ругом недавнем насилии, то  все,  казалось,
вставало на свои места! Мари к тому же нашли в реке, а на  этой  реке  и
было, как известно, только что совершено насилие. Аналогия  между  двумя
происшествиями  напрашивалась  настолько  очевидно,  что  оставалось  бы
только диву даваться, если бы толпа не  заметила  ее  и  не  вняла  этой
подсказке. По существу же, известное об одном нападении  может  наводить
лишь на ту мысль о другом, случившемся в то же  время,  что  оно  должно
было произойти как-то иначе. Было бы  поистине  чудом,  если  бы,  в  то
время, как банда выродков совершала где-то подлейшее насилие, в одном  с
ней городе такая же банда совершала в таких же точно окрестностях ту  же
гнусность, действуя точно теми же приемами! Но именно  такому  сочетанию
поистине  чудесных  совпадений  и  склоняет  нас  поверить   поддавшееся
случайному впечатлению общественное мнение.
   Прежде,  чем  перейти  к  следующим  вопросам,   давайте   рассмотрим
предполагаемое место  убийства  в  кустарнике  у  заставы  дю  Руль.  От
зарослей этих, хотя и густых, рукой подать до проезжей дороги.  В  самой
гуще их находятся  три-четыре  больших  валуна,  сложенных  креслом,  со
спинкой и подставкой для ног. На верхнем лежала нижняя  белая  юбка;  на
следующем - шелковый шарфик. Зонтик, перчатки и носовой платочек нашлись
там же. Платок с меткой "Мари Роже". Клочья одежды  повисли  на  ближних
кустах. Трава была вытоптана, кусты переломаны, и все вокруг говорило  о
борьбе не на жизнь, а на смерть.
   Несмотря  на  шумиху,  поднятую  прессой,  когда  набрели   на   этот
кустарник, и на единодушное решение, что место преступления  здесь,  для
сомнений на этот счет были серьезные  основания.  Можно  верить  или  не
верить,  что  драма  разыгралась  именно  здесь,  -  сомнения   остаются
сомнениями. Если  бы  преступление,  как  и  полагала  "Le  Commercial",
действительно произошло неподалеку  от  улицы  Паве  Сен-Андре,  убийцы,
конечно, пришли бы в ужас от того, что общее  внимание  так  безошибочно
направлено в их сторону; люди, которым хитрости не занимать, постарались
бы на их месте придумать, как отвлечь  от  себя  внимание.  А  поскольку
заросли у заставы дю Руль уже были на подозрении, то решение  подбросить
туда  вещи  убитой  должно  было  напрашиваться  само   собой.   Вопреки
уверенности "Le Soleil", ничто  не  подтверждает,  что  эти  находки  не
пролежали  в  кустарнике  всего  несколько  дней;  зато  есть  множество
косвенных соображений, убеждающих, что они не  могли  оставаться  там  с
того рокового воскресенья не замеченными целых двадцать дней, пока их не
нашли мальчишки. "Они насквозь промокли от дождя и слиплись от  плесени,
- повторяет "Le Soleil" вслед за другими газетами. - Они успели  зарасти
травой. Шелк на зонтике еще  сохранял  прочность,  но  ткань  его  села.
Верхняя часть зонта, где он собирался и складывался, прогнила от плесени
и, как только его раскрыли, лопнула". Очевидно, что о траве, которой они
"успели зарасти", сообщается со слов, а стало быть уже по  воспоминаниям
двух мальчуганов, первыми  заметивших  эти  вещи,  которые  они  тут  же
собрали и отнесли домой. Но  ведь  трава,  особенно  при  теплой,  сырой
погоде (какая и стояла в ту пору, когда совершилось убийство), вырастает
не меньше, чем  на  один-два  дюйма  за  день.  Зонтик,  оставленный  на
свежевзрыхленной почве, не мог за одну только неделю зарасти травой так,
что его не отыщешь. О плесени,  покрывшей  вещи,  редактор  "Le  Soleil"
пишет  так  прочувствованно,  что  в  коротком  отрывке  ввертывает  это
словечко дважды; но разве ему неизвестно, что такое плесень? Неужели  он
никогда не слышал, что это - один из множества классов  fungus  <Грибков
(лат.).>, самая характерная особенность которых в том и состоит, что  за
двадцать четыре часа они успевают вырасти и сойти?
   Таким образом, самая беглая  проверка  убеждает,  что  приведенные  с
таким торжеством доказательства, будто вещи пролежали в  кустарнике  "по
меньшей мере три-четыре недели", критики не  выдерживает.  С  другой  же
стороны, никак себе не представишь,  что  эти  вещи  могли  пролежать  в
зарослях больше недели,  дольше,  чем  от  воскресенья  до  воскресенья.
Каждому, кто хоть сколько-нибудь знает парижские окрестности,  известно,
как трудно найти в них укромный уголок, разве что  совсем  подальше,  за
пригородами. И отыскать  себе  в  ближних  лесах  и  рощах  под  Парижем
уединенное местечко, которое бы еще  не  заметили  и  не  облюбовали,  -
нечего и думать. Пусть какой-нибудь любитель природы, которого  дела  не
отпускают из нашей великой столицы с ее пылищей  и  духотой,  попробует,
даже в будний День, утолить жажду уединения на лоне природы  Среди  всей
той благодати, которая открывается сразу же за городом.  -  Куда  он  ни
ступит, всюду очарование полян будет тут же улетучиваться от  возгласов,
а там и появления собственной персоной какого-нибудь громилы  или  целой
подгулявшей компании. И уж совсем безнадежно искать  уединения  в  чаще.
Именно сюда  и  норовит  забиться  самый  грязный  сброд,  именно  здесь
святилище-природу  и  оскверняют  подлее  всего.  И  на  душе  у  нашего
бесприютного скитальца станет до того муторно, что он  кинется  со  всех
ног в свой полный скверны Париж,  который  покажется  ему  теперь  менее
ненавистным, потому что в этой клоаке та же нечисть хоть не так заметна,
как  за  городом.  Но  если  городские  окрестности  выдерживают   такие
нашествия по будним дням, то что же тогда по воскресеньям! И заметьте, -
когда на  работу  идти  не  надо,  а  обычного  Простора  ее  преступным
склонностям вдруг не оказывается, городская чернь устремляется за  город
отнюдь  не  из  любви  к  сельским  идиллиям,  которые  она  всей  душой
презирает, а чтобы оказаться подальше от присмотра.  Шалопая  влечет  не
столько свежий воздух и лесная зелень, сколько возможность  гульнуть  на
воле, как в городе не разгуляешься. Здесь, в  придорожной  харчевне  или
под сенью дерева, когда рядом одни разгулявшиеся собутыльники, беснуясь,
как  сумасшедший,  чтобы  раз  доказать,  как  ему  весело,  вкушает  он
вперемешку  блаженство  свободы  и   ром.   И   каждый   беспристрастный
наблюдатель подтвердит, что только чудом могли бы эти  пресловутые  вещи
пролежать в  кустарнике  в  парижских  окрестностях  от  воскресенья  до
воскресенья, и на них никто не наткнулся.
   Но не мало и других  оснований  усомниться,  что  вещи  эти  не  были
подброшены, чтобы отвлечь внимание  от  настоящего  места  преступления.
Прежде всего, заметьте, пожалуйста,  дату  их  находки.  Сопоставьте  ее
теперь с  числом,  которым  помечена  пятая  газетная  выдержка  в  моей
подборке. Как видите, находка последовала почти сразу за посыпавшимися в
редакцию  посланиями.  Хотя  составлены  они  как  будто  по-разному   и
поступили от разных лиц, послания эти тем не менее в один голос  твердят
о банде, совершившей будто бы это преступление именно у заставы дю Руль.
Спору нет, мальчики нашли вещи убитой совсем не потому, что  эти  письма
были посланы в  газету  и  подсказали  направление  поисков;  но  трудно
избавиться от подозрения, что мальчики не находили  вещей  в  кустарнике
раньше по той простой причине, что их там раньше и не было, а подбросили
их тогда же или чуть раньше, чем письма были посланы в газету, и не  кем
иным, как самими же преступниками.
   Чаща эта не похожа на другие и единственная в своем роде. На редкость
густая. А посреди естественно выгороженного ею убежища  три  необычайных
валуна,  сложенных  сиденьем,  со  спинкой  и  подставкой  для  ног.   И
находилась  эта  затейливо  устроенная  чащица  совсем  под   боком,   и
пятидесяти метров не будет от дома мадам Делюк, ребята которой все время
лазали по кустарнику в поисках сассафраса. Можно  смело  ставить  тысячу
против одного, что и дня не проходило, чтобы они - не один, так  другой,
- не забирались в  этот  тенистый  тронный  зал  посидеть  по-царски  на
каменном троне, воздвигнутом здесь самой  природой.  Опрометчивым  такое
пари сочтут только те, кто либо никогда не был  мальчишкой,  либо  забыл
ребячьи повадки. Повторяю, просто уму непостижимо, как  могли  эти  вещи
пролежать там незамеченными хоть день-другой; так что есть все основания
подозревать,  что  подброшены  они  туда  были  совсем   недавно,   хотя
безграмотные писаки из "Le Soleil" и убеждены в обратном.
   Но есть  и  еще  более  веские  основания  для  уверенности,  что  их
подкинули; я попрошу вас обратить внимание на  кричащую  искусственность
их расположения. Белая юбка - на верхнем камне;  шелковый  шарфик  -  на
среднем; зонтик, перчатки, носовой платок с вышитым на нем именем  "Мари
Роже" - разложены вокруг. Именно  такое  расположение  и  постарался  бы
придать  вещам   человек   недалекий,   желая,   чтобы   они   выглядели
разбросанными в естественном беспорядке.  На  самом  же  деле,  все  это
выглядит   крайне   неестественно.   Скорее   представляешь   их    себе
разбросанными по земле, затоптанными. В  таком  тесном  месте,  как  эта
прогалинка, юбка и шарфик вряд ли  улежали  бы  там,  на  камнях,  когда
боролись сразу несколько человек, - их бы смахнули. "Все говорило, - так
и сказано в отчете, -  об  упорной  борьбе:  трава  вытоптана,  кусты  -
переломаны", а юбка и шарфик лежат себе, словно их по полкам  разложили.
"Кустарник выдрал из одежды клочки дюйма по три в ширину и по шесть -  в
длину. Вырваны они  ровной  полосой".  Здесь  есть  фраза,  которой  "Le
Soleil" не придает значения,  но  которая  крайне  настораживает.  Клоки
материи описаны как "вырванные ровной полосой"; но вырвать их так  можно
было только намеренно и - руками.  Чтобы  колючка  кустарника  "вырвала"
клок из материи такой плотности, - случай из ряда вон выходящий. Сама же
фактура ткани такова, что, зацепившись за колючку или за гвоздь, материя
рвется под прямым  углом,  линии  разрыва  расходятся  вкось  совершенно
симметрично от точки, где материю пропорола колючка; и вряд ли  мыслимое
дело, чтобы при этом клок вырвался "ровной полосой". Я таких случаев  не
помню, да и вы тоже. Чтобы оторвать от  материи  кусок  ровной  полосой,
потребуется одновременное приложение  двух  равных  сил,  действующих  в
противоположных  направлениях.  Прилагая  одну  силу,  оторвать   ровную
полоску от куска материи, например, от  носового  платка,  можно  только
вдоль по краю, с угла. Но у  подола  платья  край  сплошной.  А  вырвать
колючкой клок материи ровной полосой из середины платья, где  нет  края,
можно только чудом, сотворить которое ни одна колючка не в состоянии. Но
даже если рвать от края, понадобятся две колючки, рвущие материю одна  в
двух направлениях, другая - в одном. И то если край  подола  не  подшит.
Если же подшит, то лучше и не пытаться. Мы убедились, сколько осложнений
приходится учитывать, когда  речь  идет  о  том,  чтобы  "вырвать"  клок
материи "колючками", а нам еще  втолковывают,  будто  их  вырвано  сразу
несколько. "Один из этих обрывков" к тому  же  еще  -  "от  подшивки  на
подоле платья", а другой - "от юбки",  иначе  говоря,  вырван  колючками
ровной полосой из середины юбки, где и края-то не имеется! В такие басни
не грешно и не поверить; но еще больше, чем  все  эти  неувязки,  вместе
взятые, создает уверенность, что здесь дело  нечисто,  то  поразительное
обстоятельство,  что  убийцы,  у  которых  хватило  предусмотрительности
убрать труп, оставляют на месте преступления столько улик. Не подумайте,
я не говорю, что убийство совершилось не здесь, в зарослях. Может  быть,
было совершено здесь, а скорее всего, в доме мадам Делюк. Но в  сущности
это  не  столь  уж  важно.  Ведь  главное  для  нас  -  найти  не  место
преступления, а самих преступников. И мои пространные рассуждении должны
были, во-первых, показать, сколь неуместен апломб  "Le  Soleil",  и  как
опрометчиво она берется судить о деле, в котором ничего не  смыслит;  а,
во-вторых, и это -  главное,  подвести  вас  как  можно  естественней  к
продолжению наших выкладок относительно участия в убийстве банды.
   Начнем  с  того,  что  результаты  медицинского  обследования   трупа
поистине ужасны. Однако  же  заключение  врача,  что  преступников  было
несколько, фактам не соответствует и совершенно беспочвенно;  когда  оно
появилось в печати, все знающие парижские патологоанатомы подняли его  -
и поделом - на смех. Не потому, что подобная возможность  исключалась  в
принципе, но факты этого заключения не подтверждали; не справедливее  ли
в таком случае сделать на их основании противоположный вывод?
   Теперь - относительно "следов борьбы"; позвольте вас спросить: о чем,
по общему мнению, должны были они говорить? О банде. А не  вернее  будет
сказать - о том, что банды не было? Какое же сопротивление, не говоря уж
о  столь  яростном  и  упорном,  что  "следы  борьбы"  видны   во   всех
направлениях, могла бы оказывать банде  громил  слабенькая,  беспомощная
девица? Несколько здоровенных ручищ сдавили бы ее так, что не пикнешь, -
и все. Жертва, ни жива и ни мертва, - в их полной власти.  Как  вы  сами
понимаете, возражения  эти  сводятся  прежде  всего  к  тому,  что  если
нападение  произошло  в  кустарнике,  то  преступников  не  могло   быть
несколько. А стоит нам представить себе, что  нападал  один,  тогда,  но
только в таком случае, и борьба должна была, по всей  вероятности,  идти
такая отчаянная и упорная, что "следы" ее совершенно отчетливы.
   Но это не все. Как я уже говорил, сам факт, что убийцы могли  бросить
вещи в кустарнике, должен возбудить подозрения.  Просто  не  представляю
себе,  что  такие  улики  могли  оставить  на  месте   преступления   по
недосмотру. Ведь унесли же труп, не спасовали,  а  гораздо  более  явная
улика, чем труп  (лицо  которого  вскоре  стало  бы  неузнаваемым  из-за
разложения), - платок с именем убитой - остается предательски лежать  на
месте преступления. Банда такой оплошности не допустила бы. Такой промах
мог совершить только тот, кто действовал в одиночку.  Давайте  подумаем.
Человек только что совершил убийство. И вот  он  один  на  один  с  той,
которая уже отошла в мир теней. Перед ним бездыханное тело, оно нагоняет
ужас. Неистовство страсти прошло без следа, и душой завладевает  простой
человеческий страх перед делом рук  своих.  Будь  с  ним  сообщники,  он
сохранил бы присутствие духа. А он  -  один  на  один  с  мертвой...  Он
трепещет, он не может опомниться. Но убрать труп надо во что  бы  то  ни
стало. Он тащит мертвую к реке, оставив прочие улики  на  месте,  потому
что ведь, пожалуй, и невозможно захватить все разом, проще вернуться  за
оставленным потом. А путь к реке  тяжек,  а  страх  все  растет.  Жизнь,
шумящая где-то поодаль, то и дело напоминает о себе. И не раз он  то  ли
слышит, то ли они ему просто  мерещатся,  шаги  непрошеного  соглядатая.
Даже огни города приводят в смятение. Наконец,  после  множества  долгих
задержек, в полном изнеможении, он дотащился до берега и избавляется  от
своей страшной ноши, возможно воспользовавшись  лодкой.  Но  сулите  ему
теперь любые сокровища, грозите ему  любой  карой  -  ничто  we  погонит
одинокого убийцу еще раз той же вымотавшей все его силы опасной тропой к
кустарнику, где все полно воспоминаний, от которых кровь стынет в жилах.
И он не возвращается, решив, будь что будет. Ему уже не вернуться туда и
при всем желании. Им владеет одна  мысль  -  поскорее  отсюда.  Ему  уже
никогда не вернуться к этим страшным  зарослям,  от  которых  он  бежит,
словно грозная расплата уже настигает его.
   А если бы орудовала банда? Они действуют скопом,  и  это  внушает  им
уверенность в себе; хотя ее-то как раз настоящему громиле и без того  не
занимать стать, а ведь именно из самого отчаянного сброда испокон  веков
и сколачиваются банды. Их много, говорю я, поэтому они  не  растеряются,
не  сробеют,  подобно  убийце,  цепенеющему  от  страха  в  одиночестве.
Случилось что упустить  одному,  другому,  даже  третьему,  -  четвертый
позаботится. Они бы ничего не оставили; их несколько,  и  им  ничего  не
стоит унести все сразу. Незачем будет и возвращаться.
   А, кроме того, "из платья, от  края  подола  до  пояса  была  выдрана
полоса примерно в фут шириной, но не оторвана  совсем.  Трижды  обкрутив
вокруг талии, ее завязали на спине петлей". Цель ясна - чтобы сподручней
было ухватиться при переносе тела. А стали бы несколько человек возиться
с этим? Будь их трое или четверо, взяли бы труп за руки и за ноги, - вот
и все, да так и легче нести. Такое приспособление  годилось  только  для
одного; и теперь нам понятно также, почему "ограда между  кустарником  и
рекой оказалась поваленной, следы на земле свидетельствуют  о  том,  что
здесь протащили волоком  какую-то  тяжелую  ношу".  Стали  бы  несколько
человек еще валить ограду, перетаскивать волоком труп, который им ничего
не стоило мигом передать друг. Другу с рук на руки  через  какую  угодно
ограду? Если бы труп уносили несколько человек, то откуда  бы  появиться
на земле следу тела, которое тащили волоком?
   Рассмотрим теперь замечание "Le Commerical", которое  я  уже  отчасти
разбирал. "Кусок материи в два фута длиной и в один шириной,  оторванный
от одной из юбок злополучной девицы, - пишет газета, - был  обмотан  под
подбородком вокруг шеи и завязан на затылке -  явно  с  целью  заглушить
крики. Это дело рук молодцов, у которых носовые платки не водятся".
   Я уже замечал, что ни один уважающий себя  подонок  без  платочка  не
выйдет. Но сейчас меня интересует  другое.  Что  этим  обрывком  материи
воспользовались не за неимением  носового  платка,  как  вообразила  "Le
Commercial", явствует из того, что платок бросили в кустарнике; а что он
не предназначался "заглушать крики", ясно из того, что в дело употребили
именно эту повязку, а не платок, который  гораздо  больше  подходил  для
такой  цели.  В  протоколе  говорилось,  что  эта  полоса  материи  была
"свободно накинутой на шею, концы связаны тугим узлом". Сказано не очень
вразумительно, но по существу выходит совсем не то, что  описано  в  "Le
Commercial". Ширина полосы - восемнадцать дюймов, а стало быть, хоть это
и всего-навсего муслин, достаточно было сложить ее в несколько  раз  или
скрутить жгутом, - и получалась прочнейшая перевязь. Так ее и  скрутили.
Вот мое заключение: убийца у Мари был  один;  отнеся  труп  на  какое-то
расстояние (от кустарника или от  другого  какого-нибудь  места),  держа
тело на весу за повязку вокруг талии, он убедился, что  так  ему  далеко
свою ношу не унести - тяжеловато. Он решает тащить  ее  волоком,  тут  и
появляется след на земле. Теперь ему нужно что-нибудь  вроде  веревки  -
тащить тело. Привязать мертвую можно за руку или за ногу, удобней  всего
- за шею, тогда голова не даст привязи соскользнуть. Безусловно,  первая
мысль убийцы была о повязке, закрученной  вокруг  талии.  Она,  конечно,
была бы в самый раз, но ее надо разматывать,  а  с  петлей,  которую  он
затянул, пришлось  бы  повозиться,  да  она  была  еще  и  не  до  конца
"оторвана" от платья. Проще оторвать новую полосу от юбки. Он и  вырвал,
привязал за шею, покрепче и поволок свою жертву к реке. То, что  к  это"
"повязке", несмотря на лишнюю возню с ее изготовлением и хотя с ней было
не так уж сподручно, все-таки пришлось прибегнуть, что без нее  было  не
обойтись,  свидетельствует,  что  необходимость  в  ней   возникла   при
обстоятельствах" когда платка уже не было под рукой; иными словами,  как
мы себе и представляли, - уже не в кустарнике (если убийство происходило
там), а по пути к реке.
   Но,  скажете  вы  мне,  ведь  в  показаниях  мадам   Делюк(!)   особо
оговаривается, что некая банда слонялась где-то неподалеку  от  зарослей
примерно тогда же, когда, видимо, и  произошло  убийство.  Допустим.  Не
поручусь, однако, что в то время, когда разыгралась эта трагедия, в  тех
же окрестнос