башенок. Убранство здесь было богатое, но старинное и обветшалое.  Стены
увешаны гобеленами и украшены разнообразными и многочисленными  трофеями
- всевозможными доспехами и оружием - вперемежку  со  множеством  весьма
живо написанных и очень современных картин в роскошных золоченых  рамах.
Картины висели повсюду, даже в самых укромных уголках и нишах, каких  по
прихоти зодчего здесь оказалось немало, и, может быть, оттого, что мысли
мои начинали путаться, картины эти пробудили во мне живейший интерес;  а
потому, проглотив, как уже сказано, опиум, я велел Педро закрыть тяжелые
ставни (ведь давно стемнело), зажечь все свечи в высоком канделябре, что
стоял у  изголовья  моей  постели,  и  во  всю  ширь  распахнуть  завесы
балдахина из черного бархата с  тяжелой  бахромой.  Я  распорядился  так
затем, чтобы, если не сумею  уснуть,  можно  было  хотя  бы  попеременно
предаваться созерцанию картин и перелистывать найденную  еще  раньше  на
подушке переплетенную тетрадку, в которой  содержался  рассказ  об  этих
полотнах и их описание.
   Долго, долго я читал - и увлеченно, самозабвенно смотрел, и  меж  тем
чувствовал,  как  сладостный  дурман  украдкой  проникает  в  мой  мозг,
чувствовал,  что  это  его  чары  прибавляют  пышности  и  прихотливости
роскошным рамам.., прибавляют воздушной легкости краскам, сверкающим  на
холстах.., прибавляют  волнующей  увлекательности  тетрадке,  которую  я
перелистывал. Я сознавал, что многое мне просто чудится, и,  однако  же,
от этого только еще глубже  наслаждался  колдовским  обманом.  Незаметно
летели часы, настала глубокая , ночь. Мне не нравилось, как падает свет,
и,  не  желая  будить  задремавшего  слугу,  я  с  трудом  дотянулся  до
канделябра и переставил  его  так,  чтобы  он  лучше  освещал  раскрытые
страницы.
   Следствие этого оказалось совершенно неожиданное. Свечи (в канделябре
их было много) озарили нишу, которую до той минуты скрывала густая тень,
отброшенная одним из столбиков, что поддерживали  балдахин.  И  в  ярком
свете я увидел картину, прежде не  замеченную.  То  был  портрет  совсем
юной, едва расцветшей женщины. Я бросил на него беглый взгляд и поспешно
закрыл глаза. Сперва я и сам не понял, отчего так  поступил.  Но  потом,
лежа со  смеженными  веками,  начал  мысленно  искать  причину,  которая
заставила меня зажмуриться. Видно, то был  невольный  порыв,  стремление
выиграть время и поразмыслить..,  удостовериться,  что  зрение  меня  не
обмануло.., успокоить и обуздать  воображение,  чтобы  затем  посмотреть
взглядом  более  твердым  и  трезвым.  Через  несколько  минут  я  снова
пристально поглядел на картину.
   Теперь я уже не мог  и  не  хотел  сомневаться,  что  глаза  меня  не
обманывают: ибо первый же отблеск  свеч  на  холсте,  казалось,  рассеял
незаметно овладевшее мною дремотное  оцепенение  и  разом,  словно  удар
гальванического тока, вернул мне остроту чувств. Предо мною, как  я  уже
сказал, был портрет юной женщины - голова и плечи, написанные,  как  это
называют художники, "виньеткой", наподобие  излюбленных  головок  Сюлли.
Плечи, грудь, даже сияющий ореол волос как бы растворялись в смутной и в
то же время глубокой  тени  фона.  Овальная  золоченая  рама  причудливо
отделана филигранью. Сама живопись  -  выше  всяких  похвал.  Очарованию
этого лица позавидовали бы гурии рая. Но не  искусство  художника  и  не
бессмертная красота его модели столь внезапно и глубоко меня потрясли. И
отнюдь не в том дело, что воображение мое,  словно  вдруг  пробудясь  от
полусна, приняло этот портрет за головку живой девушки. Я  сразу  понял,
что и особенность манеры художника,  и  самая  рама  должны  были  мигом
рассеять подобное обманчивое впечатление, вернее даже - не могли  ни  на
миг его допустить. Пожалуй, не один час, полусидя в постели, опершись на
подушки, я сосредоточенно раздумывал  об  этом,  и  взор  мой  неотрывно
прикован был  к  портрету.  И  наконец,  уверясь,  что  разгадал  секрет
производимого им впечатления, я откинулся на своем ложе.  Как  я  понял,
волшебство заключалось в необычайном  живом  выражении,  которым  я  был
сперва изумлен, а под конец и смущен, и подавлен, и испуган. У  меня  не
стало более сил видеть печаль, таившуюся в улыбке полураскрытых  губ,  и
неподдельно  яркий  блеск  пугливо  расширенных  зрачков.   В   каком-то
благоговейном ужасе поставил я  канделябр  на  прежнее  место.  Портрет,
столь меня взволновавший, вновь скрылся  из  виду,  и  я  с  нетерпением
обратился к тетрадке, где рассказывалось о картинах замка и их  истории.
Я отыскал номер, которым обозначен был овальный  портрет,  и  вот  какую
таинственную и необычайную повесть я там прочитал:

   "Она была девою  редкостной  красоты  и  столь  же  прелестна,  сколь
исполнена веселья. И недобрым был тот час, когда увидела она и  полюбила
художника и стала его женою.  Он,  пылкий,  неутомимый  и  суровый,  уже
обвенчан был со своим Искусством; она - дева редкостной  красоты,  столь
же прелестная, сколь исполненная веселья, вся - лучезарность  и  улыбка,
резвая, как молодая  лань;  ко  всему  на  свете  питала  она  любовь  и
нежность, и ненавистна ей была лишь ее соперница - Живопись, ужасали  ее
лишь палитра и кисти и иные злосчастные орудия, ради которых ее  покидал
возлюбленный. Ужасно ей было слышать, как  художник  заговорил  о  своем
желании написать портрет даже с нее, молодой жены своей. Но она смиренно
покорилась и многие недели кротко  сидела  в  высокой  башне,  в  темной
комнате, где лишь с потолка сочился дневной свет, в лучах которого белел
натянутый холст. Но он, художник, упивался своей  работой,  что  длилось
час за часом, день за днем. Пылкий, безрассудный, с переменчивым нравом,
он порою впадал в угрюмость или  забывался,  уносясь  мыслью  бог  весть
куда; он не желал видеть, что в призрачном  свете,  едва  проникавшем  в
одинокую  башню,  блекнет  цветущий  румянец  и  тускнеет  еще   недавно
искрившийся весельем взор его молодой жены, которая таяла  на  глазах  у
всех, незаметно  для  него  лишь  одного.  Она  же  улыбалась,  она  все
улыбалась и не молвила ни слова жалобы, ибо  видела,  что  прославленный
художник в труде своем черпает жгучую, всссожигающую радость и  работает
день и ночь не покладая рук, дабы запечатлеть на холсте ее, которая  так
его любила, но день ото дня становилась все  слабее  и  печальнее.  И  в
самом деле, те, кто  видел  портрет,  почти  с  трепетом,  как  о  чуде,
говорили о сходстве необычайном;  конечно  же,  создать  подобное  помог
художнику не только  его  талант,  но  и  великая  любовь  к  той,  кого
изобразил он так верно и так прекрасно. Но  позднее,  когда  работа  уже
близилась к концу, в башню никого более не допускали; ибо художник столь
пылко и самозабвенно предавался своей работе, что почти уже  не  отрывал
глаз от холста даже затем, чтобы взглянуть в лицо жены. И  он  не  желал
видеть, что краски, которые наносил он  на  холст,  он  отнимал  у  той,
которая сидела перед ним и становилась час от часу бледней и прозрачнее.
Минули многие недели, и когда оставалось лишь наложить  последний  мазок
на уста и в последний раз едва тронуть кистью  очи,  снова  встрепенулся
дух прекрасной  дамы,  точно  огонек  угасающего  светильника.  И  тогда
наложен был мазок, и кончик кисти едва коснулся очей на холсте; и на миг
художник застыл в восхищении пред тем, что он  создал;  но  в  следующее
мгновенье, все еще не сводя  глаз  с  портрета,  он  затрепетал  и  весь
побелел, вскричал, объятый  ужасом:  "Да  ведь  это  сама  жизнь!"  -  и
поспешно оборотился к любимой.
   Она была мертва!
   И тогда художник промолвил еще:
   - Но разве это - смерть?"


ПОХИЩЕННОЕ ПИСЬМО

Эдгар Аллан ПО



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://bestlibrary.org.ru


   Nil sapientiae odiosus acumine nimio.
   Seneca

   <Для мудрости нет ничего ненавистнее хитрости.
   Сенека (лат.).>

   Как-то в Париже, в ветреный вечер осенью 18.., года, когда уже совсем
смерклось,  я  предавался  двойному  наслаждению,  которое   дарит   нам
сочетание размышлений с пенковой трубкой, в обществе моего друга  Дюпена
в его маленькой библиотеке, а вернее, кабинете ј 33 Rue Dunot,  Faubourg
St. Germain <На четвертом этаже дома  ј  33,  улица  Дюно  в  предместье
Сен-Жермен (фр.).>. Более часа мы просидели, храня нерушимое молчание, и
стороннему наблюдателю могло бы показаться, что и я, и  мой  друг  всего
лишь  сосредоточенно  и  бездумно  следим  за  клубами  табачного  дыма,
заполнившего комнату. Однако я  продолжал  мысленно  обсуждать  события,
служившие темой беседы, которую мы вели в начале вечера, - я имею в виду
происшествие на улице Морг и тайну, связанную с убийством Мари Роже. Вот
почему, когда  дверь  распахнулась  и  в  библиотеку  вошел  наш  старый
знакомый, мосье Г., префект парижской  полиции,  это  представилось  мне
любопытным совпадением.
   Мы сердечно его приветствовали,  потому  что  дурные  качества  этого
человека почти уравновешивались многими занятными чертами, а к  тому  же
мы  не  виделись  с  ним  уже  несколько  лет.  Перед  его  приходом  мы
сумерничали, и теперь Дюпен встал, намереваясь зажечь лампу, но  он  тут
же  вновь  опустился  в  свое  кресло,  когда  Г,  сказал,  что   пришел
посоветоваться с нами - а вернее, с моим другом - о деле государственной
важности, которое уже доставило ему много неприятных хлопот.
   - Если оно требует обдумывания, - пояснил Дюпен,  отнимая  руку,  уже
протянутую к фитилю лампы, - то предпочтительнее  будет  ознакомиться  с
ним в темноте.
   - Еще одна из ваших причуд! - сказал префект, имевший манеру называть
"причудами"  все,  что  превосходило  его  понимание,  а  потому  живший
поистине среди легиона "причудливостей".
   - Совершенно справедливо, - ответил Дюпен, предлагая гостю  трубку  и
придвигая ему удобное кресло.
   - Но какая беда случилась на сей раз? - спросил я. - Надеюсь, это  не
еще одно убийство?
   - О нет! Ничего подобного. Собственно говоря,  дело  это  чрезвычайно
простое, и я не сомневаюсь, что мы и сами с ним  превосходно  справимся,
но мне пришло в голову, что Дюпену, пожалуй, будет  любопытно  выслушать
его подробности - ведь оно такое причудливое.
   - Простое и причудливое, - сказал Дюпен.
   - Э.., да. Впрочем, не совсем. Собственно говоря, мы  все  в  большом
недоумении, потому что дело это на редкость просто, и тем не  менее  оно
ставит нас в совершенный тупик.
   - Быть может, именно простота случившегося и сбивает вас с  толку,  -
сказал мой друг. - Ну, какой  вздор  вы  изволите  говорить!  -  ответил
префект, смеясь от души.
   - Быть может, тайна чуть-чуть слишком прозрачна, - сказал Дюпен. \  -
Бог мой! Что за идея!
   - Чуть-чуть слишком очевидна.
   - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! - загремел наш  гость,  которого  эти
слова чрезвычайно позабавили. - Ах, Дюпен, вы меня когда-нибудь уморите!
   - Но все-таки что это за дело? - спросил я.
   - Я сейчас вам расскажу, - ответил префект,  задумчиво  выпуская  изо
рта длинную ровную струю дыма, и  устроился  в  кресле  поудобнее.  -  Я
изложу его вам в нескольких словах, но прежде я  хотел  бы  предупредить
вас, что это дело необходимо хранить в строжайшем секрете и что я  почти
наверное лишусь своей нынешней должности, если станет  известно,  что  я
кому-либо о нем рассказывал.
   - Продолжайте, - сказал я.
   - Или не продолжайте, - сказал Дюпен.
   - Ну так вот: мне было  сообщено  из  весьма  высоких  сфер,  что  из
королевских апартаментов был похищен некий документ величайшей важности.
Похититель известен. Тут не может быть ни  малейшего  сомнения:  видели,
как он брал  документ.  Кроме  того,  известно,  что  документ  все  еще
находится у него.
   - Откуда это известно? - спросил Дюпен.
   - Это вытекает, - ответил префект, - из самой природы документа и  из
отсутствия неких последствий, которые неминуемо возникли бы, если бы  он
больше  не  находился  у  похитителя  -  то  есть  если  бы   похититель
воспользовался им так, как он, несомненно, намерен  им  в  конце  концов
воспользоваться.
   - Говорите пояснее, - попросил я.
   - Ну, я рискну сказать, что документ наделяет того, кто  им  владеет,
определенной властью по отношению к определенным сферам, каковая  власть
просто не имеет цены. - Префект обожал дипломатическую высокопарность.
   - Но я все-таки не вполне понял, - сказал Дюпен.
   - Да? Ну, хорошо: передача этого  документа  третьему  лицу,  которое
останется неназванным, поставит под угрозу честь весьма высокой особы, и
благодаря этому обстоятельству тот, в  чьих  руках  находится  документ,
может  диктовать  условия  той  весьма  знатной  особе,  чья   честь   и
благополучие оказались в опасности.
   - Но ведь эта власть, - перебил я, - возникает только в  том  случае,
если  похититель  знает,  что  лицу,  им  ограбленному,  известно,   кто
похититель. Кто же дерзнет...
   - Вот, - сказал Г., - это министр Д., чья дерзость не останавливается
ни перед чем - ни перед тем, что достойно мужчины, ни перед тем, что его
недостойно. Уловка, к которой прибег вор, столь же  хитроумна,  сколь  и
смела. Документ, о котором идет речь (сказать откровенно - это  письмо),
был получен ограбленной особой, когда  она  пребывала  в  одиночестве  в
королевском будуаре. Она  его  еще  читала,  когда  в  будуар  вошло  то
высочайшее лицо, от какового она особенно хотела скрыть письмо. Поспешно
и тщетно попытавшись спрятать письмо в ящик, она была вынуждена положить
его вскрытым на столик. Однако оно лежало адресом вверх и, так  как  его
содержание было скрыто, не привлекло к  себе  внимания.  Но  тут  входит
министр Д. Его  рысий  взгляд  немедленно  замечает  письмо,  он  узнает
почерк, которым написан адрес,  замечает  смущение  особы,  которой  оно
адресовано, и догадывается о ее тайне. После доклада о  каких-то  делах,
сделанного с его обычной быстротой, он достает письмо, несколько похожее
на то, о котором идет речь, вскрывает его, притворяется,  будто  читает,
после чего кладет рядом с первым. Потом он снова около пятнадцати  минут
ведет беседу о государственных делах. И наконец, кланяясь перед тем, как
уйти, берет со стола не принадлежащее  ему  письмо.  Истинная  владелица
письма видит это, но, разумеется, не смеет воспрепятствовать  ему  из-за
присутствия третьего лица, стоящего  рядом  с  ней.  Министр  удаляется,
оставив на столе свое письмо, не имеющее никакой важности.
   - И вот, - сказал Дюпен, обращаясь  ко  мне,  -  налицо  то  условие,
которое,  по  вашему  мнению,  было  необходимо   для   полноты   власти
похитителя: похититель знает, что лицу, им ограбленному,  известно,  кто
похититель.
   - Да, - сказал префект. - И в течение  последних  месяцев  полученной
таким способом властью пользуются ради политических идей,  и  притом  не
зная никакой меры. С каждым днем ограбленная особа все более  убеждается
в необходимости получить назад  свое  письмо.  Но,  разумеется,  открыто
потребовать  его  возвращения  она  не  может.  И  вот  в  отчаянии  она
доверилась мне.
   - Помощнику, мудрее которого, - сказал Дюпен сквозь  настоящий  смерч
дыма, - я полагаю, не только найти, но и вообразить невозможно.
   - Вы мне льстите,  -  ответил  префект,  -  но,  пожалуй,  кое-кто  и
придерживается такого мнения.
   - Во всяком случае, совершенно очевидно, - сказал я,  -  что  письмо,
как вы и говорили, все еще находится у министра, поскольку  власть  дает
именно обладание письмом, а не какое-либо его  использование.  Если  его
использовать, то власть исчезнет.
   - Вы правы, - ответил Г. - И я начал действовать,  исходя  именно  из
этого предположения. Первой моей задачей было обыскать особняк министра,
и главная трудность заключалась в том, чтобы сделать это втайне от него.
Мне настоятельно указывали на необходимость устроить все дело так, чтобы
он ничего не заподозрил, ибо это  могло  бы  привести  к  самым  роковым
последствиям.
   - Но, - сказал я, - вы же вполне au fait  <Сведущи  (фр).>  в  такого
рода вещах. Парижская полиция достаточно  часто  предпринимала  подобные
обыски.
   - О, разумеется. Вот потому-то я и не отчаивался. К тому же  привычки
министра весьма благоприятствовали  моим  намерениям.  Он  частенько  не
возвращается домой до утра. Слуг у него немного, и  они  спят  вдали  от
комнат своего хозяина, а к тому же их нетрудно напоить,  так  как  почти
все они - неаполитанцы. Вам известно, что у меня есть ключи, которыми  я
могу отпереть любую комнату и  любой  шкаф  в  Париже.  В  течение  трех
месяцев я чуть ли не еженощно сам обыскивал особняк министра Д. На карту
поставлена  моя  честь,  и,   говоря   между   нами,   награда   обещана
колоссальная. И я прекратил поиски, только когда окончательно  убедился,
что вор более хитер, чем я. Смею вас заверить, я осмотрел все закоулки и
тайники, в которых можно было бы спрятать письмо.
   - Хотя письмо, без сомнения, находится у министра, - заметил я, -  но
не мог ли он скрыть его не у себя в доме, а где-нибудь еще?
   - Навряд ли, - сказал Дюпен. - Нынешнее положение  дел  при  дворе  и
особенно те политические интриги, в которых, как известно,  замешан  Д.,
требуют, чтобы письмо всегда находилось у него под рукой  -  возможность
предъявить его без промедления почти так же  важна,  как  и  самый  факт
обладания им.
   - Возможность предъявить его без промедления? - переспросил я.
   - Другими словами, возможность немедленно его уничтожить,  -  ответил
Дюпен.
   - Совершенно верно, - согласился я. - Следовательно, письмо  спрятано
где-то в его особняке. Предположение о том, что министр  носит  его  при
себе, вероятно, следует сразу же отбросить.
   - О да, - сказал префект. - Его дважды останавливали  псевдограбители
и под моим личным наблюдением обыскивали самым тщательным образом.
   - Вы могли бы и не затрудняться, - заметил Дюпен. - Д.,  насколько  я
могу судить, не совсем дурак, а  раз  так,  то  он,  конечно,  прекрасно
понимал, что нападения подобных грабителей ему не избежать.
   - Не совсем дурак... - повторил Г. - Но ведь он поэт, а по-моему,  от
поэта до дурака всего один шаг. -  Совершенно  верно,  -  сказал  Дюпен,
задумчиво затянувшись трубкой, - хотя мне  и  самому  случалось  грешить
стишками.
   - Может быть, - сказал я, - вы расскажете о своих поисках в его  доме
более подробно.
   - Ну, по правде говоря, мы не спешили и обыскали  решительно  все.  У
меня в таких делах  большой  опыт.  Я  осмотрел  здание  сверху  донизу,
комнату за комнатой, посвящая каждой все ночи целой недели. Начинали  мы
с мебели. Мы открывали все ящики до единого, а вы,  я  полагаю,  знаете,
что для  опытного  полицейского  агента  никаких  "потайных"  ящиков  не
существует. Только болван, ведя  подобный  обыск,  умудрится  пропустить
"потайной" ящик. Это же так просто! Каждое бюро имеет такие-то размеры -
занимает такое-то пространство. А  линейки  у  нас  точные.  Мы  заметим
разницу даже в пятисотую долю дюйма. После бюро мы  брались  за  стулья.
Сиденья мы прокалывали длинными тонкими иглами - вы ведь видели,  как  я
ими пользовался. Со столов мы снимали столешницы.
   - Зачем?
   - Иногда человек, желающий что-либо спрятать, снимает столешницу  или
верхнюю крышку какого-нибудь сходного предмета меблировки,  выдалбливает
ножку, прячет то, что ему нужно, в углубление и водворяет столешницу  на
место. Таким же образом используются ножки и спинки кроватей.
   - Но нельзя ли обнаружить пустоту выстукиванием? - осведомился я.
   - Это невозможно, если, спрятав  предмет,  углубление  плотно  забить
ватой. К тому же во время этого обыска  мы  были  вынуждены  действовать
бесшумно.
   - Но ведь вы не могли снять.., вы же не могли разобрать на части  всю
мебель, в которой возможно устроить тайник вроде описанного вами. Письмо
можно скрутить в тонкую трубочку, не толще большой вязальной спицы, и  в
таком виде  вложить  его,  например,  в  переклад