й, в легкомысленных
попытках примирить  друг  с  другом  упрямые  масло  и  воду  этического
рассуждения. Никоим образом! Бон-Бон  был  ионийцем  -  в  той  же  мере
Бон-Бон был италийцем. Он рассуждал a priori  -  он  рассуждал  также  a
posteriori. Его идеи были врожденными - или же совсем наоборот. Он верил
в Георгия Трапезундского. - Он верил  в  Бессариона.  Бон-Бон  был  ярко
выраженным.., бон-бонианцем.
   Я говорил о  компетенции  этого  философа  как  restaurateur.  Да  не
помыслит,   однако,   кто-либо   из   моих   друзей,   будто,   выполняя
унаследованные им обязанности, наш герой страдал недооценкой их важности
или достоинства. Отнюдь нет. Невозможно сказать,  какая  из  сторон  его
профессий служила для него предметом наибольшей гордости. Он считал, что
силы интеллекта находятся в тонкой связи с возможностями  желудка.  И  в
сущности я не стал бы утверждать, что он так уж расходился с  китайцами,
которые помещают душу в брюшную полость. Во  всяком  случае,  думал  он,
правы были греки, употреблявшие одно  и  то  же  слово  для  обозначения
разума и  грудобрюшной  преграды.  Говоря  все  это,  я  вовсе  не  хочу
выдвинуть  обвинение  в  чревоугодии  или  какое-либо  другое  серьезное
обвинение в ущерб нашему  метафизику.  Если  у  Пьера  Бон-Бона  и  были
слабости - а кто из великих людей не имел их тысячами - если,  повторяю,
Пьер  Бон-Бон  и  имел   свои   слабости,   то   они   были   слабостями
незначительными, - недостатками, которые  при  другом  складе  характера
рассматривались бы скорее как добродетели. Что касается  одной  из  этих
слабых струнок, то я бы даже не упомянул о ней в своем рассказе, если  б
она не выделялась с особой выпуклостью  -  наподобие  резко  выраженного
alto rilievo <Горельефа (ит.).> -  из  плоскости  обычного  расположения
Бон-Бона. Он не упускал ни одной возможности заключить сделку.
   Не то, чтобы он страдал алчностью - нет!  Для  удовлетворения  нашего
философа вовсе не нужно было, чтобы  сделка  шла  ему  на  пользу.  Если
совершался товарообмен - любого рода, на  любых  условиях  и  при  любых
обстоятельствах  -  то  много  дней  после  этого  торжествующая  улыбка
освещала лицо философа, а заговорщицкое подмигивание свидетельствовало о
его прозорливости.
   Не представляется удивительным, если столь своеобразный характер, как
тот, о котором я только что упоминал,  привлекает  внимание  и  вызывает
комментарии. Следовало бы  поистине  удивляться,  если  бы  в  эпоху,  к
которой относится наш рассказ, это своеобразие не привлекло бы внимания.
Вскоре было  замечено,  что  во  всех  случаях  подобного  рода  ухмылка
Бон-Бона имела склонность резко отличаться  от  той  широкой  улыбки,  в
которой он расплывался,  приветствуя  знакомых  или  смеясь  собственным
шуткам.  Распространялись  тревожные  слухи,  рассказывались  истории  о
губительных сделках, заключенных в  спешке  и  оплакиваемых  на  досуге;
присовокуплялись примеры необъяснимых способностей, смутных вожделений и
противоестественных наклонностей, насаждаемых автором всяческого  зла  в
его собственных премудрых целях.
   Наш философ имел и другие слабости  -  но  они  едва  ли  заслуживают
серьезного исследования. К примеру,  мало  кто  из  людей  неисчерпаемой
глубины не имеет  склонности  к  бутылке.  Является  ли  эта  склонность
побудительной  причиной  подобной  глубины  или  же  скорее  ее   веским
подтверждением - вопрос тонкий. Бон-Бон, насколько я мог установить,  не
расценивал сей предмет как пригодный для детального  исследования;  -  я
придерживаюсь того же  мнения.  Однако  же  при  всем  потворстве  этому
предрасположению,  столь  классическому,  не   следует   думать,   будто
restaurateur утрачивал  ту  интуитивную  разборчивость,  которая  обычно
характеризовала его essais <Эссе (франц.)> и, в то же самое  время,  его
omelettes. При уединенных бдениях его жребий падал на Vin  de  Bourgogne
<Бургундское (франц.)>, но находились и моменты, подходящие для Cotes du
Rhone <Котдюрон (франц.)>. С точки зрения Бон-Бона - сотерн относился  к
медоку так же, как Катулл - к  Гомеру.  Он  был  не  прочь  позабавиться
силлогизмом, потягивая сен-пере, но  вскрывал  сущность  рассуждения  за
бокалом клодвужо и опрокидывал  теорию  в  потоке  шамбертена.  Было  бы
прекрасно, если б столь же острое чувство  уместности  сопровождало  его
торговые склонности, о которых  я  говорил  ранее,  -  однако  последнее
отнюдь не имело места.  Если  сказать  по  правде,  так  эта  черта  ума
философического Бон-Бона стала принимать  с  течением  времени  характер
странной напряженности и мистицизма и несла в себе значительную  примесь
diablerie <Дьявольщины  (франц.)>  излюбленных  им  германских  авторов.
Войти в маленькое Cafe в cul-de-sac Le Febvre означало  в  эпоху  нашего
рассказа войти в sanctum <Святилище (лат ) > гения А Бон-Бон был гением.
Не было в Руане sous-cuisinier <Поваренка (франц.)>, который  не  сказал
бы вам, что Бон-Бон был гением. Даже его кошка знала это и не  позволяла
себе размахивать хвостом в присутствии гения. Его  огромный  пудель  был
знаком с этим фактом и при приближении своего  хозяина  выражал  чувство
собственного ничтожества смиренной благовоспитанностью, опаданьем ушей и
опусканием  нижней  челюсти  в  манере,  не  вовсе  недостойной  собаки.
Впрочем, верно, что  многое  в  этом  привычном  уважении  надлежало  бы
приписать внешности метафизика. Выдающаяся наружность, должен я сказать,
действует даже на животных, и я готов допустить, что многое  во  внешнем
человеческом облике restaurateur был рассчитано на то, чтобы производить
впечатление на четвероногих.  От  великого  коротышки  -  да  будет  мне
дозволено употребить  столь  двусмысленное  выражение  -  веет  какой-то
особой царственностью, которую чисто физические объемы сами по  себе  ни
при каких обстоятельствах создать не  способны.  Бон-Бон  едва  достигал
трех футов роста, и если голова его была преуморительно мала, то все  же
было невозможно созерцать округлость его живота, не ощущая  великолепия,
граничащего с возвышенным. В его  размерах  собакам  и  людям  надлежало
усматривать образец достижений Бон-Бона, в его  обширности  -  достойное
вместилище для бессмертной души философа.
   Я мог бы здесь - если б мне того захотелось -  подробно  остановиться
на  экипировке  и  на  других  привходящих  обстоятельствах,  касающихся
внешней стороны метафизика. Я мог бы намекнуть, что волосы нашего  героя
были  острижены  коротко,  гладко  зачесаны  на  лоб  и  увенчаны  белым
фланелевым коническим колпаком с кисточками - что его  гороховый  камзол
не следовал фасону, который носили обычные restaurateurs того времени  -
что рукава были несколько пышнее, чем дозволяла то господствующая мода -
что обшлага их, в отличие от того, что  было  принято  в  ту  варварскую
эпоху, не были подбиты материей того же качества и  цвета,  что  и  само
одеяние, но были прихотливо отделаны переливчатым генуэзским бархатом  -
что его ночные туфли, изящно украшенные филигранью, были ярко-пурпурного
цвета и их можно было бы принять за изготовленные в Японии,  если  б  не
утонченная заостренность их носов и бриллиантовый блеск гаруса и шитья -
что его штаны  были  из  желтой  атласной  материи,  называемой  aimable
<Любезная (франц.)> , - что его лазурно-голубой плащ, напоминающий своей
формой халат, весь в малиновых узорах, небрежно  струился  с  его  плеч,
подобно утреннему туману - и что tout ensemble <Все  в  целом  (франц.)>
вызвало следующие замечательные  слова  Беневенуты,  импровизатриссы  из
Флоренции: "Быть может, Пьер Бон-Бон и явился к нам точно райская птица,
но скорее всего он  -  воплощение  райского  совершенства".  Я  мог  бы,
повторяю, пуститься в детальное обсуждение всех этих предметов, если б я
того захотел,  -  однако  же  я  воздержусь;  я  оставляю  чисто  личные
подробности авторам исторических романов - голый факт по своим этическим
достоинствам куда выше таких деталей.
   "Войти в маленькое Cafe в cul-de-sac Le  Febvre  означало",  писал  я
выше, "войти в sanctum гения",  но  только  будучи  гением,  можно  было
надлежащим образом оценить достоинства этого sanctum. У входа,  исполняя
роль вывески, раскачивался огромный фолиант, на одной  стороне  которого
была изображена бутылка, а  на  другой  -  pate.  На  корешке  виднелись
большие буквы "Oeuvres de Bon-Bon" <Сочинения Бон-Бона  (франц.).>.  Эта
аллегория утонченно передавала двоякость занятий владельца.
   Переступив порог, можно было тотчас окинуть взглядом всю внутренность
дома.  Длинная   низкая   комната   старинной   архитектуры   составляла
единственное помещение этого Cafe. В  углу  стояла  кровать  метафизика.
Вереница занавесей и полог a la Grecque <На греческий  манер  (франц.).>
придавали ей классический,  а  вместе  с  тем  и  уютный  вид.  В  углу,
противоположном по диагонали, объединились в дружное семейство  кухонные
принадлежности и bibliotheque  <Библиотека  (франц.).>.  Блюдо  полемики
мирно покоилось на кухонном  столе.  Тут  -  полный  противень  новейшей
этики, там - котел melanges in duodecimo <Всякой всячины (франц.) в одну
двенадцатую долю листа (лат.).>, здесь - сочинения германских моралистов
в обнимку с рашпером. Вилку для подрумянивания хлеба можно было отыскать
рядом с Евсевием, Платон прикорнул отдохнуть на сковороде, а современные
писания были насажены на вертел.
   В остальном Cafe de Bon-Bon, пожалуй, мало чем отличалось от  обычных
restaurants того времени. Прямо напротив двери зиял очаг, справа от него
в открытом буфете виднелись устрашающие ряды бутылочных этикеток.
   Здесь, суровой зимой года, около  полуночи,  Пьер  Бон-Бон,  выслушав
замечания соседей по поводу его странных наклонностей и выпроводив их из
своего дома, - здесь, повторяю, Пьер Бон-Бон запер за ними с  проклятьем
дверь и погрузился, в не слишком мирном  расположении  духа,  в  объятья
кожаного кресла перед вязанками хвороста, пылавшими в очаге.
   Стояла одна из тех страшных ночей, которые выпадают  раз  или  два  в
столетие. Снег валил с яростью, а весь дом до основания  содрогался  под
струями ветра, которые, прорываясь сквозь щели в стене  и  вырываясь  из
дымохода, вздували занавеси у постели философа и приводили в  беспорядок
все  хозяйство  его  манускриптов  и  сотейников.  Внушительный  фолиант
качающийся снаружи вывески, отданной на ярость бури, зловеще скрипел под
стонущий звук своих крепких дубовых кронштейнов. В настроении, повторяю,
отнюдь не миролюбивом, метафизик пододвинул свое кресло к обычному месту
у очага. За день произошло  много  досадных  событий,  которые  нарушили
безмятежность его размышлений. Взявшись за  des  oeufs  a  la  Princesse
<Глазунью а-ля принцесса (франц.).>, он нечаянно состряпал omelette a la
Reine  <Омлет  а-ля  королева  (франц.).>.  Открытие  нового  этического
принципа свелось на нет опрокинутым рагу, а самой последней,  но  отнюдь
не самой малой неприятностью было то, что философу поставили препоны при
заключении одной из  тех  восхитительных  сделок,  доводить  которые  до
успешного конца всегда служило ему особой  отрадой.  Однако,  наряду  со
всеми  этими  необъяснимыми  неприятностями,  в  приведенье  его  ума  в
раздраженное состояние не преминула принять участие и известная доля той
нервной напряженности, на создание которой столь точно рассчитана ярость
неистовой ночи. Подозвав легким свистом своего огромного черного пуделя,
о котором мы упоминали ранее, и  устроясь  с  недобрым  предчувствием  в
кресле, он  невольно  окинул  подозрительным  и  тревожным  взглядом  те
отдаленные уголки своего жилища, непокорные тени  которых  даже  красное
пламя очага могло разогнать лишь частично. Закончив осмотр, точную  цель
которого, пожалуй, он  и  сам  не  понимал,  философ  придвинул  к  себе
маленький столик, заваленный книгами и бумагами, и вскоре  погрузился  в
правку объемистой рукописи, предназначенной к публикации на завтра.
   Бон-Бон был занят этим уже  несколько  минут,  как  вдруг  в  комнате
раздался внезапно чей-то плаксивый шепот:
   - Мне ведь не к спеху, monsieur Бон-Бон.
   - О, черт! - возопил наш герой, вскакивая на ноги, опрокидывая столик
и с изумлением озираясь вокруг. - Он самый, - невозмутимо ответил тот же
голос.
   - Он самый? Кто это он  самый?  Как  вы  сюда  попали?  -  выкрикивал
метафизик, меж тем как взгляд его упал на что-то, растянувшееся  во  всю
длину на кровати.
   - Так вот, я  и  говорю,  -  продолжал  незваный  гость,  не  обращая
никакого внимания на вопросы. - Я и говорю,  что  мне  торопиться  ни  к
чему. Дело, из-за которого я взял на себя смелость нанести вам визит, не
такой уж неотложной важности, словом, я вполне могу подождать,  пока  вы
не кончите ваше Толкование.
   - Мое Толкование - скажите на милость! - откуда вы это знаете? Как вы
догадались, что я пишу Толкование? - О Боже!
   - Tec... -  пронзительно  прошипел  гость;  и,  быстро  поднявшись  с
кровати, сделал  шаг  к  нашему  герою,  меж  тем  как  железная  лампа,
подвешенная к потолку, судорожно отшатнулась при его приближении.
   Изумление философа не помешало  ему  подробно  рассмотреть  одежду  и
наружность незнакомца. Линии его фигуры, изрядно тощей, но вместе с  тем
необычайно  высокой,  подчеркивались  до  мельчайших  штрихов   потертым
костюмом из черной ткани, плотно облегавшим тело, но скроенным  по  моде
прошлого  века.  Это  одеяние  предназначалось,  безусловно,  для  особы
гораздо меньшего роста, чем его нынешний владелец.  Лодыжки  и  запястья
незнакомца высовывались из одежды на несколько дюймов.  Пара  сверкающих
пряжек на башмаках отводила подозрение о нищенской бедности, создаваемое
остальными  частями  одежды.  Голова  незнакомца   была   обнаженной   и
совершенно лысой, если не считать весьма длинной  queue  <Здесь:  косицы
(франц.).>, свисавшей с затылка. Зеленые очки с дополнительными боковыми
стеклами защищали его  глаза  от  воздействия  света,  а  вместе  с  тем
препятствовали нашему герою установить их цвет или  их  форму.  На  этом
субъекте не было и следа рубашки; однако на шее с большой  тщательностью
был повязан белый замызганный галстук, а  его  концы,  свисающие  строго
вниз, придавали  незнакомцу  (смею  сказать  неумышленно)  вид  духовной
особы. Да и многие другие особенности  его  наружности  и  манер  вполне
могли бы подкрепить идею подобного рода. За левым ухом  он  носил  некий
инструмент, как делают это нынешние клерки, похожий на античный  стилос.
В нагрудном кармане сюртука виднелся маленький черный томик, скрепленный
стальными застежками. Эта книга, случайно или нет, была повернута  таким
образом, что открывались слова "Rituel Camolique" <Католический  требник
(франц.).>, обозначенные белыми буквами на ее корешке. Печать загадочной
угрюмости лежала на мертвенно-бледной  физиономии  незнакомца.  Глубокие
размышления провели на высоком лбу свои борозды. Углы рта  были  опущены
вниз с выражением самой покорной смиренности. Сложив руки, он подошел  с
тяжким вздохом к нашему герою, и весь его вид предельной святости не мог
не располагать в  его  пользу.  Последняя  тень  гнева  исчезла  с  лица
метафизика,  когда,  завершив  удовлетворивший   его   осмотр   личности
посетителя, он сердечно пожал ему руку и подвел к креслу.
   Было бы, однако, серьезной ошибкой приписать эту мгновенную  перемену
в чувствованиях философа одной из тех естественных причин, которые могли
оказать здесь влияние. В самом деле, Пьер Бон-Бон, в той мере, в какой я
был способен понять его характер, менее кого бы то ни было мог поддаться
показной обходительности.  Невозможно  было  предположить,  чтобы  столь
тонкий наблюдатель людей и предметов не раскусил бы  с  первого  взгляда
подлинный   характер    субъекта,    явившегося    злоупотреблять    его
гостеприимством.  Помимо  всего  прочего,  заметим,  что  строение   ног
посетителя было достаточно примечательным - что он с легкостью удерживал
на голове необычайно высокую шляпу, что на  задней  части  его  панталон
было видно трепетное вздутие,  а  подрагивание  фалд  его  сюртука  было
вполне осязаемым фактом. Судите  же  поэтому  сами,  с  чувством  какого
удовлетворения наш герой увидел себя  внезапно  в  обществе  персоны,  к
которой он всегда питал самое безоговорочное почтение. Он  был,  однако,
слишком хорошим дипломатом, чтобы  хоть  малейшим  намеком  выдать  свои
подозрения по поводу реального положения дел. Показывать,  что  он  хоть
сколько-нибудь осознает ту высокую честь, которой  он  столь  неожиданно
удостоился, не входило в его намерения. Напротив, он хотел вовлечь гостя
в разговор и выудить у него кое-что из важных  этических  идей,  которые
могли бы,  получив  место  в  предвкушаемой  им  публикации,  просветить
человеческий род, а вместе с тем и обессмертить имя самого автора; идей,
выработать которые, должен я добавить, вполне позволяли  посетителю  его
изрядный возраст и его всем известная поднаторелость в этических науках.
   Побуждаемый  сими  просвещенными  взглядами,  наш   герой   предложил
джентльмену присесть, а сам, воспользовавшись случаем, подбросил в огонь
несколько  вязанок,  поднял  опрокинутый  столик  и  расставил  на   нем
несколько бутылок mousseux <Игристого (франц ).>.  Быстро  завершив  эти
операции, он поставил свое кресло vis-d-vis <Напротив (франц.).>  кресла
своего партнера и стал ждать, когда же  тот  начнет  разговор.  Но  даже
план, разработанный с наибольшим искусством,  часто  опрокидывается  при
малейшей попытке его осуществить,  и  наш  restaurateur  был  совершенно
обескуражен первыми же словами посетителя.
   - Я вижу, вы меня знаете, Бон-Бон, - начал гость, - ха! ха! ха! - хе!
хе! хе! - хи! хи! хи! - хо! хо! хо! - ху! ху! ху! -  и  дьявол,  тут  же
отбросив личину святости, разинул во всю ширь, от уха до уха,  рот,  так
что обнажился  частокол  клыкастых  зубов,  запрокинул  назад  голову  и
закатился долгим, громким, зловещим и неудержимым хохотом, меж тем,  как
черный пудель,  припав  задом  к  земле,  принялся  с  наслаждением  ему
вторить, а пятнистая кошка, отпрянув неожиданно  в  самый  дальний  угол
комнаты, стала на задние лапы и пронзительно завопила.
   Философ же повел себя иначе; он был слишком светским человеком, чтобы
смеяться подобно собаке или визгом обнаруживать  кошачий  испуг  дурного
тона. Он испытывал, следует признать, легкое удивленье  при  виде  того,
как белые буквы, составляющие слова  "Rituel  Catho-lique"  на  книге  в
кармане гостя, мгновенно изменили свой цвет и форму, и  через  несколько
секунд на месте прежнего заглавия  уже  пылали  красными  буквами  слова
"Regltre   des   Condamnes"   <Реестр   обреченных   (франц.).>.    Этим
поразительным  обстоятельством  и  объясняется  тот  оттенок   смущения,
который появился у Бон-Бона, когда он отвечал на слова своего  гостя,  и
который, в противном случае, по всей вероятности, не наблюдался бы.
   - Видите ли, сэр, - начал философ, - видите ли, по правде говоря... Я
уверен, что вы.., клянусь честью.., и что вы прокл.., то есть, я  думаю,
я  полагаю..,  смутно  догадываюсь..,  весьма  смутно  догадываюсь..,  о
высокой чести...
   - О! - а! - да! - отлично!  -  прервал  философа  его  величество,  -
довольно, я все уже понял. - И вслед за этим он снял свои зеленые  очки,
тщательно протер стекла рукавом сюртука и спрятал очки в карман.
   Если происшествие с книгой удивило Бон-Бона, то теперь его  изумление
сильно возросло  от  зрелища,  представшего  перед  ним.  Горя  желанием
установить, наконец, какого же цвета глаза у его гостя, Бон-Бон взглянул
на них. И тут он обнаружил, что вопреки его ожиданиям цвет их  вовсе  не
был черным. Не  был  он  и  серым,  вопреки  тому,  что  можно  было  бы
предположить - не был ни карим, ни голубым - ни желтым - ни красным - ни
пурпурным - ни белым - ни зеленым - и  вообще  не  был  никаким  цветом,
который можно сыс