сякой  видимой
причины постепенно погружался в  полуобморок-полупрострацию,  и  в  этом
состоянии, - когда ничего не болит, но нет сил шелохнуться, и уже  и  не
мыслишь, а есть лишь смутное представление, что жив и рядом, у  постели,
люди, - я пребывал до наступления кризиса, который сразу возвращал  меня
к действительности. А иной раз болезнь поражала меня внезапно  и  сразу.
Вдруг появлялась ломота, все во мне  немело,  начинало  знобить,  голова
кружилась, и я тут же терял сознание. А затем неделями  только  пустота,
потемки, молчание, и одно вселенское Ничто.  Словно  меня  не  стало  на
свете. После подобных приступов я приходил в себя лишь постепенно и  тем
медленней, чем внезапней они  меня  настигали.  Как  одинокий  бездомный
нищий, неприкаянно проплутав по  улицам  долгую  зимнюю  ночь,  ждет  не
дождется наступления дня, так же и я томился, пока долгожданный  рассвет
не озарит душу.
   В остальном же здоровье мое как будто не оставляло желать лучшего, да
и эти приступы в общем  тоже  не  отражались  на  моем  самочувствии,  и
единственным болезненным симптомом была одна характерная особенность сна
в обычном, нормальном состоянии. Проснувшись, я обычно долго еще не  мог
опомниться, ничего не соображал, был в  полной  растерянности,  так  как
умственные мои способности и особенно память восстанавливались не скоро.
   Физически я нисколько не страдал, но душевным мукам  не  было  конца.
Мрачные фантазии одолевали меня все больше. Я все твердил "об эпитафиях,
гробницах и червях". Я предался думам о смерти, и предчувствие, что меня
похоронят живым, преследовало  меня  неотступно.  Эта  страшная  угроза,
нависшая надо мной, не давала мне покоя ни  днем,  ни  ночью.  Днем  эти
мысли доводили меня до изнеможения, ночью - сводили с ума. Едва на землю
сходила зловещая мгла, меня начинало трясти от  страха,  я  дрожал,  как
перья плюмажем на катафалке.
   Только после долгой,  упорной  борьбы,  когда  естество  мое  уже  не
выдерживало бдения, сдавался я сну, весь содрогаясь при мысли, что, быть
может,  проснусь  я  уже  в  могильном  жилище.  А  заснуть  -   значило
провалиться  в  пучину  кошмарных  видений,  над  которыми,  осеняя   их
огромными черными крыльями, владычицей парила сама потусторонность.
   Из бессчетного множества мрачных видений, которые мучили меня во сне,
приведу одно-единственное. Помнится, что в, тот раз мой  каталептический
транс был необыкновенно долгим и глубоким. И вдруг чья-то  ледяная  рука
легла мне  на  лоб,  и  еле  внятный  голос  шепнул  мне  на  ухо  слово
"вставай!".
   Я сел и выпрямился. Тьма была кромешная. Я не  мог  разглядеть  того,
кто разбудил меня. И не в состоянии  был  припомнить,  когда  я  впал  в
транс, где остался лежать. Я все сидел, не двигаясь, силясь собраться  с
мыслями, когда холодная рука грубо схватила мою в запястье и нетерпеливо
рванула, а прерывистый голос заговорил опять:
   - Вставай! Разве я не велел тебе встать?
   - А кто?.. - взмолился я, - кто ты?
   - У меня нет имени в краях, где я теперь обитаю, - печально отозвался
голос, - я был смертным, теперь  -  демон.  Я  был  беспощаден,  а  стал
жалостлив. Ты слышишь, как я дрожу. При каждом слове у меня зубы стучат,
но не от стужи в ночи бескрайней. А от невыносимого ужаса. Как ты можешь
мирно спать? Я не знаю покоя от вопля этих вселенских  терзаний.  Видеть
их свыше моих сил. Так вставай же! Вступим вместе в  вечную  ночь,  и  я
отворю перед тобой могилы. Не сама ли это скорбь?.. Смотри!
   Я вгляделся, - и невидимый собеседник, все еще  сжимавший  мне  руку,
заставил разверзнуться все могилы  на  земле,  и  в  каждой  засветилось
слабое фосфорическое свечение гнили, так что стали видны их  сокровенные
глубины, и я увидел закутанных в саваны покойников, почивших  последним,
скорбным сном среди  червей.  Но,  увы!  Действительно  усопшие  были  в
меньшинстве, на много миллионов было больше тех, что и не смыкали  глаз,
всюду слышалась беспомощная возня, и всем было тягостно и тревожно, и  в
глубинах каждой из бессчетных ям слышался тоскливый шелест  погребальных
одежд. А среди тех,  что,  казалось,  мирно  почили,  я  увидел  великое
множество лежащих  не  в  той  или  не  совсем  в  той  торжественной  и
принужденной позе, в какой укладывают покойников в гробу. Я все смотрел,
а голос снова воззвал  ко  мне:  "Это  ли..,  о!  Это  ли  не  печальное
зрелище?" Но прежде чем я нашелся с ответом,  неизвестный  отпустил  мою
руку,  фосфорические  Светильники  погасли,  и  все  могилы  были  разом
завалены, а из них неслись вопли отчаяния, сливаясь в единое стенание, в
котором снова отдалось  эхом:  "Это  ли..,  о  Боже!  Это  ли  не  самое
печальное из зрелищ?" Наяву же я влачил свои  дни,  изнывая  под  гнетом
ночных  кошмаров,   подобных   рассказанному.   Нервы   мои   совершенно
истрепались, я стал жертвой  вечного  ужаса.  Я  боялся  ездить  верхом,
гулять, избегал всяких развлечений, если надо было выбраться из дома. По
правде говоря, если рядом не было людей, знающих о  моей  каталепсии,  я
считал себя обреченным - случись у меня припадок, меня, конечно, зароют,
не дожидаясь, пока выяснится действительное положение вещей.  Я  уже  не
полагался на заботливость и преданность самых дорогих друзей! Я уже стал
опасаться, не надоел ли я им и как  бы  они  теперь,  чего  доброго,  не
воспользовались первым же затянувшимся припадком,  чтобы  избавиться  от
меня  навсегда.  И  тщетны  были  их  попытки  разуверить  меня   самыми
торжественными обещаниями. Я заставил их поклясться всем святым, что они
ни при каких обстоятельствах  не  похоронят  меня,  пока  разложение  не
станет настолько явным, что дольше хранить тело окажется невозможным. Но
ни голос рассудка, никакие увещевания не могли унять ужаса. Я  тщательно
продумал меры предосторожности, которые необходимо было предпринять.
   В частности, я перестроил фамильный склеп, чтобы он легко  открывался
изнутри. Достаточно было малейшего нажатия на длинный шест, протянутый в
самую  глубь  гробницы,  чтобы  железные  створки  у   входа   мгновенно
распахнулись. Я позаботился, чтобы в склепе было много воздуха и  света,
специальные  запасники  с  пищей  и  водой  были  расположены  так,  что
достаточно было протянуть руку из приготовленного для меня  гроба.  Гроб
этот внутри обили мягкой теплой прокладкой; крышка той  же  конструкции,
что и наружная дверь склепа, была снабжена пружинным механизмом, так что
стоило лишь чуть шевельнуться в гробу - и  вы  оказывались  на  свободе.
Кроме того, под сводом склепа был подвешен большой колокол,  веревку  от
которого, по моим указаниям, должны были, пропустив сквозь  отверстие  в
гробу, привязать мне к руке. Но, увы! разве убережешься от того, что  на
роду написано?  Как  ни  хитри,  а  раз  уж  преждевременное  погребение
предопределено судьбой, то его и не миновать!
   Однажды я снова, как бывало  уже  не  раз,  вернулся  из  небытия,  и
сознание  робко,  неверно  начало  возвращаться  ко  мне.  Медленно,   с
мучительной неторопливостью занималась в душе унылая,  мглистая  денница
прозрения.   Сонная   одурь.   Тупая,   гнетущая   апатия.   Равнодушие,
безнадежность, немощность. Затем  появился  звон  в  ушах,  а  несколько
погодя началось покалывание и пощипывание в конечностях, потом  наступил
блаженный покой; казалось, он длится  вечность,  но  вместе  с  тем  уже
чувствовался прилив сил, уже можно было попытаться собраться с  мыслями;
затем, после нового короткого провала в небытие,  сознание  проясняется.
Наконец, вздрогнули веки, и  сразу  же  словно  током  ударило,  и  меня
охватил ужас, смертельный и безотчетный, от которого вся кровь прилила к
сердцу. И вот  появляются  первые  связные  мысли.  Начинает  оживать  и
память. И вот что-то словно припоминается, сначала  едва-едва,  а  затем
уже настолько ясно, что я отдаю себе отчет в  собственном  состоянии.  И
представляю себе, что это - пробуждение не просто от сна.  Я  вспоминаю,
что был приступ каталепсии. И тут же, словно яростный, океанский прилив,
мой содрогнувшийся разум настигает и захлестывает сознание  все  той  же
жуткой опасности, все та же роковая, всеподчиняющая мысль.
   И, весь во власти этого наваждения, я замер недвижно. А почему? Я  не
решался шелохнуться. Я боялся убедиться, что на этот раз предназначенное
мне все-таки сбылось, но в глубине души уже знал, что так оно и  есть  -
свершилось. Отчаяние, подобного которому никакое иное бедствие не  может
вызвать, только отчаяние дало мне наконец решимость поднять  отяжелевшие
веки. Я открыл глаза. Было  темно..,  тьма-тьмущая.  Я  чувствовал,  что
приступ прошел. Я знал, что перелом в ходе  болезни  давно  наступил.  Я
понимал, что зрение восстановлено, но не видел  ни  зги  -  одна  только
тьма, непроглядность и беспросветность вечной ночи.
   Я крикнул было, но губы и присохший к гортани язык судорожно силились
издать крик, а голоса не было;  легкие  сдавило,  словно  на  грудь  мне
взвалили целую гору, я задыхался,  каждый  глоток  воздуха  стоил  таких
усилий, что сердце заходилось.
   Приоткрыв рот, когда попытался закричать, я убедился, что  челюсть  у
меня подвязана, как у покойника.  Я  почувствовал  также,  что  лежу  на
каком-то жестком ложе, крепко стиснутый с боков. То  я  все  не  решался
шевельнуть ни рукой, ни ногой, теперь  же  яростно  взметнул  вверх  обе
руки, лежавшие скрещенными на животе. Руки ударились  в  тяжелую  доску,
протянувшуюся надо мной не более чем в шести дюймах от  лица.  Все  было
ясно - меня все-таки упрятали в гроб.
   И тут, когда отчаянию уже не было предела, светлым  ангелом  снизошла
надежда - я вспомнил о предпринятых мной мерах предосторожности. Я  весь
подобрался и резко рванулся, силясь откинуть  крышку  гроба,  -  она  не
поддавалась. Я ощупал запястья в поисках веревки от колокола, но  ее  не
было. Надежды-утешительницы как не бывало, и теперь отчаяние, еще  более
беспощадное, чем прежде, овладело мной полностью, ибо не  мог  же  я  не
отдавать себе отчета в том, что значит отсутствие обивки, приготовленной
мною столь любовно,  а  ко  всему  прочему,  не  оставляя  ни  малейшего
сомнения, вдруг резко пахнуло сырой землей. Все стало беспощадно ясно: я
лежал не в склепе. Приступ настиг меня  где-то  далеко  от  дома,  среди
чужих - где именно и каким образом, я не  мог  вспомнить;  и  незнакомые
люди зарыли меня,  как  собаку,  заколотили  в  простой  гроб  и  навеки
оставили глубоко, глубоко в какой-то плохонькой безымянной могиле.
   Как только эта страшная мысль проникла в сознание, я снова  закричал,
что было мочи. И на этот раз - во весь голос. Долгий, дикий,  неумолчный
крик, вопль смертельной муки отдался по всему царству подземной ночи.
   - Эй! эй, ты, - отозвался чей-то грубый голос.
   - Что еще за чертовщина? - произнес второй.
   - А ну, вылезай! - сказал третий.
   - Что ты орешь, как резаный?  -  проговорил  четвертый,  и  тут  меня
схватили, рванули безо всяких церемоний - и я мигом очутился в  обществе
самого грубого мужичья. Очнулся я от забытья сам, и уже  бодрствовал,  а
теперь, очутившись перед ними, вспомнил все как было.
   Приключение это случилось неподалеку от Ричмонда, в  штате  Виргиния.
Мы с другом отправились поохотиться за несколько миль  вниз  по  течению
Джеймс-ривер.  К  ночи  нас  настигла   гроза.   Единственным   укрытием
поблизости  оказалась  каюта  стоявшего  на  якоре   небольшого   шлюпа,
груженного огородной землей. Устроившись  поудобней,  мы  заночевали  на
шлюпе.
   Я улегся на койке, которых на этой посудине и было-то  всего  две,  а
что за ложе на шлюпе в шестьдесят-семьдесят тонн водоизмещения,  понятно
без слов. Там, где я улегся, даже и подстилки не было. Поперек это  ложе
было  не  шире  восемнадцати  дюймов.  На  такой  же   примерно   высоте
приходилась над лежаком палуба.  И  я  еле  втиснулся  туда.  Но  заснул
крепко, и все, что мне представилось, было не сном,  не  наваждением,  а
естественным следствием положения, в котором я очутился, моей навязчивой
идеи и того, как долго и мучительно не могу я обычно  прийти  в  себя  и
особенно овладеть памятью после  сна.  Выволокшие  меня  люди  оказались
командой шлюпа и рабочими, которых подрядили сгрузить  землю.  От  этого
груза и пахло землей. Повязка, которой я был  затянут  под  подбородком,
оказалась шелковым платком, которым я  повязался  за  неимением  ночного
колпака, спать без которого не привык.
   Тем не менее, пока пытка моя длилась, она, без  сомнения,  ничуть  не
уступала мукам действительно попавшего в загробный  мир.  Они  были  так
ужасны, что разум не в силах охватить их жути; но нет худа без  добра  -
та же встряска властно направила мои мысли по новому руслу. Я  воспрянул
духом, взял себя в руки. Я отправился повидать свет. Я зажил  деятельной
жизнью. Мне стало дышаться вольней. Мысли мои  больше  не  обращались  к
смерти. Я бросил книги по  медицине.  Бьюкена  я  спалил.  И  больше  не
зачитывался "Ночными думами" и никакой заупокойной  риторикой,  никакими
страшными баснями в том же роде. Словом, стал  другим  человеком  и  жил
по-человечески. С той памятной ночи  я  навсегда  избавился  от  мрачных
предчувствий, а там как рукой сняло и мою немочь, каталепсию, которая  и
была-то, пожалуй, больше их следствием, чем причиной.
   Бывает временами, что даже ясному  взору  разума  наша  земная  юдоль
покажется мало чем уступающей преисподней; но воображение человеческое -
не Каратида, которой дозволено вступать безнаказанно во все  ее  пещеры.
Увы! Конечно же, вся темная рать страхов перед потусторонним - не только
плод воображения; но как тех демонов, что были  спутниками  Афрасиаба  в
его путешествии по Оксусу, их нельзя будить, а то  они  пожрут  нас;  да
почиют они самым непробудным сном, иначе нам несдобровать.


СИСТЕМА ДОКТОРА СМОЛЯ И ПРОФЕССОРА ПЕРРО

Эдгар Аллан ПО



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://bestlibrary.org.ru


   Осенью 18.. года, путешествуя по самым южным департаментам Франции, я
оказался в нескольких милях от  одного  Maison  de  Sante,  или  частной
лечебницы для душевнобольных, о  которой  я  много  слышал  от  знакомых
парижских врачей. Я никогда не бывал в подобного рода заведениях и  вот,
решив не упускать  представившейся  мне  возможности,  предложил  своему
попутчику (господину, с которым случайно познакомился несколькими  днями
раньше) сделать  небольшой  крюк  и  потратить  часок-другой  на  осмотр
лечебницы. Но спутник мой отказался, сославшись, во-первых, на  то,  что
очень спешит, и, во-вторых, на вполне естественное чувство страха  перед
умалишенными. Впрочем, он  просил  меня  не  стесняться  и  сказал,  что
соображения  вежливости  не  должны  помешать  мне  удовлетворить   свое
любопытство; он добавил, что поедет не спеша и что я смогу  догнать  его
сегодня же или, в крайнем случае, завтра. Когда мы прощались, мне пришло
в голову, что доступ в лечебницу может быть затруднен и  меня,  пожалуй,
не впустят туда, опасениями на этот счет я поделился со своим спутником.
Он ответил, что затруднения действительно могут возникнуть, если  только
я не знаком лично с главным  врачом,  мосье  Майяром,  и  не  располагаю
никакими  рекомендательными  письмами:  ведь  порядки  в  таких  частных
заведениях гораздо более строгие, чем в казенных больницах. Сам он,  как
выяснилось, познакомился где-то с Майяром несколько лет назад и  берется
проводить и представить меня; ему же самому чувство страха, о котором он
говорил, не позволяет переступить порог этого дома.
   Я поблагодарил его, и мы свернули с большой дороги на заросший травою
проселок. Не прошло и получаса, как он почти совсем затерялся  в  густом
лесу у подножия горы. Мы проехали  около  двух  миль  сквозь  эту  сырую
мрачную чащу, и вот наконец нашим взорам предстал Maison de  Sante.  Это
был причудливой постройки chateau <Замок (франц.).>, столь  пострадавший
от  времени,  такой  обветшалый  и  запущенный,  что,  право,   казалось
невероятным, чтобы здесь жили люди. При виде этого дома я содрогнулся от
страха, остановил лошадь и  был  уже  готов  повернуть  назад.  Впрочем,
вскоре я устыдился своей слабости и продолжал путь.
   Мы подъехали к воротам. Я заметил, что  они  приотворены  и  какой-то
человек выглядывает из-за них. В следующее мгновение этот человек  вышел
нам навстречу, окликнул моего спутника по имени, радушно пожал ему  руку
и попросил спешиться.  Это  был  сам  мосье  Майяр,  видный  и  красивый
джентльмен старого закала - с изящными манерами и тем особым  выражением
лица, важным, внушительным  и  полным  достоинства,  которое  производит
столь сильное впечатление на окружающих.
   Мой друг представил меня, сообщил о моем желании  осмотреть  больницу
и, выслушав заверения мосье Майяра в том,  что  мне  будет  уделено  все
возможное внимание, тут же откланялся. С тех пор я больше его не видел.
   Когда он уехал, главный врач провел меня в маленькую, но  чрезвычайно
изящно убранную гостиную, где  все  свидетельствовало  о  тонком  вкусе:
книги, рисунки, горшки с  цветами,  музыкальные  инструменты  и  многое,
другое. В камине весело пылал огонь. За фортепьяно сидела молодая, очень
красивая женщина и пела арию из какой-то оперы  Беллини.  Увидев  гостя,
она прервала пение и приветствовала меня с  очаровательной  любезностью.
Говорила  она  негромко,  во  всей  манере  сквозила  какая-то  покорная
мягкость.  Мне  почудилась  скрытая  печаль  в  ее  лице,   удивительная
бледность которого была, на мой вкус, не лишена приятности. Она  была  в
глубоком трауре и пробуждала в моем сердце смешанное  чувство  уважения,
интереса и восхищения.
   Мне приходилось слышать в Париже, что заведение мосье Майяра основано
на тех принципах, которые в просторечии именуются  "системой  поблажек",
что наказания здесь не применяются вовсе, что даже к изоляции  стараются
прибегать  пореже,  что  пациенты,   находясь   под   тайным   надзором,
пользуются, на первый взгляд, немалой свободой и что большинству из  них
разрешается разгуливать по дому и саду в  обычной  одежде,  какую  носят
здоровые люди.
   Памятуя обо всем этом, я держался  весьма  осмотрительно,  беседуя  с
молодой дамой, ибо полной уверенности, что она в здравом уме, у меня  не
было; и точно, в глазах ее я заметил какой-то беспокойный блеск, который
почти убедил меня в противном. Поэтому я ограничивался общими  темами  и
такими замечаниями, которые, по моему разумению, не могли рассердить или
взволновать даже сумасшедшего. На  все,  что  я  говорил,  она  отвечала
вполне разумно, а собственные ее высказывания были исполнены трезвости и
здравого смысла. Однако продолжительные занятия теорией  mania  <Безумия
(греч.).>   научили   меня   относиться   с   недоверием   к    подобным
доказательствам душевного равновесия, и на протяжении всего разговора  я
сохранял ту же осторожность, какую проявил в самом начале.
   Вскоре появился расторопный лакей в ливрее и с подносом  в  руках.  Я
занялся принесенными им фруктами, вином и закусками, а дама тем временем
покинула комнату. Когда она ушла, я повернулся к  хозяину  и  вопрошающе
взглянул на него.
   - Нет, - сказал он, - нет, что вы! Это моя родственница - племянница,
весьма образованная женщина.
   - О, тысяча извинений! - воскликнул я. - Простите мне мою ошибку,  но
вы, бесспорно, и сами понимаете, чем ее  можно  оправдать.  Превосходная
постановка дела здесь у вас хорошо известна в Париже, и  я  счел  вполне
возможным.., вы понимаете...
   - Да,  да!  Не  стоит  об  этом  говорить!  Скорее  уж  мне  надлежит
благодарить вас за  вашу  похвальную  осторожность.  Редко  встретишь  в
молодых людях такую осмотрительность, и я могу привести не  один  пример
весьма плачевных contre-temps <Недоразумений (франц.).> ,  которые  были
следствием легкомыслия наших посетителей. Пока действовала  моя  прежняя
система и пациентам предоставлялось право разгуливать где им вздумаетс