днее, чем мне, будет в него поверить.
     Размеры чудовища, о которых я судил  по  стволам  огромных
деревьев,  мимо  которых  оно  двигалось,  --  немногих  лесных
гигантов, устоявших  во  время  оползня,  --  были  значительно
больше  любого  из  океанских  судов.  Я  говорю  "судов",  ибо
чудовище  напоминало  их  своей   формой   --   корпус   нашего
семидесятичетырехпушечного военного корабля может дать довольно
ясное  представление  о его очертаниях. Рот у него помещался на
конце хобота длиною в шестьдесят-семьдесят  футов,  а  толщиною
примерно  с  туловище  слона. У основания хобота чернели клочья
густой шерсти -- больше чем на шкурах  дюжины  бизонов;  оттуда
торчали книзу и вбок два блестящих клыка вроде кабаньих, только
несравненно   больше.   По   обе  стороны  хобота  тянулось  по
гигантскому рогу  футов  в  тридцать-сорок,  призматическому  и
казавшемуся  хрустальным  -- в них ослепительно отражались лучи
заходящего  солнца.  Туловище  было  клинообразным  и   острием
направлено  вниз.  От  него шли две пары крыльев, каждая длиною
почти в сто ярдов; они располагались одна  над  другой  и  были
сплошь покрыты металлической чешуей, где каждая чешуйка имела в
диаметре  от десяти до двенадцати футов. Я заметил, что верхняя
пара  соединялась  с   нижней   толстой   цепью.   Но   главной
особенностью  этого страшного существа было изображение черепа,
занимавшее почти всю его грудь и ярко белевшее  на  его  темном
теле,  словно тщательно выписанное художником. Пока я глядел на
устрашающее животное и особенно  на  рисунок  на  его  груди  с
ужасом  и  предчувствием близкой беды, которое я не в силах был
побороть   никакими   усилиями   разума,   огромные    челюсти,
помещавшиеся на конце его хобота, внезапно раскрылись, и из них
раздался  громкий  и  горестный вопль, прозвучавший в моих ушах
зловещим предвестием; едва чудовище скрылось внизу холма, как я
без чувств упал на пол.
     Когда я очнулся, первым моим побуждение было,  разумеется,
сообщить  моему  другу  все,  что  я  видел  и  слышал,  -- и я
затрудняюсь объяснить  чувство  отвращения,  которое  почему-то
меня удержало.
     Но  как-то  вечером,  дня через три или четыре после этого
события, мы вместе сидели в комнате, где мне предстало видение;
я сидел в том же кресле у окна, а он полулежал вблизи  от  меня
на  софе.  Вызванные временем и местом ассоциации побудили меня
рассказать ему о странном явлении. Он выслушал меня  до  конца,
сперва  смеясь  от  души, а затем сделался необычайно серьезен,
словно не сомневался в моем  помешательстве.  В  эту  минуту  я
снова ясно увидел чудовище и с криком ужаса указал на него. Мой
друг  внимательно  посмотрел,  но  стал  уверять, что ничего не
видит, хотя я  подробно  описал  ему,  как  оно  спускается  по
оголенному склону холма.
     Моему   ужасу   не   было  предела,  ибо  я  счел  видение
предвестием моей смерти или, еще хуже, симптомом надвигающегося
безумия. Я в отчаянии откинулся на спинку кресла и закрыл  лицо
руками. Когда я открыл глаза, видения уже не было.
     К   моему  хозяину,  напротив,  вернулось  в  значительной
степени его прежнее спокойствие, и он очень подробно расспросил
меня о внешнем виде фантастического создания.  Когда  я  вполне
удовлетворил  его  на  этот  счет,  он  испустил глубокий вздох
облегчения,  точно  избавился  от  непосильного  бремени,  и  с
хладнокровием,    показавшимся   мне   жестоким,   вернулся   к
прерванному  разговору  о  некоторых   вопросах   умозрительной
философии.  Помню,  что  он  между  прочим  особенно подчеркнул
мысль, что главным  источником  всех  человеческих  заблуждений
является  склонность  разума  недооценивать  или  переоценивать
какой-либо  предмет  из-за   простой   ошибки   в   определении
расстояния.
     --  Так,  например, -- сказал он, -- для правильной оценки
влияния,   какое   окажет    на    человечество    повсеместное
распространение  демократии, непременно следовало бы принять во
внимание  отдаленность   эпохи,   когда   это   распространение
завершится.  А  между  тем, можете ли вы указать хотя бы одного
автора, пишущего о формах правления,  который  считал  бы  этот
вопрос достойным внимания?
     Тут  он на мгновение остановился, подошел к книжному шкафу
и достал элементарный курс естественной истории. Попросив  меня
поменяться с ним местами, чтобы ему легче было разбирать мелкую
печать,  он  сел в мое кресло у окна и, открыв книгу, продолжал
почти тем же тоном, что и прежде.
     -- Если бы не ваше подробное описание чудовища, --  сказал
он,  --  я,  пожалуй,  не  смог бы показать вам, что это такое.
Прежде всего позвольте  прочесть  вам  школьное  описание  рода
Sphinx,   семейство  Crepuscularia,  отряд  Lepidoptera,  класс
Insecta, то есть насекомых. Вот это описание:
     "Четыре перепончатых крыла, покрытых цветными чешуйками  с
металлическим   блеском;   рот  в  виде  закрученного  хоботка,
образованного  пр0одолжением  челюстей;  по  сторонам  его   --
зачатки  жвал  и  пушистые щупики. Нижняя пара крыл соединена с
верхней посредством жестких волосков; усики в  виде  удлиненной
призматической   булавы;  брюшко  заостренное.  Сфинкс  Мертвая
Голова иногда внушает немалый страх непросвещенным людям  из-за
печального  звука,  который  он издает, и эмблемы смерти на его
щитке".
     Он  закрыл  книгу  и  наклонился  вперед,  чтобы  найти  в
точности   то  положение,  в  котором  сидел  я,  когда  увидел
чудовище.
     -- Ну да, вот оно! -- воскликнул он, -- сейчас оно  ползет
вверх,  и,  должен  признать, вид у него необыкновенный. Однако
оно не так велико и не так удалено от вас, как  вы  вообразили.
Оно  ползет по паутине, которую какой-нибудь паук повесил вдоль
оконной рамы, и я  вижу,  что  длина  его  --  не  более  одной
шестнадцатой  дюйма, и такое же расстояние -- одна шестнадцатая
дюйма -- отделяет его от моего зрачка.


Эдгар Аллан По.
Бес противоречия


Пер. В.Рогов
Источник: "Эдгар По. Стихотворени. Проза", Изд-во "Худ.лит.", Москва, 1976,
          Библиотека Всемирной литературы, Серия вторая - литература XIX в.
OCR: Alexander Jurinsson


      В  рассмотрении  способностей  и  наклонностей   -   prima   mobilia
[перводвигателей (лат.)] человеческой души - френологи  не  уделили  места
побуждению, которое хотя по всей очевидности  и  существует  как  одно  из
врожденных, изначальных, непреодолимых чувств, но в  равной  степени  было
упущено из виду и  всеми  моралистами,  их  предшественниками.  По  чистой
гордыне разума все мы упустили его из виду. Мы позволили его существованию
ускользнуть от наших чувств единственно по недостатку веры, будь то вера в
Апокалипсис или вера в  Каббалу.  Само  представление  о  нем  никогда  не
приходит нам в голову просто потому, что в нем нет никакой надобности.  Мы
не видим нужды в этом влечении, в этой склонности. Мы не можем постичь его
необходимость.  Мы  не  понимаем,  да  и  не  могли   бы   понять,   ежели
представление об этом primum mobile и возникло бы - мы не могли бы понять,
каким образом оно способно приблизить человечество к его целям,  временным
или вечным. Нельзя  отрицать,  что  френология  и  в  весьма  значительной
степени вся метафизика были состряпаны a priori [до и вне  опыта  (лат.)].
Выдумывать схемы, диктовать  цели  богу  принялся  не  человек,  способный
понимать и наблюдать,  а  скорее  человек  интеллекта  и  логики.  Охватив
подобным  образом,  к  собственному  удовлетворению,  замыслы  Иеговы,  он
построил  из  этих  замыслов  бесчисленные  системы  мышления.  В  области
френологии,  например,  мы  сначала   решили,   по   вполне   естественным
основаниям, что божество повелело, дабы человек принимал  пищу.  Затем  мы
наделили человека органом питания,  бичом,  с  помощью  которого  божество
вынуждает человека принимать пищу, желает  он  того  или  нет.  Во-вторых,
установив,  что  бог  повелел  человеку  продолжать  род,  мы   немедленно
обнаружили и орган любострастия. Так  же  обстояло  с  воинственностью,  с
воображением, с причинностью, с даром созидания - коротко говоря, с каждым
органом, выражает ли он какую-либо склонность, моральную  особенность  или
же чисто интеллектуальную черту. И в этих  схемах  principia  [первопричин
(лат.)] человеческих действий последователи  Шпурцгейма,  верно  или  нет,
частично  или  в  целом,  но  все  же  лишь  следовали  по  стопам   своих
предшественников, выводя и  определяя  все  из  заранее  предустановленных
судеб рода человеческого и целей творца.
     Было бы мудрее, было бы безопаснее, если бы наша  классификация  (раз
уж мы должны классифицировать) исходила из того, как  человек  обычно  или
иногда поступает, а не из того, как, по  нашему  убеждению,  предназначило
ему поступать божество. Ежели мы не в силах  постичь  бога  в  его  зримых
деяниях, то как нам познать его непостижимые мысли, рождающие эти  деяния?
Ежели нам непонятны его объективные создания, то  как  его  понять  в  его
свободных желаниях и фазах созидания?
     Индукция a posteriori [после опыта  (лат.)]  вынудила  бы  френологию
признать  изначальным  и  врожденным  двигателем   человеческих   действий
парадоксальное нечто, которое за неимением  более  точного  термина  можно
назвать противоречивостью или упрямством. В том смысле, который я  имею  в
виду, это - mobile[побудительная причина (франц.)] без  мотива,  мотив  не
motivirt [мотивированный (искаж. нем.)]. По его подсказу мы действуем  без
какой-либо постижимой цепи; или, если это  воспримут  как  противоречие  в
терминах, мы можем модифицировать это  суждение  и  сказать,  что  по  его
подсказу мы поступаем так-то именно потому, что так поступать  не  должны.
Теоретически никакое основание не может  быть  более  неосновательным;  но
фактически нет основания сильнее.  С  некоторыми  умами  и  при  некоторых
условиях оно становится абсолютно неодолимым. Я столь же уверен в том, что
дышу, сколь и в том, что сознание вреда или ошибочности  данного  действия
часто оказывается единственной непобедимой силой, которая - и ничто иное -
вынуждает  нас  это  действие  совершить.  И  эта  ошеломляющая  тенденция
поступать себе во вред ради вреда не поддается анализу или отысканию в ней
скрытых элементов.  Это  врожденный,  изначальный,  элементарный  импульс.
Знаю, мне возразят, будто наше стремление упорствовать в поступках  именно
от сознания того, что мы в  них  упорствовать  не  должны,  является  лишь
разновидностью черты,  которую  френология  называет  воинственностью.  Но
самый беглый взгляд докажет ошибочность подобного предположения. В  основе
френологической "воинственности" лежит необходимость самозащиты. В  ней  -
наша охрана от повреждений физического характера. Ее суть - в  обеспечении
нашего благосостояния; и стремление к нему возбуждается одновременно с  ее
развитием.  Следовательно,  стремление  к   благосостоянию   должно   быть
возбуждено одновременно с любою разновидностью "воинственности", но в том,
что я называю противоречивостью,  не  только  не  возникает  стремление  к
благосостоянию,  но  нами  движет,  и   весьма   сильно,   чувство   прямо
противоположное.
     Обращение к собственной душе окажется, в конце концов, лучшим ответом
на только что отмеченную софистику. Всякий, кто  доверчиво  и  внимательно
вопрошает свою душу, не будет отрицать, что особенность,  о  которой  идет
речь, безусловно, коренная  черта.  Она  непостижима  столь  же,  сколь  и
очевидна. Нет человека, который  когда-нибудь  не  мучился  бы,  например,
непреоборимым  желанием  истерзать  слушателя  многословием  своих  речей.
Говорящий сознает, что вызывает недовольство; он  всемерно  хочет  угодить
собеседнику; обычно он изъясняется кратко, точно и ясно; самые  лаконичные
и легкие фразы вертятся у него на языке; лишь с трудом он удерживается  от
их произнесения; он боится разгневать того, к кому обращается;  и  все  же
его поражает мысль, что если он будет отклоняться  от  своего  предмета  и
нанизывать отступления, то гнев может  возникнуть.  Одной  подобной  мысли
достаточно. Неясный порыв вырастает в желание,  желание  -  в  стремление,
стремление - в неудержимую жажду, и жажда эта  (к  глубокому  огорчению  и
сожалению говорящего), несмотря на  все  могущие  возникнуть  последствия,
удовлетворяется.
     Перед нами работа, требующая скорейшего  выполнения.  Мы  знаем,  что
оттягивать  ее  гибельно.  Мы  слышим  трубный  зов:  то  кличет   нас   к
немедленной, энергической деятельности важнейшее, переломное событие  всей
нашей жизни. Мы пылаем, снедаемые нетерпением, мы жаждем приняться за труд
- предвкушение его славного итога воспламеняет  нам  душу.  Работа  должна
быть, будет сделана сегодня, и все же  мы  откладываем  ее  на  завтра;  а
почему? Ответа нет,  кроме  того,  что  мы  испытываем  желание  поступить
наперекор, сами не понимая почему. Наступает завтра, а  с  ним  еще  более
нетерпеливое желание исполнить свой долг,  но  по  мере  роста  нетерпения
приходит также безымянное, прямо-таки ужасающее - потому что  непостижимое
- желание медлить. Это  желание  усиливается,  пока  пролетают  мгновения.
Близок последний час. Мы содрогаемся от буйства борьбы, проходящей  внутри
нас, борьбы определенного с  неопределенным,  материи  с  тенью.  Но  если
единоборство зашло так далеко, то побеждает тень, и мы  напрасно  боремся.
Бьют часы, и это похоронный звон по нашему благополучию. В то же время это
петушиный крик для призрака, овладевшего нами. Он исчезает - его нет -  мы
свободны. Теперь мы готовы трудиться. Увы, слишком поздно!
     Мы стоим на краю пропасти. Мы всматриваемся в бездну  -  мы  начинаем
ощущать дурноту  и  головокружение.  Наш  первый  порыв  -  отдалиться  от
опасности.   Непонятно   почему,   мы   остаемся.   Постепенно    дурнота,
головокружение и страх сливаются в некое облако - облако чувства, которому
нельзя отыскать название. Мало-помалу, едва заметно, это облако  принимает
очертание, подобно дыму, что вырвался из бутылки, заключавшей джинна,  как
сказано в "Тысяче и одной ночи". Но из  нашего  облака  на  краю  пропасти
возникает и становится осязаемым образ куда более  ужасный,  нежели  какой
угодно сказочный джинн или  демон,  и  все  же  это  лишь  мысль,  хотя  и
страшная, леденящая до мозга костей бешеным упоением, которое мы находим в
самом ужасе. Это всего лишь представление о том, что мы  ощутим  во  время
стремительного  низвержения  с  подобной  высоты.  И  это  падение  -  эта
молниеносная гибель - именно потому, что ее сопровождает  самый  жуткий  и
отвратительный изо всех самых жутких и  отвратительных  образов  смерти  и
страдания, когда-либо являвшихся вашему  воображению,-  именно  поэтому  и
становится желаннее. И так как наш рассудок яростно  уводит  нас  от  края
пропасти - потому мы с такой настойчивостью к  нему  приближаемся.  Нет  в
природе  страсти,  исполненной  столь  демонического  нетерпения,   нежели
страсть того, кто,  стоя  на  краю  пропасти,  представляет  себе  прыжок.
Попытаться хоть  на  мгновение  думать  означает  неизбежную  гибель;  ибо
рефлексия лишь внушает нам воздержаться, и потому, говорю я, мы и не можем
воздержаться. Если рядом не найдется дружеской руки, которая  удержала  бы
нас, или если нам не удастся внезапным усилием  отшатнуться  от  бездны  и
упасть навзничь, мы бросаемся в нее и гибнем.
     Можно рассматривать подобные поступки как нам вздумается, и все равно
будет ясно, что исходят они единственно от духа Противоречия. Мы совершаем
их, ибо чувствуем,  что  не  должны  их  совершать.  Никакого  объяснимого
принципа за ними не кроется; и, право, мы могли бы счесть  это  стремление
поступать наперекор прямым подсказом нечистого,  ежели  бы  порою  оно  не
служило добру.
     Я сказал все это, дабы в какой-то мере ответить на ваш вопрос -  дабы
объяснить вам, почему я здесь - дабы  оставить  вам  нечто,  имеющее  хоть
слабую видимость причины тому, что я закован в эти цепи и обитаю в  камере
смертников. Не будь я столь пространным,  вы  или  могли  бы  понять  меня
совсем уж превратно, или, заодно с чернью, сочли бы меня пометанным. А так
вы с легкостью увидите, что я - одна из  многих  неисчислимых  жертв  Беса
Противоречия.
     Никакой поступок не мог быть взвешен  с  большей  точностью.  Недели,
месяцы я обдумывал  способ  убийства.  Я  отверг  тысячу  планов,  ибо  их
выполнение влекло за  собою  вероятность  случайного  раскрытия.  Наконец,
читая какие-то французские мемуары, я обнаружил в них описание  того,  как
мадам  Пило  была  поражена  почти  фатальным   недугом   при   посредстве
отравленной свечи. Идея эта мгновенно привлекла меня.  Я  знал,  ^то  тот,
кого я наметил в жертвы, имел привычку читать в постели. Знал я также, что
его комната тесна и  плохо  проветривается.  Но  нет  нужды  докучать  вам
излишними подробностями. Нет нужды описывать нехитрые уловки,  при  помощи
которых я подменил свечу из шандала в его спальне другою,  сделанною  мною
самим. На следующее  утро  его  нашли  мертвым  в  постели,  и  заключение
коронера гласило: "Смерть от руки божией".
     Унаследовав его состояние, я многие  годы  благоденствовал.  Мысль  о
разоблачении ни разу не посещала мой мозг. От  остатков  роковой  свечи  я
самым тщательным образом избавился. Я не оставил и тени улики, при  помощи
которой возможно было бы осудить меня за преступление или даже заподозрить
в нем. Непостижимо, сколь полное чувство удовлетворения возникало  в  моем
сердце,  пока  я  размышлял  о  совершенной  моей   безопасности.   Весьма
длительное время я упивался  этим  чувством.  Оно  доставляло  мне  больше
истинного наслаждения, нежели  все  мирские  преимущества,  истекающие  из
моего греха. Но  наконец  наступила  пора,  когда  отрадное  чувство  едва
заметно  превратилось  в  неотвязную  и  угнетающую   мысль.   Именно   ее
неотвязность и угнетала. Я едва был в сипах избавиться от нее хотя  бы  на
миг. Нередко у  нас  в  ушах,  или,  вернее,  в  памяти,  вертится  припев
какой-нибудь пошлой песни или ничем не  примечательные  обрывки  оперы.  И
мучения наши не уменьшатся, если  песня  сама  по  себе  будет  хороша,  а
оперный мотив - достоин высокой оценки. Подобно этому и  я  наконец  начал
ловить себя на том, что постоянно думаю о своей безопасности и едва слышно
повторяю себе под нос: "Нечего бояться".
     Однажды, прогуливаясь по улицам, я внезапно заметил, что бормочу  эти
привычные слова вполголоса. В припадке своеволия я переиначил их следующим
образом: "Нечего бояться - нечего бояться - да - если только я по глупости
сам не сознаюсь!"
     Не успел я выговорить эти слова, как ледяной холод окатил мне сердце.
У меня был известный опыт подобных припадков противоречия (природу которых
я старался вам объяснить), и я отчетливо вспомнил,  что  ни  разу  мне  не
удалось успешно противостоять их натиску.  И  ныне  то,  что  я  сам  себе
небрежно внушил - будто я могу оказаться таким  глупцом,  что  сознаюсь  в
совершенном мною убийстве - возникло передо мною, как само привидение моей
жертвы,- и поманило меня к смерти.
     Сперва я попытался стряхнуть с души этот  кошмар.  Я  ускорил  шаг  -
пошел быстрее - еще быстрее - наконец побежал. Я испытывал бешеное желание
завопить во весь голос. Каждая последующая волна мысли обдавала меня новым
ужасом, ибо, увы! я хорошо, слишком хорошо сознавал, что в моем  положении
подумать - значит погибнуть. Я все ускорял шаг. Я метался как  сумасшедший
по запруженным толпами улицам. Наконец  прохожие  встревожились  и  начали
меня преследовать. И тогда я почувствовал, что судьба моя свершилась. Я бы
вырвал себе язык, если бы мог, но в ушах у меня прогремел грубый  голос  -
чья-то рука  еще  более  грубо  схватила  меня  за  плечо.  Я  повернулся,
задыхаясь. На единый миг я ощутил все муки удушья; я ослеп, оглох,  голова
моя кружилась; и тогда, как мне показалось, некий невиди