бы жить и чтобы умереть. Дивный день для сынов земли и  жизни...  но  еще
более дивный для дочерей небес и смерти!
     Я поцеловал ее лоб, а она продолжала:
     - Я умираю, и все же я буду жить.
     - Морелла!
     - Не  было  дня,  когда  бы  ты любил меня, но ту, которая внушала тебе
отвращение при жизни, в смерти ты будешь боготворить.
     - Морелла!
     - Я говорю, что я умираю. Но во мне сокрыт плод той нежности - о, такой
малой! - которую ты питал ко мне, к Морелле. И когда мой дух  отлетит,  дитя
будет  жить  - твое дитя и мое, Мореллы. Но твои дни будут днями печали, той
печали,  которая  долговечней  всех  чувств,  как  кипарис  нетленней   всех
деревьев.  Ибо часы твоего счастья миновали, и цветы радости не распускаются
дважды в одной жизни, как дважды в год распускались розы Пестума. И более ты
не будешь играть со временем, подобно Анакреонту, но, отлученный от мирта  и
лоз, понесешь с собой по земле свой саван, как мусульманин в Мекке.
     - Морелла! - вскричал я. - Морелла, как можешь ты знать это!
     Но  она  отвернула  лицо,  по ее членам пробежала легкая дрожь; так она
умерла, и я больше не слышал ее голоса.
     Но как она предрекла, ее дитя, девочка, которую, умирая, она  произвела
на  свет,  которая вздохнула, только когда прервалось дыхание ее матери, это
дитя осталось жить. И странно развивалась она  телесно  и  духовно,  и  была
точным подобием умершей, и я любил ее такой могучей любовью, какой, думалось
мне прежде, нельзя испытывать к обитателям земли.
     Но  вскоре  небеса этой чистейшей нежности померкли и их заволокли тучи
тревоги, ужаса и горя. Я сказал, что девочка странно развивалась  телесно  и
духовно.  Да,  странен  был  ее  быстрый рост, но ужасны, о, как ужасны были
смятенные мысли, которые овладевали мной, когда я  следил  за  развитием  ее
духа!  И  могло ли быть иначе, если я ежедневно обнаруживал в словах ребенка
мышление и способности взрослой женщины?  Если  младенческие  уста  изрекали
наблюдения  зрелого  опыта? И если в ее больших задумчивых глазах я ежечасно
видел мудрость и страсти иного возраста?  Когда,  повторяю,  все  это  стало
очевидно  моим  пораженным  ужасом  чувствам,  когда  я  уже  был не в силах
скрывать это от моей души, не в силах далее бороться с жаждой уверовать,
- можно ли удивляться, что мною овладели необычайные  и  жуткие  подозрения,
что  мои мысли с трепетом обращались к невероятным фантазиям и поразительным
теориям покоящейся в склепе Мореллы? Я укрыл от  любопытных  глаз  мира  ту,
кого  судьба  принудила меня боготворить, и в строгом уединении моего дома с
мучительной тревогой следил за возлюбленным существом, не  жалея  забот,  не
упуская ничего.
     И  но  мере  того  как  проходили  годы  и я день за днем смотрел на ее
святое, кроткое и красноречивое лицо, на ее формирующийся стан, день за днем
я находил в дочери новые черты сходства с матерью,  скорбной  и  мертвой.  И
ежечасно тени этого сходства сгущались, становились все более глубокими, все
более  четкими,  все  более  непонятными  и  полными леденящего ужаса. Я мог
снести  сходство  ее  улыбки  с  улыбкой  матери,  но  я  содрогался  от  их
тождественности;  я  мог бы выдержать сходство ее глаз с глазами Мореллы, но
они все чаще заглядывали в самую мою душу с властным и непознанным  смыслом,
как  смотрела  только Морелла. И очертания высокого лба, и шелковые кудри, и
тонкие полупрозрачные пальцы, погружающиеся в них, и грустная  музыкальность
голоса,  и  главное  (о  да,  главное!),  слова и выражения мертвой на устах
любимой и живой питали одну неотвязную мысль н  ужас  -  червя,  который  не
умирал!
     Так  прошли  два  люстра  ее  жизни,  и  моя дочь все еще жила на земле
безымянной. "Дитя мое" и "любовь моя" - отцовская нежность  не  нуждалась  в
иных  наименованиях,  а строгое уединение, в котором она проводила свои дни,
лишало ее иных собеседников. Имя Мореллы умерло с ее смертью. И я никогда не
говорил дочери о ее матери - говорить было  невозможно.  Нет,  весь  краткий
срок  ее  существования  внешний  мир за тесными пределами ее затворничества
оставался ей неведом. Но в конце концов обряд  крещения  представился  моему
смятенному  уму  спасением и избавлением от ужасов моей судьбы. И у купели я
заколебался, выбирая ей имя. На моих губах теснилось  много  имен  мудрых  и
прекрасных  женщин  и  былых  и  нынешних времен, обитательниц моей страны и
дальних стран, и много красивых имен женщин, которые были кротки душой, были
счастливы, были добры. Так что же подвигло меня потревожить память мертвой и
погребенной?  Какой  демон  подстрекнул  меня  произнести  тот  звук,   одно
воспоминание  е  котором  заставляло  багряную  кровь  потоками отхлынуть от
висков к сердцу? Какой злой дух заговорил из недр  моей  души,  когда  среди
сумрачных  приделов  и  в  безмолвии ночи я шепнул священнослужителю эти три
слога - Морелла? И некто больший,  нежели  злой  дух,  исказил  черты  моего
ребенка  и  стер  с  них  краски  жизни,  когда, содрогнувшись при этом чуть
слышном звуке,  она  возвела  стекленеющие  глаза  от  земли  к  небесам  и,
бессильно опускаясь на черные плиты нашего фамильного склепа, ответила:
     - Я здесь.
     Четко,  так  бесстрастно  и холодно четко раздались эти простые звуки в
моих ушах, и оттуда  расплавленным  свинцом,  шипя,  излились  в  мой  мозг.
Годы...  годы  могут  исчезнуть  бесследно,  но  память  об этом мгновении -
никогда! И не только не знал я более цветов  и  лоз,  но  цикута  и  кипарис
склонялись  надо  мной ночью и днем. И более я не замечал времени, не ведал,
где я, и звезды моей судьбы исчезли с небес, и над землей сомкнулся мрак,  и
жители  ее  скользили  мимо меня, как неясные тени, и среди них всех я видел
только - Мореллу! Ветры шептали мне в уши только один  звук,  и  рокот  моря
повторял  вовек  -  Морелла.  Но  она  умерла; и сам отнес я ее в гробницу и
рассмеялся долгим и горьким смехом, не обнаружив  в  склепе  никаких  следов
первой, когда положил там вторую Мореллу.



Эдгар Аллан По.
Свидание


   Перевод В.Рогова
   Источник: "Эдгар По. Стихотворения. Проза", Изд-во "Худ.лит.", Москва, 1976,
          Библиотека Всемирной литературы, Серия вторая - литература XIX в.
   OCR: Alexander D.Jurinsson


               О, жди меня! В долине той,
               Клянусь, мы встретимся с тобой.
                     Генри Кинг,
                     епископ Чичестерский.
                     Эпитафия на смерть жены


     Злосчастный  и  загадочный  человек!  - смятенный ослепительным блеском
своего воображения и падший в пламени своей юности! Вновь в  мечтах  моих  я
вижу тебя! Вновь твой облик возникает передо мною! не таким - ах! - каков ты
ныне,  в  долине хлада и тени, но таким, каким ты должен был быть - расточая
жизнь на роскошные размышления в граде неясных видений, в твоей Венеции -  в
возлюбленном  звездами  морском  Элизиуме,  где  огромные окна всех палаццо,
построенных Палладио, взирают с глубоким и горьким знанием  на  тайны  тихих
вод. Да! повторяю - каким ты должен был быть. О, наверное, кроме этого, есть
иные  миры  -  мысли иные, нежели мысли неисчислимого человечества, суждения
иные, нежели суждения софиста. Кто  же  тогда  призовет  тебя  к  ответу  за
содеянное  тобою? Кто упрекнет тебя за часы ясновидения или осудит как трату
жизни те из твоих занятий, что были только  переплеском  твоих  неиссякаемых
сил?
     В  Венеции,  под  крытою  аркою,  называемою там Ponte di Sospiri [мост
Вздохов (итал.)], встретил я в третий или  четвертый  раз  того,  о  котором
повествую.  С  чувством  смущения  воскрешаю  я  в памяти обстоятельства той
встречи. И все же я помню - ах! забыть ли  мне?  -  глубокую  полночь,  Мост
Вздохов, прекрасную женщину и Гений Возвышенного, реявший над узким каналом.
     Стоял  необычно  темный  для  Италии  вечер.  Громадные  часы на Пьяцце
пробили пять. Площадь Кампанила была безлюдна и тиха, и огни в старом Дворце
Дожей быстро гасли. Я возвращался домой с Пьяцетты по Большому Каналу. Когда
же моя гондола проходила напротив устья канала Святого Марка,  откуда-то  со
стороны   его  раздался  женский  голос,  внезапно  пронзивший  тьму  диким,
истерическим, протяжным вскриком. Встревоженный этим звуком,  я  вскочил  на
ноги;  а  гондольер, выпустив единственное весло, безвозвратно потерял его в
черной тьме, и вследствие этого мы были предоставлены  на  волю  течения,  в
этом  месте идущего из большего в меньший канал. Подобно некоему гигантскому
черноперому кондору, мы медленно проплывали к  Мосту  Вздохов,  когда  сотни
факелов, сверкающих в окнах и на лестнице Дворца Дожей, мгновенно превратили
глубокий мрак в сверхъестественный сине-багровый день.
     Младенец, выскользнув из рук матери, выпал сквозь верхнее окно высокого
здания  в  глубокий,  глухой  канал.  Тихие  воды бесстрастно сомкнулись над
жертвой; и хотя моя гондола была единственной в поле зрения, многие  упорные
пловцы  уже  находились  в воде и тщетно искали на ее поверхности сокровище,
которое, увы, можно было обрести лишь  в  ее  глубине.  На  широких,  черных
мраморных плитах у дворцового входа стояла фигура, которую вряд ли кто-то из
видевших  ее  тогда  мог  бы  с  тех  пор  забыть. То была маркиза Афродита,
обожаемая всей Венецией, веселейшая из веселых, прекраснейшая из красивых и,
к  сожалению,  юная  жена  старого  интригана  Ментони  и  мать  прелестного
младенца,   ее   первого   и   единственного,   который  сейчас,  в  глубине
беспросветных вод, скорбно вспоминал ее нежные ласки и тратил  свои  хрупкие
силы в попытках воззвать к ее имени.
     Она  стояла  одна. Ее маленькие босые серебристые ноги мерцали в черном
зеркале мраморных плит. Ее волосы, только что полураспущенные после бала,  в
потоках  алмазов  клубились  вокруг  ее  античной головки кудрями, подобными
завиткам гиацинта. Прозрачное белоснежное  покрывало  казалось  едва  ли  не
единственным  одеянием  ее  хрупкого  тела;  но  полночный летний воздух был
душен, горяч, бестрепетен, и  ни  единое  движение  этой  подобной  изваянию
фигуры не всколыхнуло даже складки покрывала, как бы сотканного из легчайшей
дымки,  которое  обволакивало  ее, как массивный мрамор - Ниобею. И все же -
странно сказать - ее большие, блистающие глаза были устремлены не вниз, не к
той могиле, где было погребено ее светлое упование, -яо  пристально  взирали
совсем  в  другом  направлении!  Тюрьма  Старой  Республики, по-моему, самое
величественное здание во  всей  Венеции  -  но  как  могла  эта  дама  столь
пристально  взирать  на него, когда у ее ног захлебывалось ее родное дитя? И
темная, мрачная ниша, зияющая прямо напротив ее покоев, - что же могло  быть
в  ее  тенях, в ее очертаниях, в ее угрюмых, увитых плющом карнизах, чего бы
маркиза ди Ментони не видывала тысячу раз до того? Вздор -кто не знает,  что
в  такие  мгновения  глаз, подобно разбитому зеркалу, умножает образы своего
горя и видит близкую беду в бесчисленных отдаленных местах?
     На много ступеней выше маркизы, под аркою шлюза стоял,  разряженный,  и
сам  Ментони,  похожий на сатира. Время от времени он бренчал на гитаре, как
бы томимый смертельной скукой, а  в  перерывах  давал  указания  о  спасении
своего  ребенка.  Потрясенный  до отупения, я оцепенел с тех пор, как только
услышал крик, и, должно быть, предстал  перед  столпившимися  взволнованными
людьми  зловещим,  призрачным  видением,  когда,  бледный,  стоя неподвижно,
проплыл мимо них в погребальной гондоле.
     Все попытки оказались тщетными. Многие из самых настойчивых  в  поисках
умеряли  свои  усилия  и сдавались унылому горю. Казалось, для младенца было
мало надежды (а менее того для матери!), но сейчас из упомянутой темной ниши
в стене старой республиканской тюрьмы, расположенной напротив окон  маркизы,
в  полосу  света  выступила  фигура,  закутанная  в  плащ,  и, остановясь на
мгновение перед головокружительной крутизной, бросилась в воды  канала.  Еще
через  мгновение,  когда  этот  человек  стал,  держа  еще живого и дышащего
младенца, рядом с маркизой, намокший плащ раскрылся, падая складками  у  его
ног,  и перед изумленными зрителями предстала стройная фигура некоего совсем
молодого человека, имя которого тогда гремело почти до всей Европе.
     Ни слова не вымолвил спаситель. Но маркиза!  Сейчас  она  возьмет  свое
дитя,  прижмет  к  сердцу, вцепится в маленькое тельце, осыплет его ласками.
Увы! Другие руки взяли  дитя  у  незнакомца  -  другие  руки  взяли  дитя  и
незаметно  унесли  во дворец! А маркиза! Ее губы, ее прекрасные губы дрожат;
слезы собираются в ее глазах
- глазах, что, подобно аканту у Плиния, "нежны и почти  влажны".  Да!  Слезы
собираются  в  этих  глазах  -  и  смотрите! Дрожь пошла по всему ее телу, и
статуя стала живой! Бледный мраморный лик и даже мраморные ноги,  мы  видим,
внезапно  заливает  неукротимая  волна  румянца; ее хрупкое тело пронизывает
легкий озноб,  легкий,  как  дуновение  среди  пышных  серебристых  лилий  в
Неаполе.
     Почему  она покраснела? На этот вопрос нет ответа - быть может, потому,
что пораженная ужасом мать второпях покинула укромный  будуар,  забыв  обуть
крошечные ноги и накинуть на свои тициановские плечи подобающий наряд. Какая
сыщется  иная возможная причина для подобного румянца? для безумного взгляда
умоляющих  очей?  для   необычайного   колыхания   трепетных   персей?   для
конвульсивного  сжимания  дрожащей  руки?  -  той  руки, что нечаянно, когда
Ментони направился во дворец, опустилась на руку незнакомца.  Какая  сыщется
причина  для  тихого,  весьма  тихого  голоса,  которым  маркиза, прощаясь с
незнакомцем, произнесла бессмысленные слова? "Ты победил, - сказала она (или
я был обманут плеском воды), - ты победил: через час после восхода солнца  -
мы встретимся - да будет так!"
     =
     Шум  толпы  умолк,  огни  во  дворце  погасли, и незнакомец, которого я
теперь узнал, один стоял на каменных плитах. Он содрогался от  непостижимого
волнения  и  взглядом  искал  гондолу. Я не мог не предложить ему свою, и он
принял мою услугу. Добыв на шлюзе весло, мы направились к его жилищу,  а  он
тем  временем  быстро  овладел собою и завел речь о нашем прежнем отдаленном
знакомстве с большою и очевидною сердечностью.
     Есть предметы, говоря о которых, мне  приятно  вдаваться  в  мельчайшие
подробности. Личность этого незнакомца - буду аттестовать его так, ибо тогда
он  еще  являлся незнакомцем для всего мира - личность этого незнакомца один
из таких предметов. Он был скорее ниже, чем выше среднего роста; хотя бывали
мгновения,  когда  под  воздействием  сильной  страсти  его  тело  буквально
вырастало  и  опровергало  это утверждение. Легкая, почти хрупкая грация его
фигуры  заставляла  ожидать  от  него  скорее  той   деятельной   решимости,
высказанной  им у Моста Вздохов, нежели геркулесовой мощи, которую, как было
известно, он обнаруживал в  случае  большей  опасности.  Уста  и  подбородок
божества,   неповторимые,   дикие,   блестящие   глаза,   порою  прозрачные,
светло-карие, а порою сверкающие густою чернотой - изобилие  черных  кудрей,
сквозь  которые,  светясь,  проглядывало  чело  необычайной  ширины,  цветом
сходное со слоновой костью, - таковы были его черты, и я  не  видел  других,
столь  же классически правильных, кроме, быть может, у мраморного императора
Коммода. И все же его облик был таков, что подобных ему  впоследствии  никто
не видывал. Он не обладал единым, постоянно ему присущим выражением, которое
могло  бы  запечатлеться  в памяти; облик его, единожды увиденный, мгновенно
забывался, но забывался,  оставляя  неясное  и  непрестанное  желание  вновь
вспомнить  его.  Не  то  чтобы  никакая буйная страсть не отбрасывала четкое
отражение  на  зеркало  этого  лица  -  но  это  зеркало,  как  зеркалам   и
свойственно, не оставляло на себе следа страсти, как только та проходила.
     Прощаясь  со  мною  в  ночь нашего приключения, он просил меня, как мне
показалось, весьма настоятельно, посетить его очень  рано  следующим  утром.
Вскоре  после  восхода солнца я по его просьбе прибыл к нему в палаццо, одно
из  тех  гигантских  сооружений,  исполненных  мрачной,  но   фантастической
пышности,  что высятся над водами Большого канала невдалеке от Риальто. Меня
провели по широкой, извилистой лестнице, выложенной мозаикой, в  покои,  чья
непревзойденная  пышность прямо-таки вырывалась сиянием сквозь открывающуюся
дверь, роскошью ослепляя меня и кружа мне голову.
     Я знал, что мой знакомец богат. Молва говорила о его состоянии так, что
я даже осмеливался называть ее нелепым преувеличением. Но, оглядываясь, я не
мог заставить себя поверить,  будто  есть  в  Европе  хоть  один  подданный,
способный создать царственное великолепие, что горело и пылало кругом.
     Хотя,  как я сказал, солнце взошло, но светильники все еще пылали. Судя
по этому, а также по усталому виду моего знакомого, он всю прошлую  ночь  не
отходил  ко  сну.  В  архитектуре  и  украшениях покоя проступала явная цель
ослепить и ошеломить. В небрежении  оставались  decora  [украшения  (лат.).]
того,  что специалисты называют соответственностью частей или выдержанностью
стиля. Взгляд переходил с предмета на предмет, ни на чем не  останавливаясь:
ни  на  гротесках  греческих  живописцев,  ни  на статуях итальянской работы
лучших дней, ни на огромных, грубых египетских изваяниях. Богатые драпировки
в каждой части покоя колыхались  под  трепетные  звуки  грустной,  заунывной
музыки,  доносящейся  неведомо  откуда.  Чувства  притуплялись от смешанных,
перебивающих  друг  друга  благовоний,  клубящихся  на   причудливых   витых
курильницах  вкупе с бесчисленными вспышками и мигающими языками изумрудного
и фиолетового огня. Лучи только что взошедшего солнца озаряли все,  вливаясь
сквозь окна, в каждое из которых было вставлено но большому стеклу пунцового
оттенка.  Тысячекратно  отражаясь там и сям от завес, что спадали с карнизов
подобно потокам расплавленного серебра,  лучи  царя  природы  смешивались  с
искусственным   освещением  и  ложились,  как  бы  растекаясь  по  ковру  из
драгоценной золотой чилийской парчи.
     - Ха! ха! ха! ха! ха! ха! - засмеялся  хозяин  дома,  жестом  приглашая
меня сесть, как только я вошел, и сам бросаясь на оттоманку и вытягиваясь во
весь  рост. - Я вижу, - сказал он, заметив, что я не сразу мог примириться с
допустимостью столь необычного приветствия, -  я  вижу,  что  вы  ошеломлены
моими  апартаментами,  моими статуями, моими картинами, оригинальностью моих
понятий по части архитектуры и обмеблировки! Опьянели от моего  великолепия,
а?  Но прошу извинить меня, милостивый государь (здесь тон его переменился и
стал воплощением самой сердечности); прошу извинить меня за мой непристойный
смех. У вас был такой ошеломленный вид.  Кроме  того,  есть  вещи  настолько
забавные, что человек должен или засмеяться, или умереть. Умереть, смеясь, -
вот,  наверное,  самая великолепная изо всех великолепных смертей! Сэр Томас
Мор - превосходнейший был человек сэр  Томас  Мор,  -  сэр  Томас  Мор  умер
смеясь,  как  вы  помните.  А  в  "Абсурдностях" Равизия Текстора приводится
длинный перечень лиц, умерших тою же славною смертью. Знаете ли вы,  однако,
- продолжал  он  задумчиво,  -  что  в  Спарте  (которая  теперь  называется
Палеохорами), что в Спарте к западу от цитадели, среди  хаоса  едва  видимых
руин,  находится  нечто  наподобие цоколя, на котором поныне различимы буквы
LASM. Несомненно, это часть слова GELASMA [Смех (греч.).]. Так вот, в Спарте
стояла тысяча храмов и алтарей, посвященных тысяче разных божеств. И странно
до чрезвычайности, что алтарь Смеха пережил все остальные!  Но  в  настоящем
случае,  - тут его голос и манера странным образом переменились, - я не имею
права веселиться за ваш счет. У вас были основания изумляться. Вся Европа не
в  силах  создать  ничего  прекраснее  моей  ца