. Он не
только сам бежал без оглядки от этой пристани, но никак не мог
оставить там лодку. Конечно же, он пустил ее плыть по течению.
Последуем и дальше за игрой нашего воображения. Утром негодяй с
ужасом узнает, что лодку поймали и отвели туда, где он имеет
обыкновение бывать чуть ли не ежедневно, туда, где он, возможно,
обязан бывать по долгу службы. В эту же ночь, не посмев взять из
конторы руль, он забирает лодку. Итак, где теперь находится эта
лодка, лишенная руля? Вот что нам надо узнать прежде всего.
Первые сведения о ней будут нашим первым шагом к верному успеху.
Эта лодка с быстротой, которая удивит даже нас самих, приведет
нас к тому, кто плыл на ней в полночь этого рокового
воскресенья. Одно подтверждение последует за другим, и убийца
будет обнаружен.

(По причинам, которые мы не будем называть, но которые многие
наши читатели поймут без всяких объяснений, мы взяли на себя
смелость изъять из врученной нам рукописи подробности того, как
были использованы немногочисленные улики, обнаруженные Дюпеном.
Мы считаем необходимым лишь вкратце сообщить, что цель была
достигнута и что префект добросовестно, хотя е с большой
неохотой, выполнил условия своего договора с шевалье. Статья
мистера По завершается следующим образом. - Ред. [Из журнала, в
котором впервые была напечатана эта статья.])

Само собой разумеется, что я говорю тут только о совпадениях, и
ни о чем другом. Того, что я сказал об этом выше, должно быть
достаточно. В моем собственном сердце нет веры в
сверхъестественное. Ни один мыслящий человек не станет отрицать
двоицы - Природы и ее Бога. Бесспорно и то, что последний, творя
первую, может по своей воле управлять ею и изменять ее. Я говорю
- "по своей воле", ибо речь здесь идет о воле, а не о власти,
как это предполагает безумие логики. Конечно, Всевышний может
менять свои законы, но мы оскорбляем его, выдумывая
необходимость такого изменения. Эти законы с самого начала были
созданы так, чтобы обнять любые возможности, какие только таило
в себе будущее. Для Бога все - только теперь.

И я повторяю, что рассматриваю все, о чем здесь шла речь, только
как совпадения. И далее: вдумываясь в мой рассказ, нетрудно
усмотреть, что между судьбой злополучной Мэри Сесилии Роджерс -
насколько эта судьба известна - и историей некой Мари Роже
вплоть до определенного момента существует параллелизм,
поразительная точность которого приводит в смущение рассудок.
Да, усмотреть это нетрудно. Но не следует полагать, будто я
продолжил грустную историю Мари после упомянутого выше момента и
проследил весь путь раскрытия тайны ее смерти с задней мыслью,
желая намекнуть на дальнейшие совпадения или даже давая понять,
что меры, принятые в Париже для обнаружения убийцы хорошенькой
гризетки, или меры, опирающиеся на сходный анализ, привели бы и
здесь к таким же результатам.

Ведь следует помнить, что при таком ходе рассуждений даже самое
крохотное различие в фактах того и другого случая могло бы
привести к колоссальному просчету, потому что тут обе цепи
событий начали бы расходиться. Точно так же в арифметике ошибка,
сама по себе ничтожнейшая, в ходе вычислений после ряда
умножений может дать результат, чрезвычайно далекий от
истинного. К тому же не следует забывать, что та самая теория
вероятности, на которую я ссылался, налагает запрет на всякую
мысль о продолжении такого параллелизма - налагает с
решительностью, находящейся в прямой зависимости от длительности
и точности уже установленного параллелизма. Это одна из тех
аномалий, которые, хотя и чаруют умы, далекие от математики, тем
не менее полностью постижимы только для математиков. Например,
обычного читателя почти невозможно убедить, что при игре в кости
двукратное выпадение шестерки делает почти невероятным выпадение
ее в третий раз и дает все основания поставить против этого
любую сумму. Заурядный интеллект не может этого воспринять, он
не может усмотреть, каким образом два броска, принадлежащие уже
прошлому, могут повлиять на бросок, существующий еще пока только
в будущем. Возможность выпадения шестерки кажется точно такой
же, как и в любом случае - то есть зависящей только от того, как
именно будет брошена кость. И это представляется настолько
очевидным, что всякое возражение обычно встречается насмешливой
улыбкой, а отнюдь не выслушивается с почтительным вниманием.
Суть скрытой тут ошибки - грубейшей ошибки - я не могу объяснить
в пределах места, предоставленного мне здесь, а людям,
искушенным в философии, никакого объяснения и не потребуется.
Тут достаточно будет сказать, что она принадлежит к бесконечному
ряду ошибок, которые возникают на пути Разума из-за его
склонности искать истины в частностях.

__________

Перевод И. Гуровой

OCR: Alexander D. Jurinsson



   Эдгар Аллан По
   Остров феи


   Перевод В. Рогова



                           Nullus enim locus sine gemo est.
                                                Servius (1)

   "La musique, - пишет Мармонтель в тех "Contes Moraux"
(2), которым во всех наших переводах упорно дают заглавие
"Нравственные повести", как бы в насмешку над их истинным
содержанием, - la musique est le seui des talents qui
joiissent de lui- meme; tous les autres veulent des temoins"
(3). Здесь он смешивает наслаждение, получаемое от нежных
звуков, со способностью их творить. Талант музыкальный, не
более всякого другого, в силах доставлять наслаждение в
отсутствие второго лица, способного оценить упражнения в
нем. И то, что он создает эффекты, коими вполне можно
наслаждаться в одиночестве, лишь роднит его с другими
талантами. Идея, которую писатель не то не сумел ясно
выразить, не то принес в жертву присущей его нации любви к
острой фразе, - несомненно, вполне разумная идея о том, что
музыку самого высокого рода наилучшим образом можно оценить,
когда мы совсем одни. С положением, выраженным таким
образом, немедленно согласится всякий, кто любит музыку и
ради ее самой, и ради ее духовного воздействия. Но есть
одно наслаждение, еще доступное падшему роду человеческому,
- и, быть может, единственное, - которое даже в большей
мере, нежели музыка, возрастает, будучи сопутствуемо
чувством одиночества. Разумею счастье, испытываемое от
созерцания природы. Воистину человек, желающий узреть славу
божию на земле, должен узреть ее в одиночестве. По крайней
мере, для меня жизнь - не только человеческая, но в любом
виде, кроме жизни безгласных зеленых существ, произрастающих
из земли, - портит пейзаж и враждует с духом - покровителем
местности. Говоря по правде, я люблю рассматривать темные
долины, серые скалы, тихо улыбающиеся воды, леса, что
вздыхают в непокойной дремоте, и горделивые, зоркие горы, на
все взирающие свысока, - я люблю рассматривать их как части
одного огромного целого, наделенного ощущениями и душою, -
целого, чья форма (сферическая) наиболее совершенна и
всеобъемлюща; чья тропа пролегает в семье планет; чья робкая
прислужница - луна; чей покорный богу властелин - солнце;
чья жизнь - вечность; чья мысль - о некоем божестве; чье
наслаждение - в познании; чьи судьбы теряются в
бесконечности; чье представление о нас подобно нашему
представлению об animalculae (4), кишащих у нас в мозгу, -
вследствие чего существо это представляется нам сугубо
материальным и неодушевленным, подобно тому как. наверное,
мы представляемся этим animalculae.
   Наши телескопы и математические исследования постоянно
убеждают нас - невзирая на нужные рацеи наиболее
невежественной части духовенства, - что пространство и,
следственно, объем имеют важное значение для Всевышнего.
Звезды движутся по циклам, наиболее годным для вращения
наибольшего количества тел без их столкновения. Тела эти
имеют в точности такую форму, дабы вместить наивозможно
большее количество материи в пределах данной поверхности; а
сама поверхность расположена таким образом, дабы разместить
на ней большее количество насельников, нежели на той же
самой поверхности, расположенной иначе. И бесконечность
пространства - не довод против мысли о том, что бога заботит
объем, ибо для его заполнения может существовать бесконечное
количество материи. И так как мы ясно видим, что наделение
материи жизненною силою является принципом, и, насколько мы
можем судить, ведущим принципом в деяниях божества, то вряд
ли будет логичным предполагать, будто принцип этот
ограничивается пределами малого, где мы каждый день
усматриваем его проявление, и не распространяется на
великое.
   Если мы обнаруживаем циклы, до бесконечности вмещающие
другие циклы, но все имеющие некий единый отдаленный центр
коловращения - божество, то не можем ли мы по аналогии
представить себе существование жизней в жизнях, меньших в
больших, и все в пределах божественного духа? Коротко
говоря, мы в своей самонадеянности заблуждаемся до безумия,
когда предполагаем, будто человек в своей временной или
грядущей жизни значит во вселенной больше, нежели те "глыбы
долины", которые он возделывает и презирает, отказываясь
видеть в них душу, лишь на том основании, что он действий
этой души не замечал (5).
   Эти и им подобные мысли всегда придавали моим раздумьям,
когда я находился в горах или в лесах, на речном или на
морском берегу, оттенок того, что будничный мир не преминул
бы назвать фантастическим. Мои скитания по таким местностям
были многочисленны, исполнены любознательности и часто
велись в одиночестве; и любопытство, с каким я блуждал по
многим тенистым, глубоким долинам или созерцал небеса,
отраженные во многих ясных озерах, было любопытство, во
много раз усугубленное мыслью о том, что я блуждаю и
созерцаю один. Какой это насмешливый француз (6) сказал
относительно известного произведения Циммермана, что "la
solitude est une belle chose; mais il faut queiqu'un pour
vous dire que la solitude est une belle chose" (7) Остроумие
этой фразы нельзя отрицать: но подобной необходимости и
нет.
   Во время одного из моих одиноких странствий по далекому
краю гор, краю печально вьющихся рек и уныло дремлющих озер
мне довелось набрести на некий ручей и остров. Порою
июньского шелеста листвы я неожиданно наткнулся на них и
распростерся на дерне под сенью ветвей благоухающего куста
неизвестной мне породы, дабы предаться созерцанию и дремоте.
Я почувствовал, что видеть окружающее дано было мне одному -
настолько оно походило на призрачное видение.
   По всем сторонам - кроме западной, где начинало садиться
солнце, - поднимались зеленые стены леса. Речка, которая в
этом месте делала крутой поворот, казалось, не могла найти
выхода и поглощалась на востоке густой зеленой листвой, а с
противоположной стороны (так представлялось мне, пока я
лежал растянувшись и смотрел вверх) беззвучно и непрерывно
низвергался в долину густой пурпурно- золотой каскад
небесных закатных потоков.
   Примерно посередине небольшого пространства, которое
охватывал мой мечтательный взор, на водном лоне дремал
круглый островок, покрытый густою зеленью.

   Так тень и берег слиты были,
   Что словно в воздухе парили, -

   чистая вода была так зеркальна, что едва было возможно
сказать, где именно на склоне, покрытом изумрудным дерном,
начинаются ее хрустальные владения.
   С того места, где я лежал, я мог охватить взглядом и
восточную и западную оконечности острова разом и заметил
удивительно резкую разницу в их виде. К западу помещался
сплошной лучезарный гарем садовых красавиц. Он сиял и рдел
под бросаемыми искоса взглядами солнца и прямо-таки смеялся
цветами. Короткая, упругая, ароматная трава пестрела
асфоделиями. Было что-то от Востока в очертаниях и листве
деревьев - гибких, веселых, прямых, ярких, стройных и
грациозных, с корою гладкой, глянцевитой и пестрой. Все как
бы пронизывало ощущение полноты жизни и радости; и хотя с
небес не слетало ни дуновения, но все колыхалось - всюду
порхали бабочки, подобные крылатым тюльпанам (8).
   Другую, восточную часть острова окутывала чернейшая тень.
Там царил суровый, но прекрасный и покойный сумрак. Все
деревья были темного цвета; они печально клонились, свиваясь
в мрачные, торжественные и призрачные очертания, наводящие
на мысли о смертельной скорби и безвременной кончине. Трава
была темна, словно хвоя кипариса, и никла в бессилии; там и
сям среди нее виднелись маленькие неказистые бугорки,
низкие, узкие и не очень длинные, похожие на могилы, хотя и
не могилы, и поросшие рутой и розмарином. Тень от деревьев
тяжко ложилась на воду, как бы погружаясь на дно и
пропитывая мраком ее глубины. Мне почудилось, будто каждая
тень, по мере того как солнце опускалось ниже и ниже,
неохотно отделялась от породившего ее ствола и поглощалась
потоком; и от деревьев мгновенно отходили другие тени вместо
своих погребенных предтеч.
   Эта идея, однажды поразив мою фантазию, возбудила ее, и я
погрузился в грезы. "Если и был когда-либо очарованный
остров, - сказал я себе, - то это он. Это приют немногих
нежных фей, переживших гибель своего племени. Их ли это
зеленые могилы? Расстаются ли они со своею милою жизнью,
как люди? Или, умирая, они скорее грустно истаивают,
мало-помалу отдавая жизнь богу, как эти деревья отделяют от
себя тень за тенью, теряя свою субстанцию? И не может ли
жизнь фей относиться к поглощающей смерти, как дерево - к
воде, которая впитывает его тень, все чернея и чернея?"
   Пока я, полузакрыв глаза, размышлял подобным образом,
солнце стремительно клонилось на отдых, и скорые струи
кружились вокруг острова, качая большие, ослепительно белые
куски платановой коры, которые так проворно скользили по
воде, что быстрое воображение могло превратить их во что
угодно, - пока я размышлял подобным образом, мне
представилось, что фигура одной из тех самых фей, о которых
я грезил, медленно перешла во тьму из освещенной части
острова. Она выпрямилась в удивительно хрупком челне, держа
до призрачности легкое весло. В медливших погаснуть лучах
облик ее казался радостным - но скорбь исказила его, как
только она попала в тень. Плавно скользила она и, наконец,
обогнув остров, вновь очутилась в лучах. "Круг, только что
описанный феей, - мечтательно подумал я, - равен краткому
году ее жизни. То были для нее зима и лето. Она
приблизилась к кончине на год; ибо я не мог не заметить, что
в темной части острова тень ее отпала от нее и была
поглощена темною водою, от чего чернота воды стала еще
чернее".
   И вновь показался челн и фея на нем, но в облике ее
сквозили забота и сомнение, а легкая радость уменьшилась. И
вновь она вплыла из света во тьму (которая мгновенно
сгустилась), и вновь ее тень, отделяясь, погрузилась в
эбеновую влагу и поглотилась ее чернотою. И вновь и вновь
проплывала она вокруг острова (пока солнце поспешно отходило
ко сну), и каждый раз, выходя из темноты, она становилась
печальнее, делалась более слабой, неясной и зыбкой, и каждый
раз, когда она переходила во тьму, от нее отделялась все
более темная тень, растворяясь во влаге, все более черной.
И наконец, когда солнце совсем ушло, фея, лишь бледный
призрак той, какою была до того, печально вплыла в эбеновый
поток, а вышла ли оттуда - не могу сказать, ибо мрак объял
все кругом, и я более не видел ее волшебный облик.

------------------------------------------------------------

   1) - Ибо нет места без своего духа-покровителя. Сервий
        (лат).
   2) - Moraux - здесь производное от moeurs и означает "о
        нравах"
   3) - Музыкальность - единственный талант, который
        довольствуется сам собою; все остальные требуют
        второго лица (фр.)
   4) - микроскопических существах (лат.).
   5) - Говоря о приливах, Помпонии Мела в своем трактате
        "De situ orbis" утверждает, что "или мир - огромное
        животное, или..." и т. д. (Прим. авт.)
   6) - Бальзак; передаю общий смысл - точных слов не помню.
        (Прим. авт.)
   7) - Одиночество - прекрасная вещь; но ведь необходимо,
        чтобы кто-то вам сказал, что одиночество - прекрасная
        вещь (фр.).
   8) - Florem putares nare per liquidum aethere. - P.
        Commire. (Ты полагаешь, что цветок рождается из
        Текучего эфира. Отец Коммир; лат.).



БЕРЕНИКА

Эдгар Аллан ПО



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://bestlibrary.org.ru


   Dicebant mihi sodales, si  sepulchrum  amicae  visitarem,  curas  mea
aliquantulum fore levatas

   Ebn Zaiat

   <Мне говорили собратья, что, если я навещу могилу подруги,  горе  мое
исцелится (лат.).
   Ибн-Зайат.>

   Печаль многосложна. И многострадальность человеческая необъятна.  Она
обходит землю, склоняясь, подобно радуге, за ширь горизонта,  и  обличья
ее так же изменчивы, как переливы радуги; столь же непреложен каждый  из
ее тонов в отдельности, но смежные, сливаясь, как в  радуге,  становятся
неразличимыми, переходят друг в друга. Склоняясь за ширь горизонта,  как
радуга! Как же так вышло,  что  красота  привела  меня  к  преступлению?
Почему мое стремление к мирной жизни накликало беду?  Но  если  в  этике
говорится, что добро приводит и ко злу, то так же точно в жизни и печаль
родится из радости. И то память о былом  блаженстве  становится  сегодня
истязательницей, то оказывается, что причина - счастье, которое могло бы
сбыться когда-то.
   При крещении меня нарекли Эгеем, а фамилию я называть  не  стану.  Но
нет в нашем краю дворцов и покоев более освященных веками, чем сумрачные
и угрюмые чертоги, перешедшие ко мне от отцов и дедов. Молва приписывала
нам, что в роду у нас все  не  от  мира  сего;  это  поверье  не  лишено
оснований,  чему  свидетельством  многие  причуды  в  устройстве  нашего
родового гнезда, в росписи стен парадного зала и  гобеленах  в  спальных
покоях, в повторении  апокрифических  изображений  каких-то  твердынь  в
нашем  гербовнике,  а  еще  больше  в  галерее  старинной  живописи,   в
обстановке библиотеки и, наконец, в необычайно странном подборе  книг  в
ней.
   С этой комнатой и с ее книгами у меня связано все с тех  пор,  как  я
помню себя; с книгами, о которых, однако, я  не  стану  говорить.  Здесь
умерла моя мать. Здесь появился на свет я. Но ведь так только говорится,
- словно раньше меня не  было  совсем,  словно  душа  моя  уже  не  жила
какой-то предыдущей жизнью. Вы не согласны? Не будем спорить.  Сам  я  в
этом убежден, а убеждать других не охотник.  Живет  же  в  нас,  однако,
память о воздушных образах, о, взорах, исполненных глубокого,  духовного
смысла, о звуках мелодичных, но печальных; н от нее не  отделаешься,  от
этой памяти, подобной тени чего-то, неясной, - изменчивой, ускользающей,
робкой; и, как и без тени, я не мыслю без нее своего существования, пока
солнце моего разума светит.
   В этой вот комнате я и родился. И поскольку, едва  опомнившись  после
долгой ночи кажущегося - но только кажущегося -  небытия,  я  очнулся  в
сказочных пределах, во дворце воображения, сразу же  одиноким  схимником
мысли и книгочеем, то ничего нет удивительного, что на окружающую  жизнь
я смотрел пристально-неподвижным взглядом, что отрочество свое я  провел
за книгами, что, забывшись в грезах, не заметил, как прошла  юность;  но
когда, с годами, подступившая зрелость застала меня все там же, в  отчем
доме, то поистине странно было, как  тогда  вся  жизнь  моя  замерла,  и
удивительно, как все установившиеся было представления поменялись в моем
уме местами. Реальная жизнь, как она есть, стала казаться мне видением и
не более как  видением,  зато  безумнейшие  фантазии  теперь  не  только
составляли смысл каждодневного моего бытия, а стали  для  меня  поистине
самим бытием, единственным и непреложным.

***

   Береника доводилась мне кузиной, мы росли вместе, под  одной  крышей.
Но по-разному росли мы: я - хилый и болезненный, погруженный в  сумерки;
она - стремительная, прелестная; в ней жизнь била ключом, ей - только бы
и  резвиться  на  склонах  холмов,  мне  -  все  корпеть   над   книгами
отшельником; я -  ушедший  в  себя,  предавшийся  всем  своим  существ