церемонно  принялись
меня  трясти.  Они  не разбудили меня -- я уже проснулся, когда
крикнул,  --  но  после  встряски  память  вернулась   ко   мне
окончательно.
     Дело  было  неподалеку  от  Ричмонда, в Виргинии. Вместе с
одним другом я отправился на охоту, и мы прошли несколько  миль
вниз  по  Джеймс-Ривер.  Поздним  вечером  нас  застигла гроза.
Укрыться можно было лишь  в  каюте  небольшого  шлюпа,  который
стоял   на   якоре   с  грузом  перегноя,  предназначенного  на
удобрение. За неимением  лучшего  нам  пришлось  заночевать  на
борту.  Я лег на одну из двух коек, -- можете себе представить,
что за  койки  на  шлюпе  грузоподъемностью  в  шестьдесят  или
семьдесят тонн. На моей койке не было даже подстилки. Ширина ее
не превышала восемнадцати дюймов. И столько же было от койки до
палубы. Я с немалым трудом втиснулся в тесное пространство. Тем
не  менее спал я крепко, и все, что мне привиделось -- ведь это
не было просто кошмарным сном, -- легко  объяснить  неудобством
моего  ложа, обычным направлением моих мыслей, а также тем, что
я, как уже было сказано, просыпаясь, не мог сразу прийти в себя
и подолгу лежал без  памяти.  Трясли  меня  матросы  и  наемные
грузчики. Запах земли исходил от перегноя. Повязка, стягивавшая
мне  челюсть,  оказалась  шелковым  носовым  платком, которым я
воспользовался взамен ночного колпака.
     И все же в ту ночь я пережил такие страдания, словно  меня
в  самом  деле  похоронили заживо. Это была ужасная, немыслимая
пытка; но нет худа без добра, и сильнейшее  потрясение  вызвало
неизбежный  перелом  в  моем рассудке. Я обрел душевную силу --
обрел равновесие. Я  уехал  за  границу.  Я  усердно  занимался
спортом.  Я дышал вольным воздухом под сводом Небес. Я и думать
забыл о смерти. Я выкинул  вон  медицинские  книги.  Бьюкена  я
сжег.  Я  бросил  читать "Ночные мысли" -- всякие кладбищенские
страсти, жуткие истории, вроде этой. Словом, я сделался  совсем
другим  человеком  и  начал  новую жизнь. С той памятной ночи я
навсегда избавился от страхов перед могилой,  а  с  ними  и  от
каталепсии, которая была скорее их следствием, нежели причиной.
     Бывают  мгновения,  когда  даже бесстрастному взору Разума
печальное Бытие человеческое представляется  подобным  аду,  но
нашему воображению не дано безнаказанно проникать в сокровенные
глубины.  Увы!  Зловещий  легион гробовых ужасов нельзя считать
лишь   пустым   вымыслом;   но   подобные   демонам,    которые
сопутствовали  Афрасиабу  в  его плавании по Оксусу, они должны
спать, иначе они растерзают нас, -- а мы не должны посягать  на
их сон, иначе нам не миновать погибели.


     Эдгар Аллан По.
     Бочонок Амонтильядо


 OCR: Alexander Jurinsson

     Тысячу  обид я безропотно вытерпел от Фортунато, но, когда
он нанес мне оскорбление, я поклялся отомстить. Вы, так  хорошо
знающий  природу  моей  души,  не думаете, конечно, что я вслух
произнес угрозу. В конце концов я буду отомщен: это было твердо
решено, -- но самая твердость решения обязывала  меня  избегать
риска.   Я   должен   был   не  только  покарать,  но  покарать
безнаказанно.  Обида  не  отомщена,  если  мстителя   настигает
расплата.  Она  не  отомщена  и  в  том случае, если обидчик не
узнает, чья рука обрушила на него кару.
     Ни  словом,  ни  поступком  я  не  дал  Фортунато   повода
усомниться  в моем наилучшем к нему расположении. По-прежнему я
улыбался ему в лицо; и он не знал, что теперь  я  улыбаюсь  при
мысли о его неминуемой гибели.
     У  него  была  одна  слабость,  у  этого Фортунато, хотя в
других  отношениях  он  был  человеком,  которого  должно  было
уважать  и  даже  бояться. Он считал себя знатоком вин и немало
этим гордился. Итальянцы редко бывают истинными ценителями.  Их
энтузиазм  почти  всегда  лишь  маска,  которую они надевают на
время и по мере надобности, -- для того, чтобы удобнее надувать
английских и австрийских миллионеров.  Во  всем,  что  касается
старинных  картин  и старинных драгоценностей, Фортунато, как и
прочие его соотечественники, был шарлатаном; но в старых  винах
он  в  самом  деле  понимал  толк.  Я разделял его вкусы: я сам
высоко ценил итальянские вина и всякий раз,  как  представлялся
случай, покупал их помногу.
     Однажды  вечером,  в  сумерки,  когда  в  городе  бушевало
безумие карнавала, я повстречал моего друга.  Он  приветствовал
меня с чрезмерным жаром, -- как видно, он успел уже в этот день
изрядно  выпить;  он  был  одет  арлекином:  яркое разноцветное
трико, на голове остроконечный колпак с бубенчиками. Я так  ему
обрадовался,  что  долго  не  мог  выпустить его руку из своих,
горячо ее пожимая.
     Я сказал ему:
     -- Дорогой Фортунато, как я рад, что вас встретил. Какой у
вас цветущий вид. А мне сегодня прислали  бочонок  амонтильядо;
по крайней мере, продавец утверждает, что это амонтильядо, но у
меня есть сомнения.
     --  Что?  --  сказал он. -- Амонтильядо? Целый бочонок? Не
может быть! И еще в самый разгар карнавала!
     -- У меня есть сомнения, -- ответил я, --  и  я,  конечно,
поступил опрометчиво, заплатив за это вино, как за амонтильядо,
не  посоветовавшись  сперва  с  вами.  Вас  нигде  нельзя  было
отыскать, а я боялся упустить случай.
     -- Амонтильядо!
     -- У меня сомнения.
     -- Амонтильядо!
     -- И я должен их рассеять.
     -- Амонтильядо!
     -- Вы заняты, поэтому я иду к Лукрези, Если кто может  мне
дать совет, то только он. Он мне скажет...
     -- Лукрези не отличит амонтильядо от хереса.
     --  А  есть  глупцы,  которые  утверждают, будто у него не
менее тонкий вкус, чем у вас.
     -- Идемте.
     -- Куда?
     -- В ваши погреба.
     -- Нет, мой друг. Я не могу злоупотреблять вашей добротой.
Я вижу, вы заняты. Лукрези...
     -- Я не занят. Идем.
     -- Друг мой, ни в коем случае. Пусть даже вы свободны,  но
я  вижу, что вы жестоко простужены. В погребах невыносимо сыро.
Стены там сплошь покрыты селитрой.
     -- Все равно, идем. Простуда --  это  вздор.  Амонтильядо!
Вас  бессовестно  обманули.  А  что до Лукрези -- он не отличит
хереса от амонтильядо.
     Говоря так, Фортунато схватил меня под руку,  и  я,  надев
черную  шелковую  маску и плотней запахнув домино, позволил ему
увлечь меня по дороге к моему палаццо.
     Никто из слуг нас не встретил. Все они тайком улизнули  из
дому,  чтобы  принять  участие в карнавальном веселье. Уходя, я
предупредил их, что вернусь не раньше утра, и строго наказал ни
на минуту не отлучаться из дому. Я знал, что достаточно  отдать
такое  приказание, чтобы они все до единого разбежались, едва я
повернусь к ним спиной.
     Я снял с подставки два факела, подал один  Фортунато  и  с
поклоном  пригласил его следовать за мной через анфиладу комнат
к низкому своду, откуда начинался спуск в подвалы. Я  спускался
по  длинной  лестнице,  делавшей множество поворотов; Фортунато
шел за мной, и я умолял  его  ступать  осторожней.  Наконец  мы
достигли  конца  лестницы.  Теперь  мы  оба  стояли  на влажных
каменных плитах в усыпальнице Монтрезоров.
     Мой друг шел нетвердой походкой, бубенчики на его  колпаке
позванивали при каждом шаге.
     -- Где же бочонок? -- сказал он.
     --  Там,  подальше,  --  ответил я. -- Но поглядите, какая
белая  паутина  покрывает  стены  этого  подземелья.  Как   она
сверкает!
     Он  повернулся и обратил ко мне тусклый взор, затуманенный
слезами опьянения.
     -- Селитра? -- спросил он после молчания.
     -- Селитра, -- подтвердил  я.  --  Давно  ли  у  вас  этот
кашель?
     -- Кха, кха, кха! Кха, кха, кха! Кха, кха, кха!
     В  течение нескольких минут мой бедный друг был не в силах
ответить.
     -- Это пустяки, -- выговорил он наконец.
     -- Нет, -- решительно сказал я, -- вернемся. Ваше здоровье
слишком драгоценно. Вы богаты, уважаемы, вами восхищаются,  вас
любят.  Вы  счастливы,  как я был когда-то. Ваша смерть была бы
невознаградимой утратой.  Другое  дело  я  --  обо  мне  некому
горевать.  Вернемся.  Вы  заболеете,  я  не  могу взять на себя
ответственность. Кроме того, Лукрези...
     -- Довольно! -- воскликнул он. -- Кашель -- это вздор,  он
меня не убьет! Не умру же я от кашля.
     --  Конечно,  конечно, -- сказал я, -- и я совсем не хотел
внушать вам напрасную  тревогу.  Однако  следует  принять  меры
предосторожности.  Глоток  вот  этого  медока  защитит  вас  от
вредного действия сырости.
     Я взял бутылку, одну из  длинного  ряда  лежавших  посреди
плесени, и отбил горлышко.
     -- Выпейте, -- сказал я, подавая ему вино.
     Он  поднес  бутылку  к  губам с цинической усмешкой. Затем
приостановился и развязно кивнул мне, бубенчики его зазвенели.
     -- Я пью, -- сказал он, -- за мертвецов, которые  покоятся
вокруг нас.
     -- А я за вашу долгую жизнь.
     Он снова взял меня под руку, и мы пошли дальше.
     -- Эти склепы, -- сказал он, -- весьма обширны.
     -- Монтрезоры старинный и плодовитый род, -- сказал я.
     -- Я забыл, какой у вас герб?
     --  Большая человеческая нога, золотая, на лазоревом поле.
Она попирает извивающуюся змею, которая жалит ее в пятку.
     -- А ваш девиз?
     -- Nemo  me  impune  lacessit!  [Никто  не  оскорбит  меня
безнаказанно! (Лат.)]
     -- Недурно! -- сказал он.
     Глаза  его  блестели  от выпитого вина, бубенчики звенели.
Медок разогрел и мое  воображение.  Мы  шли  вдоль  бесконечных
стен, где в нишах сложены были скелеты вперемежку с бочонками и
большими  бочками.  Наконец  мы достигли самых дальних тайников
подземелья. Я вновь остановился и на  этот  раз  позволил  себе
схватить Фортунато за руку повыше локтя.
     --  Селитра! -- сказал я. -- Посмотрите, ее становится все
больше. Она, как мох, свисает со сводов.  Мы  сейчас  находимся
под  самым  руслом  реки. Вода просачивается сверху и каплет на
эти мертвые кости. Лучше уйдем, пока не поздно. Ваш кашель...
     -- Кашель -- это вздор, -- сказал он. -- Идем  дальше.  Но
сперва еще глоток медока.
     Я  взял  бутылку  деграва,  отбил горлышко и подал ему. Он
осушил ее одним духом. Глаза его  загорелись  диким  огнем.  Он
захохотал  и подбросил бутылку кверху странным жестом, которого
я не понял.
     Я удивленно взглянул на него. Он  повторил  жест,  который
показался мне нелепым.
     -- Вы не понимаете? -- спросил он.
     -- Нет, -- ответил я.
     -- Значит, вы не принадлежите к братству.
     -- Какому?
     -- Вольных каменщиков.
     -- Нет, я каменщик, -- сказал я.
     -- Вы? Не может быть! Вы вольный каменщик?
     -- Да, да, -- ответил я. -- Да, да.
     -- Знак, -- сказал он, -- дайте знак.
     --  Вот он, -- ответил я, распахнув домино и показывая ему
лопатку.
     -- Вы шутите, -- сказал он, отступая на шаг. -- Однако где
же амонтильядо? Идемте дальше.
     -- Пусть будет так, -- сказал я, пряча лопатку в  складках
плаща  и  снова  подавая  ему руку. Он тяжело оперся на нее. Мы
продолжали путь в поисках амонтильядо. Мы  прошли  под  низкими
арками,  спустились  по ступеням, снова прошли под аркой, снова
спустились и наконец достигли глубокого  подземелья,  воздух  в
котором  был  настолько  сперт,  что факелы здесь тускло тлели,
вместо того чтобы гореть ярким пламенем.
     В дальнем углу этого подземелья открывался вход в  другое,
менее  поместительное.  Вдоль  его  стен, от пола до сводчатого
потолка, были сложены человеческие кости, -- точно так, как это
можно видеть в обширных катакомбах, проходящих под Парижем. Три
стены были украшены  таким  образом;  с  четвертой  кости  были
сброшены вниз и в беспорядке валялись на земле, образуя в одном
углу  довольно большую груду. Стена благодаря этому обнажилась,
и в ней  стал  виден  еще  более  глубокий  тайник,  или  ниша,
размером  в четыре фута в глубину, три в ширину, шесть или семь
в высоту. Ниша эта, по-видимому, не имела  никакого  особенного
назначения;  то  был  просто  закоулок  между  двумя  огромными
столбами,  поддерживавшими  свод,  а  задней  ее  стеной   была
массивная гранитная стена подземелья.
     Напрасно  Фортунато,  подняв  свой  тусклый факел, пытался
заглянуть в глубь тайника. Слабый свет не проникал далеко.
     -- Войдите, -- сказал я. --  Амонтильядо  там.  А  что  до
Лукрези...
     --  Лукрези  невежда,  -- прервал меня мой друг и нетвердо
шагнул вперед. Я следовал за ним по пятам.  Еще  шаг  --  и  он
достиг конца ниши. Чувствуя, что каменная стена преграждает ему
путь, он остановился в тупом изумлении. Еще миг -- и я приковал
его  к  граниту. В стену были вделаны два кольца, на расстоянии
двух футов одно от другого. С одного свисала короткая  цепь,  с
другого  -- замок. Нескольких секунд мне было достаточно, чтобы
обвить цепь вокруг его талии  и  запереть  замок.  Он  был  так
ошеломлен,  что  не  сопротивлялся.  Вынув  ключ  из  замка,  я
отступил назад и покинул нишу.
     --  Проведите  рукой  по  стене,  --  сказал  я.   --   Вы
чувствуете, какой на ней слой селитры? Здесь в самом деле очень
сыро.  Еще  раз  умоляю  вас  -- вернемся. Нет? Вы не хотите? В
таком случае я вынужден вас покинуть. Но сперва  разрешите  мне
оказать вам те мелкие услуги, которые еще в моей власти.
     -- Амонтильядо! -- вскричал мой друг, все еще не пришедший
в себя от изумления.
     -- Да, -- сказал я, -- амонтильядо.
     С этими словами я повернулся к груде костей, о которой уже
упоминал.  Я  разбросал  их,  и под ними обнаружился порядочный
запас обтесанных камней и известки. С помощью этих  материалов,
действуя моей лопаткой, я принялся поспешно замуровывать вход в
нишу.
     Я не успел еще уложить и один ряд, как мне стало ясно, что
опьянение Фортунато наполовину уже рассеялось. Первым указанием
был слабый  стон, донесшийся из глубины тайника. То не был стон
пьяного человека. Затем наступило долгое, упорное  молчание.  Я
выложил  второй  ряд,  и  третий,  и четвертый; и тут я услышал
яростный лязг цепи. Звук этот продолжался несколько минут, и я,
чтобы полнее им насладиться, отложил лопатку и присел на  груду
костей.  Когда лязг наконец прекратился, я снова взял лопатку и
без помех закончил пятый, шестой и седьмой  ряд.  Теперь  стена
доходила  мне  почти до груди. Я вновь приостановился и, подняв
факел над  кладкой,  уронил  слабый  луч  на  темную  фигуру  в
тайнике.
     Громкий пронзительный крик, целый залп криков, вырвавшихся
внезапно из горла скованного узника, казалось, с силой отбросил
меня назад.  На  миг  я смутился, я задрожал. Выхватив шпагу из
ножен, я начал шарить ее концом в нише, но секунда  размышления
вернула   мне  спокойствие.  Я  тронул  рукой  массивную  стену
катакомбы и ощутил глубокое удовлетворение. Я вновь приблизился
к стенке и ответил  воплем  на  вопль  узника.  Я  помогал  его
крикам,  я  вторил  им, я превосходил их силой и яростью. Так я
сделал, и кричавший умолк.
     Была уже полночь, и  труд  мой  близился  к  окончанию.  Я
выложил  восьмой, девятый и десятый ряд. Я довел почти до конца
одиннадцатый и последний, оставалось вложить  всего  один  лишь
камень  и заделать его. Я поднял его с трудом; я уже наполовину
вдвинул его на предназначенное место. Внезапно из ниши раздался
тихий смех, от которого  волосы  у  меня  встали  дыбом.  Затем
заговорил   жалкий   голос,   в  котором  я  едва  узнал  голос
благородного Фортунато.
     -- Ха-ха-ха!  Хи-хи-хи!  Отличная  шутка,  честное  слово,
превосходная  шутка! Как мы посмеемся над ней, когда вернемся в
палаццо, -- хи-хи-хи! -- за бокалом вина -- хи-хи-хи!
     -- Амонтильядо! -- сказал я.
     -- Хи-хи-хи! Хи-хи-хи! Да, да, амонтильядо. Но не  кажется
ли  вам,  что  уже  очень  поздно?  Нас, наверное, давно ждут в
палаццо... и синьора Фортунато и гости?.. Пойдемте.
     -- Да, -- сказал я. -- Пойдемте.
     -- Ради всего святого, Монтрезор!
     -- Да, -- сказал я. -- Ради всего святого.
     Но  я  напрасно  ждал  ответа  на  эти  слова.  Я  потерял
терпение.
     Я громко позвал:
     -- Фортунато!
     Молчание. Я позвал снова.
     -- Фортунато!
     По-прежнему молчание. Я просунул факел в не заделанное еще
отверстие  и  бросил  его в тайник. В ответ донесся только звон
бубенчиков.  Сердце  у  меня  упало:  конечно,  только  сырость
подземелья   вызвала   это   болезненное  чувство.  Я  поспешил
закончить свою работу. Я вдвинул последний камень на  место,  я
заделал   его.   Вдоль   новой  кладки  я  восстановил  прежнее
ограждение из костей. Полстолетия прошло  с  тех  пор,  и  рука
смертного  к ним не прикасалась. In pace requiescat! [Да почиет
в мире! (Лат.)]


     Эдгар Аллан По.
     Сфинкс


 OCR: Alexander Jurinsson

     Во время страшного владычества холеры в Нью-Йорке [Имеется
в виду эпидемия холеры начала 1830-х годов,  распространившаяся
из  Европы  на  Северную Америку] я воспользовался приглашением
одного из моих родственников провести у него две недели  в  его
уединенном, комфортабельном коттедже на берегу Гудзона. В нашем
распоряжении  были  все обычные летние развлечения; прогулки по
лесу, рисование с натуры,  катание  на  лодках,  рыбная  ловля,
купание,  музыка  и  книги  позволили  бы  нам  провести  время
довольно приятно, если бы не  страшные  известия,  каждое  утро
доходившие  к нам из огромного города. Не было дня, чтобы мы не
узнавали о смерти того или иного знакомого.  По  мере  усиления
эпидемии  мы  научились  ежедневно  ожидать  потери  кого-то из
друзей. Под конец мы  со  страхом  встречали  появление  любого
вестника.  Самый  ветер  с  юга,  казалось,  дышал смертью. Эта
леденящая мысль всецело завладела моей душой. Ни о чем другом я
не  мог  говорить,  думать  или  грезить  во  сне.  Мой  хозяин
отличался   меньшей  впечателительностью  и,  хотя  был  сильно
подавлен, всячески старался подбодрить меня. Его философский ум
никогда не поддавался  призракам.  К  реальным  ужасам  он  был
достаточно восприимчив, но их тени не вызывали у него страха.
     Его  старания рассеять мое болезненное, мрачное настроение
оказывались почти безуспешны по вине некоторых книг, которые  я
обнаружил в его библиотеке. Их содержание способно было вызвать
к  жизни  все  семена наследственных суеверий, таившиеся в моей
душе. Я прочитал  эти  книги  без  его  ведома,  и  он  поэтому
зачастую  не  мог  понять причин, столь сильно действовавших на
мое воображение.
     Любимой темой моих разговоров были приметы и  знамения  --
веру  в  знамения  я  одно  время  готов  был  отстаивать почти
всерьез.
     На эту тему у нас происходили долгие и  оживленные  споры;
он  говорил  о  полной  беспочвенности подобных верований, я же
утверждал,  что  убеждение,  возникающее  в  народе  совершенно
стихийно  --  никем  не  внушенное,  --  само  по себе содержит
несомненную долю истины и имеет право на уважение.
     Дело в том, что  вскоре  по  приезде  в  коттедж  со  мной
произошло  нечто  до  того  необъяснимое  и  зловещее,  что мне
простительно было счесть это предзнаменованием. Я был настолько
подавлен и вместе с тем озадачен, что прошло много дней, прежде
чем я решился рассказать об этом моему другу.
     На исходе очень жаркого дня я сидел с книгою в руках возле
открытого окна, откуда открывался  вид  на  берега  реки  и  на
отдаленный  холм,  который  с  ближайшей к нам стороны оказался
почти безлесным вследствие так называемого оползня.  Мысли  мои
давно  уже  отвлеклись от книги и перенеслись в соседний с нами
город, где царило уныние и ужас. Подняв глаза  от  страницы,  я
увидел  обнаженный  склон,  а  на  нем  -- отвратительного вида
чудовище, которое быстро спустилось с холма и исчезло в  густом
лесу  у  его  подножия.  При  появлении этого существа я сперва
подумал, не сошел ли я с ума, и во  всяком  случае  не  поверил
своим  глазам;  прошло  немало времени, пока я убедился, что не
безумен и не сплю. Но если я опишу  чудовище,  которое  я  ясно
увидел  и  имел время наблюдать, пока оно спускалось по склону,
читателям еще тру