспокойный взор в какую-то бумагу, которую я принял за капитанский патент и
которая, во всяком случае,  была  скреплена  подписью  монарха.  Он  сердито
бормотал  про себя - в точности как первый моряк, которого я увидел в трюме,
- слова какого-то чужеземного наречия, и, хотя  я  стоял  почти  рядом,  его
глухой голос, казалось, доносился до меня с расстояния в добрую милю.
     =
     Корабль  и  все  находящееся  на  нем  проникнуто духом Старины. Моряки
скользят  взад-вперед,  словно  призраки  погребенных  столетий,  глаза   их
сверкают каким-то лихорадочным, тревожным огнем, и, когда в грозном мерцании
боевых  фонарей  руки  их нечаянно преграждают мне путь, я испытываю чувства
доселе не испытанные, хотя всю свою жизнь занимался торговлею древностями  и
так  долго  дышал  тенями рухнувших колоннад Баальбека, Тадмора и Персеполя,
что душа моя и сама превратилась в руину.
     =
     Оглядываясь вокруг, я стыжусь своих прежних опасений. Если я дрожал  от
шквала,  сопровождавшего  нас  до  сих пор, то разве не должна поразить меня
ужасом схватка океана и ветра, для описания коей слова "смерч"  и  "тайфун",
пожалуй,  слишком  мелки  и ничтожны? В непосредственной близости от корабля
царит непроглядный мрак вечной ночи и хаос беспенных  волн,  но  примерно  в
одной  лиге  по  обе  стороны  от  нас  виднеются  там и сям смутные силуэты
огромных ледяных глыб,  которые,  словно  бастионы  мирозданья,  возносят  в
пустое безотрадное небо свои необозримые вершины.
     =
     Как  я  и  думал,  корабль попал в течение, если это наименование может
дать хоть какое-то понятие о бешеном грозном потоке,  который,  с  неистовым
ревом прорываясь сквозь белое ледяное ущелье, стремительно катится к югу.
     =
     Постигнуть  весь  ужас  моих  ощущений, пожалуй, совершенно невозможно;
однако  страстное  желание  проникнуть  в  тайны  этого   чудовищного   края
превосходит  даже  мое  отчаяние  и  способно примирить меня с самым ужасным
концом. Мы, без сомнения,  быстро  приближаемся  к  какому-то  ошеломляющему
открытию,  к  разгадке  некоей тайны, которой ни с кем не сможем поделиться,
ибо заплатим за нее своею жизнью. Быть может, это течение ведет нас прямо  к
Южному  полюсу.  Следует признать, что многое свидетельствует в пользу этого
предположения, на первый взгляд, по-видимому, столь невероятного.
     =
     Матросы беспокойным, неверным шагом с тревогою бродят по палубе, но  на
лицах их написана скорее трепетная надежда, нежели безразличие отчаяния.
     Между  тем  ветер  все еще дует нам в корму, а так как мы несем слишком
много парусов, корабль по временам прямо-таки взмывает в воздух! Внезапно  -
о  беспредельный чудовищный ужас! - справа и слева от нас льды расступаются,
и мы с головокружительной скоростью начинаем описывать концентрические круги
вдоль краев  колоссального  амфитеатра,  гребни  стен  которого  теряются  в
непроглядной  дали. Однако для размышлений об ожидающей меня участи остается
теперь слишком мало времени! Круги быстро сокращаются - мы стремглав  ныряем
в  самую  пасть  водоворота, и среди неистового рева, грохота и воя океана и
бури наш корабль вздрагивает и - о боже! - низвергается в бездну!
     =
     Примечание. "Рукопись, найденная в бутылке" была впервые опубликована в
1831 году, и лишь много лет спустя я познакомился с  картами  Меркатора,  на
которых   океан   представлен  в  виде  четырех  потоков,  устремляющихся  в
(северный) Полярный залив, где его должны поглотить недра земли,  тогда  как
самый  полюс  представлен  в  виде  черной  скалы,  вздымающейся на огромную
высоту.



Эдгар Аллан По.
Морелла


   Перевод И.Гуровой
   Источник: "Эдгар По. Стихотворения. Проза", Изд-во "Худ.лит.", Москва, 1976,
          Библиотека Всемирной литературы, Серия вторая - литература XIX в.
   OCR: Alexander D.Jurinsson


              Auto xat auta met autou monoeises aiei on.
              [Собой, только собой, в своем вечном единстве (греч.).]
                          Платон. Пир, 211


     Глубокую, но  поистине  странную привязанность питал я к Морелле, моему
другу. Много лет назад случай познакомил нас, и с первой  встречи  моя  душа
запылала  пламенем,  прежде  ей неведомым, однако пламя это зажег не Эрос, и
горечь все больше терзала мой дух, пока я постепенно убеждался, что не  могу
постичь  его неведомого смысла и не могу управлять его туманным пыланием. Но
мы встретились, и судьба связала нас пред алтарем; и не  было  у  меня  слов
страсти,  и  не было мысли о любви. Она же бежала общества людей и, посвятив
себя только  мне  одному,  сделала  меня  счастливым.  Ибо  размышлять  есть
счастье, ибо грезить есть счастье.
     Начитанность  Мореллы  не  знала  пределов. Жизнью клянусь, редкостными
были ее дарования, а сила ума -  велика  и  необычна.  Я  чувствовал  это  и
многому  учился у нее. Однако уже вскоре я заметил, что она (возможно, из-за
своего  пресбургского  воспитания)  постоянно  предлагала  мне   мистические
произведения,  которые  обычно  считаются  всего  лишь жалкой накипью ранней
немецкой литературы. По непостижимой для меня причине они были ее постоянным
и любимым предметом изучения, а то, что со временем я  и  сам  занялся  ими,
следует приписать просто властному влиянию привычки и примера.
     Рассудок  мой  - если я не обманываю себя - нисколько к этому причастен
не был. Идеальное - разве только я себя совсем не знаю
- ни в чем не воздействовало на мои убеждения, и ни  мои  поступки,  ни  мои
мысли  не  были  окрашены  -  или  я  глубоко заблуждаюсь - тем мистицизмом,
которым  было  проникнуто  мое  чтение.  Твердо  веря  в  это,  я  полностью
подчинился  руководству моей жены и с недрогнувшим сердцем последовал за ней
в сложный лабиринт ее изысканий. И когда... когда, склоняясь над  запретными
страницами,  я  чувствовал,  что  во  мне просыпается запретный дух, Морелла
клала холодную ладонь на мою руку и извлекала  из  остывшего  пепла  мертвой
философии  приглушенные  необычные слова, таинственный смысл которых выжигал
неизгладимый след в моей памяти. И час за часом я сидел возле нее  и  внимал
музыке  ее  голоса,  пока  его мелодия не начинала внушать страха - и на мою
душу падала тень, и я бледнел и  внутренне  содрогался  от  этих  звуков,  в
которых  было  столь  мало земного. Вот так радость внезапно преображалась в
ужас и воплощение красоты становилось  воплощением  безобразия,  как  Гинном
стал Ге-Енной.
     Нет  нужды  излагать  содержание  этих бесед, темы которых подсказывали
упомянутые мною трактаты, но в течение долгого времени иных разговоров мы  с
Мореллой  не  вели.  Люди,  изучавшие  то,  что  можно назвать теологической
моралью, легко представят себе, о чем мы говорили, непосвященным  же  беседы
наши  все  равно  не  были бы понятны. Буйный пантеизм Фихте, видоизмененная
paliggenesis [Вторичное рождение (греч.).] пифагорейцев и, главное, доктрина
тождества, как ее излагал Шеллинг,  -  вот  в  чем  впечатлительная  Морелла
обычно  находила  особую красоту. Тождество, называемое личным, мистер Локк,
если не ошибаюсь, справедливо  определяет  как  здравый  рассудок  мыслящего
существа.  А  так  как  под  "личностью"  мы  понимаем  рациональное начало,
наделенное рассудком, и так как мышлению  всегда  сопутствует  сознание,  то
именно  они  и  делают  нас  нами  самими, в отличие от всех других существ,
которые  мыслят.  Principium  individuationis,  представление  о   личности,
которая  исчезает  -  или  не  исчезает  -  со  смертью,  всегда  меня жгуче
интересовало. И  не  столько  даже  из-за  парадоксальной  и  притягательной
природы  его  следствий,  сколько  из-за  волнения, с которым говорила о них
Морелла.
     Но уже настало  время,  когда  непостижимая  таинственность  моей  жены
начала гнести меня, как злое заклятие. Мне стали невыносимы прикосновения ее
тонких  полупрозрачных  пальцев,  ее тихая музыкальная речь, мягкий блеск ее
печальных глаз. И она понимала это, но не упрекала меня; казалось,  что  она
постигала  мою  слабость  или мое безумие, и с улыбкой называла его Роком. И
еще казалось, что она знает  неведомую  мне  причину,  которая  вызвала  мое
постепенное  отчуждение,  но  ни  словом,  ни  намеком она не открыла мне ее
природу. Однако она была женщиной и таяла с каждым днем. Пришло время, когда
на ее щеках запылали два алых пятна, а синие  жилки  на  бледном  лбу  стали
заметнее;  и  на  миг  моя  душа  исполнялась  жалости, но в следующий миг я
встречал взгляд ее говорящих глаз, и мою душу поражали то смятение и  страх,
которые  овладевают человеком, когда он, охваченный головокружением, смотрит
в мрачные глубины неведомой бездны.
     Сказать ли, что я с томительным нетерпением ждал, чтобы Морелла наконец
умерла? Да, я ждал этого, но хрупкий дух еще  много  дней  льнул  к  бренной
оболочке   -  много  дней,  много  недель  и  тягостных  месяцев,  пока  мои
истерзанные нервы не взяли верх над рассудком и  я  не  впал  в  исступление
из-за  этой  отсрочки,  с демонической яростью проклиная дни, часы и горькие
секунды, которые словно становились все длиннее и длиннее по мере того,  как
угасала ее кроткая жизнь, -так удлиняются тени, когда умирает день.
     Но  однажды  в  осенний  вечер,  когда  ветры уснули в небесах, Морелла
подозвала меня к своей постели. Над  всей  землей  висел  прозрачный  туман,
мягкое сияние лежало на водах, и на пышную листву октябрьских лесов с вышины
пала радуга.
     - Это  день  дней,  -сказала  она, когда я приблизился. -Это день дней,
что