ась и улыбалась, не жалуясь,  ибо  видела,  что
живописец (всюду прославленный)  черпал  в  труде  своем  жгучее  упоение  и
работал днем и ночью, дабы запечатлеть ту, что так любила его  и  все  же  с
каждым днем делалась удрученнее и  слабее.  И  вправду,  некоторые  видевшие
портрет шепотом говорили о сходстве как о великом чуде, свидетельстве и дара
живописца  и  его  глубокой  любви  к  той,  кого  он  изобразил   с   таким
непревзойденным искусством. Но наконец, когда труд близился к завершению,  в
башню перестали допускать посторонних; ибо в пылу  труда  живописец  впал  в
исступление и редко отводил взор от холста даже для того, чтобы взглянуть на
жену. И он не желал видеть, что оттенки, наносимые на  холст,  отнимались  у
ланит сидевшей рядом с ним. И когда  миновали  многие  недели  и  оставалось
только положить один мазок на уста и один полутон на зрачок,  дух  красавицы
снова вспыхнул, как пламя в светильнике. И тогда кисть коснулась  холста,  и
полутон был положен; и на один лишь миг живописец застыл, завороженный своим
созданием; но в следующий, все еще не отрываясь от  холста,  он  затрепетал,
страшно побледнел и, воскликнув  громким  голосом:  "Да  это  воистину  сама
Жизнь!", внезапно повернулся к своей возлюбленной: - Она была мертвой"


ОВАЛЬНЫЙ ПОРТРЕТ
                             (THE OVAL PORTRAIT)

     Впервые  опубликовано  в  журнале  "Graham's  Lady's  and   Gentleman's
Magazine" (Филадельфия) в апреле 1842  г.  под  названием  "Life  in  Death"
("Жизнь в смерти") Последнее прижизненное издание в  журнале  "The  Broadway
Journal" 26 апреля 1845 г. в сокращенном и переработанном виде. В частности,
был снят итальянский эпиграф к рассказу: "Он жив и заговорил бы, если бы  не
соблюдал обета молчания (Надпись на итальянской  картине,  изображающей  св.
Бруно)" и описание действия опиума на героя, которым открывался рассказ:
     "Лихорадка моя была сильна и упорна. Я перепробовал все средства, какие
только можно было достать в дикой области Апеннин, и  все  без  успеха.  Мой
слуга и единственный помощник, с которым мы очутились  в  уединенном  замке,
был слишком нервен и неловок, чтобы пустить мне  кровь,  да  я  и  без  того
немало потерял ее в схватке с бандитами. За  помощью  я  его  также  не  мог
послать. Наконец я вспомнил о небольшом запасе опиума,  который  хранился  у
меня вместе с табаком: в  Константинополе  я  привык  курить  табак  с  этим
зельем. Педро подал мне ящик.  Я  отыскал  в  нем  опиум.  Но  тут  возникло
затруднение: я не знал, сколько его полагается  брать  на  один  прием.  При
курении количество опиума не имело значения. Обычно я смешивал пополам опиум
с табаком, набивал трубку и выкуривал ее, не  испытывая  иной  раз  никакого
особенного действия. Случалось, что, выкурив две трети, я  замечал  признаки
умственного расстройства, которые заставляли меня бросить трубку. Во  всяком
случае, действие опиума проявлялось  так  постепенно,  что  не  представляло
серьезной опасности. Теперь случай был  совсем  другой.  Я  никогда  еще  не
принимал опиума внутрь. Мне случалось прибегать  к  лаудануму  и  морфию,  и
относительно этих средств я бы не стал колебаться. Но с употреблением опиума
я вовсе не был  знаком.  Педро  знал  об  этом  не  больше  моего,  так  что
приходилось действовать наудачу. Впрочем, я не  долго  колебался,  решившись
принимать его постепенно. На первый раз, думал я, приму  совсем  мало.  Если
это не подействует, буду  увеличивать  дозу  до  тех  пор,  пока  не  спадет
лихорадка или не явится благодетельный сон, который так был  мне  нужен,  но
уже неделю бежал от  моих  смятенных  чувств.  Без  сомнения,  состояние,  в
котором я находился, - а я был  уже  в  преддверии  бреда,  -  помешало  мне
уразуметь нелепость моего намерения устанавливать большие и малые  дозы,  не
имея никакого масштаба для сравнения. Мне и в голову не приходило, что  доза
чистого опиума, которая кажется мне ничтожной,  на  самом  деле  может  быть
огромной. Напротив, я хорошо помню,  что  с  полной  уверенностью  определил
количество, необходимое для первого приема, сравнивая  его  с  целым  куском
опиума, находившимся в моем распоряжении. Порция, которую  я  проглотил  без
всяких опасений, представляла очень малую часть всего куска, находившегося в
моих руках".

     1*  Радклиф,  Анна  (1764-1823)  -   английская   писательница,   автор
готических романов "Удольфские тайны" (1794), "Итальянец"  (1797),  действие
которых происходит в Италии.
     2* Салли, Томас (1783-1872) -  американский  художник,  создатель  ряда
женских портретов, исполненных мягкой интимности.

     * Примечания составлены А. Н. Николюкиным. Воспроизводятся (с опущением
библиографических  данных)  по  изданию:  Эдгар  А.  По.   Полное   собрание
рассказов. М.: Наука, 1970. Серия "Литературные памятники". - Прим. ред.



    Эдгар Алан По.
    Не закладывай черту своей головы


     Перевод Н.М. Демиуровой
     СПб.: ООО "Издательство "Кристалл"", 1999.
     Серия Библиотека мировой литературы
     OCR Бычков М.Н.


                             Рассказ с моралью

     "Con tal que las costumbres de un autor"  -  пишет  дон  Томас  де  Лас
Торрес {1*} в предисловии к своим "Любовным стихам", - "sean puras у castas,
importa muy poco que no sean igualmente severas sus obras", что  в  переводе
на простой  язык  значит  если  нравственность  самого  автора  не  вызывает
сомнений, неважно, что за мораль содержится в его книгах. Мы  полагаем,  что
дон Торрес за это утверждение  находится  сейчас  в  чистилище.  Поэтической
справедливости ради стоило бы продержать  его  там  до  тех  пор,  пока  его
"Любовные стихи" не будут распроданы или не покроются на полках пылью  из-за
отсутствия читателей. В каждой книге должна  быть  мораль;  и,  что  гораздо
важнее, критики давно уже обнаружили, что в каждой книге она  есть.  Не  так
давно Филипп Меланхтон {2*} написал комментарий к "Войне  мышей  и  лягушек"
{3*}, где доказал, что целью поэта было возбудить отвращение к мятежу.  Пьер
Ла Сен {4*} пошел дальше, заявив, что поэт имел  намерение  внушить  молодым
людям, что в еде и питье  следует  соблюдать  умеренность.  Точно  таким  же
образом Якобус Гюго {5*} утверждает, что в лице Эвнея {6*}  Гомер  изобразил
Жана Кальвина {7*}, в Антиное {8*} - Мартина  Лютера,  в  лотофагах  {9*}  -
вообще протестантов, а в гарпиях - голландцев. Новейшие наши схоласты  столь
же проницательны. Эти молодцы находят скрытый смысл  в  "Допотопных"  {10*},
нравоучение в "Поухатане" {11*}, новую философию в "Робине-Бобине"  {12*}  и
трансцендентализм в "Мальчике-с-пальчике". Словом, они доказали, что если уж
кто-нибудь берется за перо, то обязательно с самыми глубокими  мыслями.  Так
что авторам теперь  не  о  чем  беспокоиться.  Романист,  к  примеру,  может
совершенно не думать о морали.
     Она в книге есть - где именно, неизвестно, но есть,  -  а  в  остальном
пусть критики и мораль позаботятся о себе сами. А когда  пробьет  час,  все,
что хотел сказать этот господин (я имею в виду, конечно, романиста), и  все,
чего он не хотел сказать, все предстанет на  суд  в  "Дайеле"  {13*}  или  в
"Даун-Истере" {14*}, равно как и то, что он должен был хотеть, и то, что  он
явно собирался хотеть, - словом, в конце концов, все будет в порядке.
     Итак, нет никаких причин для обвинений, возведенных на меня  некоторыми
неучами, - что я якобы не написал ни одного морального рассказа или, вернее,
рассказа с моралью. Не этим критикам выводить меня на  чистую  воду,  не  им
читать мне мораль, - впрочем, тут я умолкаю. Пройдет совсем немного времени,
и "Североамериканское трехмесячное обозление" {15*} заставит  их  устыдиться
собственной глупости. Тем временем, чтоб избежать расправы -  чтоб  смягчить
выставленные  против  меня  обвинения  -  я   предлагаю   вниманию   публики
нижеследующую печальную историю, историю, мораль которой совершенно  ясна  и
несомненна, ибо всякий, кто только захочет,  может  узреть  ее  в  заглавии,
напечатанном крупными буквами. Прошу воздать  мне  должное  за  этот  прием,
гораздо более остроумный, чем у Лафонтена и  всех  прочих,  что  приберегают
нравоучение до самой последней минуты, а потом подсовывают его вам в  конце,
словно изжеванный окурок.
     Defuncti injuria ne  afficiantur  {Правонарушение  мертвого  неподсудно
(лат.).} - таков был закон двенадцати таблиц {16*}, а De  mortuis  nil  nisi
bonum {О мертвых ничего, кроме хорошего {17*}  (лат.).}  -  тоже  прекрасное
изречение, хоть покойный, о котором идет здесь речь,  возможно,  всего  лишь
покойный старый диван. Вот почему я далек от мысли поносить моего  почившего
друга, Тоби Накойчерта. Жизнь у него, правда, была собачья, да  и  умер  он,
как собака {18*}; но он не несет вины за свои  грехи.  Они  были  следствием
некоторого врожденного недостатка его матери. Когда он  был  еще  младенцем,
она порола  его  на  совесть:  выполнять  свой  долг  всегда  доставляло  ей
величайшее наслаждение - на то она и была натурой рационалистической, а дети
- что твои свиные отбивные или нынешние оливы из  Греции  -  чем  больше  их
бьешь, тем лучше они становятся. Но - бедная женщина! -  на  свое  несчастье
она была левшой, а детей лучше  вовсе  не  пороть,  чем  пороть  слева.  Мир
вертится справа налево, и если пороть дитя слева направо, ничего хорошего из
этого не выйдет. Каждый удар в нужном  направлении  выколачивает  из  дитяти
дурные  наклонности,  а  отсюда  следует,  что   порка   в   противоположном
направлении, наоборот, вколачивает в него определенную порцию зла.  Я  часто
присутствовал при этих экзекуциях и уже по тому, как Тоби при этом брыкался,
понимал, что с каждым разом он становится все неисправимее. Наконец,  сквозь
слезы, стоявшие в моих глазах, я узрел, что он отпетый негодяй,  и  однажды,
когда его отхлестали по щекам так, что он совсем почернел с  лица  и  вполне
сошел бы за маленького африканца, я не выдержал, пал  тут  же  на  колени  и
зычным голосом предрек ему скорую погибель.
     Сказать по правде, он так рано вступил на стезю порока, что просто диву
даешься. Пяти месяцев от роду он нередко приходил в такую ярость, что не мог
выговорить ни слова. В шесть я поймал его на том, что он жует колоду карт. В
семь он только и делал, что тискал младенцев  женского  пола.  В  восемь  он
наотрез отказался подписать обет трезвости. И так из месяца в месяц  он  все
дальше продвигался по этой стезе; а когда ему исполнился год, он  не  только
отрастил себе усы и ни за что не желал их сбрить, но и приобрел  недостойную
джентльмена привычку ругаться, божиться и биться об заклад. Это его в  конце
концов и погубило, как, впрочем, я и предсказывал. Склонность эта  "росла  и
крепла вместе с ним" {19*}, так что, возмужав, он что  ни  слово,  предлагал
биться с ним об заклад. Нести что-нибудь в заклад он и не думал - о нет!  Не
такой он был человек, надо отдать ему должное, - да он скорее стал бы  нести
яйца! Это была просто форма, фигура речи - не более. Подобные предложения  в
его устах не имели решительно никакого смысла. Это были простые, хоть  и  не
всегда невинные, присказки -  риторические  приемы  для  закругления  фразы.
Когда он говорил: "Готов прозакладывать тебе то-то и то-то", - никто никогда
не принимал его всерьез, и все же я счел своим  долгом  вмешаться.  Привычка
эта безнравственна - так я ему  и  сказал.  Вульгарна  -  в  этом  он  может
положиться на меня.  Общество  ее  порицает  -  это  чистейшая  правда.  Она
запрещена специальным  актом  Конгресса  -  не  стану  же  я  ему  лгать.  Я
уговаривал - бесполезно. Я выговаривал - тщетно. Я просил - он скалил  зубы.
Я умолял - он заливался смехом. Я проповедовал - он издевался. Я грозился  -
он осыпал меня бранью. Я дал ему пинка - он кликнул полицию. Я взял  его  за
нос - он сморкнулся мне прямо в руку  и  заявил,  что  готов  прозакладывать
голову черту: больше я этого опыта не повторю.
     Бедность  была  другим  пороком,  коим  Тоби   Накойчерт   обязан   был
врожденному недостатку своей матери. Он был беден до отвращения,  а  потому,
естественно, в риторических его фигурах никогда не слышался звон монет. Я не
припомню, чтоб он хоть раз сказал "Бьюсь об заклад на доллар".  Нет,  обычно
он говорил - "Готов спорить на что угодно", или "Пари на  что  угодно",  или
"Пари  на  любую  ерунду",  или,  наконец,  что  звучало,  пожалуй,  гораздо
внушительнее, - "Готов заложить черту голову!"
     Эта последняя формула, видно, нравилась ему  больше  других,  возможно,
потому, что риску тут было всего меньше, а Накойчерт в последнее время  стал
крайне бережлив. Поймай его даже кто-нибудь  на  слове,  что  ж  -  невелика
потеря! Ведь голова-то у него тоже была невелика. Впрочем,  все  это  просто
мои догадки, и я отнюдь не уверен, что поступаю  правильно,  приписывая  ему
эти мысли. Как бы то ни было, выражение это с каждым днем нравилось ему  все
больше, несмотря на чудовищное неприличие ставить в заклад, словно банкноты,
собственные  мозги,  но  этого  мой  друг  не  понимал  -   в   силу   своей
испорченности, несомненно. Кончилось тем, что он отказался  от  всех  других
формул и предался этой с таким усердием  и  упорством,  что  я  только  диву
давался. Впрочем, все  это  немало  меня  сердило,  как  сердят  меня  любые
обстоятельства, которых я не понимаю. Тайна заставляет человека думать  -  а
это вредно для здоровья.  Признаюсь,  было  нечто  неуловимое  в  манере,  с
которой мистер Накойчерт выговаривал эту ужасную фразу, - нечто неуловимое в
самом  произношении  -  что  поначалу  меня  занимало,  но  понемногу  стало
приводить в смущение - за неимением лучшего  слова,  позвольте  назвать  это
чем-то странным, хоть мистер Колридж назвал бы это мистическим, мистер  Кант
- пантеистическим, мистер Карлейль -  казуистическим,  а  мистер  Эмерсон  -
сверхвопросическим. Мне это не нравилось. Душа  мистера  Накойчерта  была  в
опасности. Я решил пустить в ход  все  свое  красноречие  и  спасти  его.  Я
поклялся послужить ему так же, как святой Патрик {20*} в ирландской  хронике
послужил жабе, то есть "пробудить в нем сознание собственного положения".  Я
тотчас приступил к этой задаче. Снова я прибегнул к уговорам. Опять я собрал
все свои силы для последней попытки.
     Как только я закончил свою проповедь, мистер Накойчерт повел себя самым
непонятным  образом.  Несколько  минут  он  молчал  -   только   смотрел   с
любопытством мне в лицо. Потом склонил голову набок и вздернул брови.  Потом
развел руками и пожал плечами. Потом подмигнул правым глазом. Потом повторил
эту операцию левым. Потом крепко зажмурил оба. Потом так широко раскрыл  их,
что я начал серьезно опасаться за последствия. Затем приложил большой  палец
к носу и произвел остальными неописуемые движения.  Наконец  подбоченился  и
соблаговолил ответить.
     Мне припоминаются лишь основные пункты этой речи. Он  будет  миг  очень
признателен, если  я  буду  держать  язык  за  зубами.  Ему  мои  советы  не
требуются. Он презирает все мои  инсинуации.  Он  уже  не  мальчик  и  может
позаботиться о себе сам. Я, видно, думал, что имею дело с младенцем? Мне что
- не нравится его поведение? Я что - решил его оскорбить?  Я  что  -  совсем
дурак? А моей родительнице известно, что я покинул домашний очаг? Он  задает
мне этот вопрос как человек чести и почтет  своим  долгом  поверить  мне  на
слово, Еще раз - он требует от меня ответа: знает  ли  моя  матушка,  что  я
убежал  из  дому?  Мое  смущение  меня  выдает  -  он  черту  голову   готов
прозакладывать, что ей это неизвестно.
     Мистер Накойчерт не стал дожидаться моего ответа. Он круто повернулся и
без дальнейших околичностей покинул меня. Оно и к лучшему: чувства мои  были
задеты. Я даже рассердился. Я готов был, против обыкновения, поймать его  на
слове - и с удовольствием отплатил бы ему за оскорбление, выиграв для  Врага
Человеческого небольшую головку мистера Накойчерта, - конечно, маменька  моя
прекрасно знала о сугубо временном характере моей отлучки.
     Но Khoda shefa midehed - Господь ниспошлет облегчение,  -  как  говорят
мусульмане, когда наступишь им на  ногу.  Я  был  оскорблен  при  исполнении
долга, и я снес обиду, как мужчина. Однако мне все же казалось, что я сделал
все возможное для этого несчастного, и я решил не докучать ему более  своими
советами, но предоставить его самому себе - и собственной совести.  Впрочем,
хоть я и решил воздерживаться от увещеваний, все же я не мог вовсе  оставить
его на произвол судьбы. Мало того, я  даже  потакал  некоторым  из  наименее
предосудительных его склонностей и подчас, со слезами на глазах, хвалил  его
злые шутки, как хвалит привереда-гурман злую горчицу, -  до  того  сокрушали
меня его нечестивые речи.
     В один прекрасный  день,  взявшись  под  руки,  мы  отправились  с  ним
прогуляться к реке. Через реку был переброшен мост, и мы решили пройтись  по
нему. Мост, для защиты от непогоды, был крытый, в  виде  галереи,  в  стенах
которой проделано было несколько окошек, так что  внутри  было  жутковато  и
темно. Войдя с яркого солнечного света под сумрачные своды, я  почувствовал,
как у меня сжалось сердце. Однако несчастный Накойчерт был по-прежнему весел
и тут же предложил заложить свою голову черту в  знак  того,  что  я  просто
нюня. По всей видимости, он находился в чрезвычайно приподнятом расположении
духа. Он был необыкновенно говорлив - что  невольно  навело  меня  на  самые
мрачные  подозрения.  Не  исключено,  думал   я,   что   у   него   припадок
трансцендентализма. Впрочем, я недостаточно знаком со всеми признаками  этой
болезни для того, чтобы с уверенностью  ставить  диагноз;  и,  к  несчастью,
поблизости не было никого из моих друзей из "Дайела".  Я  упоминаю  об  этом
прежде всего потому,  что  у  бедного  моего  приятеля  появились,  как  мне
показалось, некоторые симптомы шутовской  горячки,  заставившей  его  валять
дурака.  Ему  зачем-то  понадобилось  перепрыгивать  через   все,   что   ни
встречалось нам по пути, или подлезать вниз на четвереньках, то вопя во весь
голос, а то шепча какие-то странные слова и словечки, - и все  это  с  самым
серьезным выражением лица. Я, право, не знал - жалеть мне его  или  надавать
пинков. Наконец, пройдя почти весь мост до конца, мы увидели, что  путь  нам
преграждает довольно высокая калитка в виде  вертушки.  Я  спокойно  толкнул
перекладину и прошел, как это обычно и делается. Но для  мистера  Накойчерта
это было, конечно, слишком просто. Он, разумеется, заявил, что должен  через
нее перепрыгнуть, да еще и сделать курбет в воздухе. По  совести  говоря,  я
был уверен, что он этого сделать не может. Лучшим прыгуном-курбетистом через
всякого рода заборы был мой друг мистер Карлейль, но я-то твердо  знал,  что
он так прыгнуть не может, куда уж там Тоби Накойчерту. А потому я прямо  ему
заявил,  что  он  жалкий  хвастун  и  сделать  этого  не  сумеет.  В  чем  я
впоследствии раскаялся - ибо он тут  же  объявил,  что  сумеет,  пусть  черт
возьмет его голову.
     Несмотря на прежнее свое решение, я открыл было рот, чтобы пожурить его
за божбу, как вдруг услышал у себя за  спиной  легкое  покашливание,  словно
кто-то тихонько произнес  "Кхе!"  Я  вздрогнул  и  с  удивлением  огляделся.
Наконец взгляд мой упал на небольшого хромого  господина  преклонных  лет  и
почтенной наружности, стоявшего в укромном уголке у стены. Вид  у  него  был
самый достойный - он был облачен во все черное, рубашка  блистала  белизной,
уголки воротничка были аккуратно подвернуты, высокий белый галстук  подпирал
подбородок, а волосы были расчесаны, как у девушки, на ровный  пробор.  Руки
он в задумчивости сложил на животе, а глаза закатил под самый лоб.
     Вглядевшись пристальнее, я заметил, что ноги  у  него  прикрыты  черным
шелковым фартуком, и это показалось мне странным. Не  успел  я,  впрочем,  и
слова сказать об этом уд