тве ни одной
карты, которая могла бы определить исход игры.
     Любой взрыв негодования не так оглушил бы  меня,  как  то  молчаливое
презрение, то язвительное спокойствие, какое я читал во всех взглядах.
     - Мистер Вильсон,- произнес хозяин дома, наклонясь, чтобы  поднять  с
полу роскошный плащ, подбитый редкостным мехом,- мистер Вильсон, вот  ваша
собственность. (Погода стояла холодная,  и,  выходя  из  дому,  я  накинул
поверх сюртука плащ, по здесь, подойдя к карточному столу, сбросил его.) Я
полагаю, нам нет надобности искать тут,- он с язвительной  улыбкой  указал
глазами на складки плаща,- дальнейшие доказательства вашей ловкости. Право
же, нам довольно и тех, что мы уже видели. Надеюсь, вы  поймете,  что  вам
следует покинуть Оксфорд и, уж во всяком случае, немедленно  покинуть  мой
дом.
     Униженный, втоптанный в грязь, я, наверно,  все-таки  не  оставил  бы
безнаказанными его оскорбительные речи, если  бы  меня  в  эту  минуту  не
отвлекло одно ошеломляющее обстоятельство. Плащ, в котором я пришел  сюда,
был подбит редчайшим мехом; сколь  редким  и  сколь  дорогим,  я  даже  не
решаюсь сказать. Фасон его к тому же был плодом моей собственной фантазии,
ибо в подобных  пустяках  я,  как  и  положено  щеголю,  был  до  смешного
привередлив. Поэтому, когда мистер  Простои  протянул  мне  плащ,  что  он
поднял с полу у двери, я с удивлением, даже с ужасом, обнаружил,  что  мой
плащ уже перекинут у меня  через  руку  (без  сомнения,  я,  сам  того  не
заметив, схватил его), а  тот,  который  мне  протянули,  в  точности,  до
последней мельчайшей мелочи его повторяет.
     Странный посетитель, который столь  гибельно  меня  разоблачил,  был,
помнится, закутан в плащ. Из всех собравшихся в тот вечер в  плаще  пришел
только  я.  Сохраняя  по  возможности  присутствие  духа,  я  взял   плащ,
протянутый  Престоном,  незаметно  кинул  его  поверх  своего,   с   видом
разгневанным и вызывающим вышел из комнаты,  а  на  другое  утро,  еще  до
свету, в муках стыда и страха поспешно отбыл из Оксфорда на континент.
     Но бежал я  напрасно!  Мой  злой  гений,  словно  бы  упиваясь  своим
торжеством, последовал за мной и явственно показал, что  его  таинственная
власть надо мною только еще начала себя обнаруживать. Едва  я  оказался  в
Париже, как получил новое свидетельство бесившего меня  интереса,  который
питал к моей судьбе этот Вильсон. Пролетали годы, а  он  все  не  оставлял
меня в покое.  Негодяй!  В  Риме  -  как  не  вовремя  и  притом  с  какой
беззастенчивой наглостью - он встал между мною и моей целью!  То  же  и  в
Вене... а потом и в Берлине... и в Москве!  Найдется  ли  такое  место  на
земле, где бы у меня  не  было  причин  в  душе  его  проклинать?  От  его
загадочного деспотизма я бежал в страхе, как от чумы, но и на край света я
бежал напрасно!
     Опять и опять в тайниках своей души искал я ответа на  вопросы:  "Кто
он?", "Откуда явился?", "Чего ему надобно?". Но ответа не было. Тогда я  с
величайшим тщанием проследил все формы, способы и главные особенности  его
неуместной опеки. Но и: тут мне почти не  на  чем  было  строить  догадки.
Можно лишь было сказать, что во всех тех многочисленных случаях, когда  он
в последнее время становился мне  поперек  дороги,  од  делал  это,  чтобы
расстроить те планы и воспрепятствовать тем поступкам, которые, удайся они
мне, принесли  бы  истинное  зло.  Какое  жалкое  оправдание  для  власти,
присвоенной  столь  дерзко!  Жалкая  плата   за   столь   упрямое,   столь
оскорбительное посягательство на право человека поступать по  собственному
усмотрению!
     Я вынужден был также заметить, что мучитель мой (по странной  прихоти
с тщанием и поразительной ловкостью совершенно уподобясь  мне  в  одежде),
постоянно разнообразными способами мешая мне  действовать  по  собственной
воле, очень долгое время ухитрялся ни разу не показать  мне  своего  лица.
Кем бы ни был Вильсон, уж это,  во  всяком  случае,  было  с  его  стороны
чистейшим актерством или же  просто  глупостью.  Неужто  он  хоть  на  миг
предположил, будто в моем советчике в Итоне, в  погубителе  моей  чести  в
Оксфорде, в том, кто не дал осуществиться моим честолюбивым притязаниям  в
Риме, моей мести в Париже, моей страстной любви в Неаполе или тому, что он
ложно назвал моей алчностью в Египте,- будто в этом моем архивраге и  злом
гении я мог не узнать Вильяма Вильсона моих школьных  дней,  моего  тезку,
однокашника и соперника, ненавистного  и  внушающего  страх  соперника  из
заведения доктора Брэнсби? Не может того быть! Но позвольте мне  поспешить
к последнему, богатому событиями действию сей драмы.
     До  сих  пор  я  безвольно  покорялся  этому  властному   господству.
Благоговейный страх, с  каким  привык  я  относиться  к  этой  возвышенной
натуре, могучий ум, вездесущность и  всесилье  Вильсона  вместе  с  вполне
понятным ужасом, который внушали мне иные его черты и поступки, до сих пор
заставляли меня полагать, будто я беспомощен и слаб, и приводили  к  тому,
что  я  безоговорочно,  хотя  и  с   горькою   неохотой   подчинялся   его
деспотической воле. Но в  последние  дни  я  всецело  предался  вину;  оно
будоражило мой и без того беспокойный нрав, и я все нетерпеливей стремился
вырваться из оков. Я стал роптать... колебаться... противиться.  И  неужто
мне только чудилось, что  чем  тверже  я  держался,  тем  менее  настойчив
становился мой мучитель? Как бы там  ни  было,  в  груди  моей  загорелась
надежда и вскормила в конце  концов  непреклонную  и  отчаянную  решимость
выйти из порабощения.
     В Риме во время карнавала 18... года я поехал на маскарад  в  палаццо
неаполитанского  герцога  Ди  Брольо.  Я  пил   более   обыкновенного;   в
переполненных залах стояла духота, и это безмерно меня раздражало.  Притом
было нелегко прокладывать себе путь в толпе гостей, и  это  еще  усиливало
мою досаду, ибо мне не терпелось  отыскать  (позволю  себе  не  объяснять,
какое недостойное побуждение двигало мною) молодую, веселую красавицу-жену
одряхлевшего Ди Брольо. Забыв о скромности, она заранее сказала мне, какой
на ней будет костюм, и, наконец  заметив  ее  в  толпе,  я  теперь  спешил
приблизиться к ней. В этот самый миг я ощутил легкое прикосновение руки  к
моему плечу и услышал проклятый незабываемый глухой шепот.
     Обезумев от гнева, я стремительно оборотился к тому, кто так некстати
меня задержал, и яростно схватил его за воротник.
     Наряд его, как я и ожидал, в точности повторял  мой:  испанский  плащ
голубого бархата,  стянутый  у  талии  алым  поясом,  сбоку  рапира.  Лицо
совершенно закрывала черная шелковая маска.
     - Негодяй! - произнес я хриплым от ярости голосом и от  самого  слова
этого распалился еще более.- Негодяй! Самозванец! Проклятый  злодей!  Нет,
довольно, ты больше не будешь преследовать меня! Следуй за мной, не  то  я
заколю тебя на месте! - И я кинулся  из  бальной  залы  в  смежную  с  ней
маленькую прихожую, я увлекал его за собою - и он ничуть не сопротивлялся.
     Очутившись в прихожей, я в бешенстве оттолкнул его. Он  пошатнулся  и
прислонился к стене, а я тем  временем  с  проклятиями  затворил  дверь  и
приказал ему стать в позицию. Он заколебался было,  но  чрез  мгновенье  с
легким вздохом молча вытащил рапиру и встал в позицию.
     Наш поединок длился недолго. Я был взбешен, разъярен,  и  рукою  моей
двигала энергия и сила, которой  хватило  бы  на  десятерых.  В  считанные
секунды я прижал его к панели и, когда он таким образом оказался в  полной
моей власти, с кровожадной свирепостью несколько раз  подряд  пронзил  его
грудь рапирой.
     В этот миг кто-то дернул дверь,  запертую  на  задвижку.  Я  поспешил
получше ее запереть, чтобы никто не вошел,  и  тут  же  вернулся  к  моему
умирающему противнику. Но какими словами передать то изумление, тот  ужас,
которые объяли меня  перед  тем,  что  предстало  моему  взору?  Короткого
мгновенья, когда я отвел глаза, оказалось довольно, чтобы в  другом  конце
комнаты все переменилось. Там, где еще минуту назад  я  не  видел  ничего,
стояло огромное зеркало - так, по крайней  мере,  мне  почудилось  в  этот
первый миг смятения;  и  когда  я  в  неописуемом  ужасе  шагнул  к  нему,
навстречу мне нетвердой походкой выступило мое собственное отражение, но с
лицом бледным и обрызганным кровью.
     Я сказал - мое отражение, но нет. То был мой противник - предо мною в
муках погибал Вильсон. Маска его и плащ  валялись  на  полу,  куда  он  их
прежде бросил. И ни единой нити в его одежде, ни  единой  черточки  в  его
приметном и своеобычном лице, которые не были бы в точности такими же, как
у меня!
     То был Вильсон; но теперь говорил он  не  шепотом;  можно  было  даже
вообразить, будто слова, которые я услышал, произнес я сам:
     - Ты победил, и я покоряюсь. Однако отныне ты тоже мертв -  ты  погиб
для мира, для небес, для надежды! Мною ты был жив, а убив  меня,-  взгляни
на этот облик, ведь это ты,- ты бесповоротно погубил самого себя!


Эдгар Аллан По.
Рукопись, найденная в бутылке


   Перевод М.Беккер
   Источник: "Эдгар По. Стихотворения. Проза", Изд-во "Худ.лит.", Москва, 1976,
          Библиотека Всемирной литературы, Серия вторая - литература XIX в.
   OCR: Alexander D.Jurinsson


                    Тому, кому осталось жить не более мгновенья,
                    Уж больше нечего терять.
                                   Филипп Кино. Атис

     Об отечестве моем и семействе сказать мне почти нечего.
Несправедливость изгнала меня на чужбину, а долгие годы разлуки
отдалили от родных. Богатое наследство позволило мне получить  изрядное  для
тогдашнего времени образование, а врожденная пытливость ума дала возможность
привести  в  систему  сведения,  накопленные упорным трудом в ранней юности.
Превыше всего любил я читать сочинения немецких  философов-моралистов  -  не
потому,  что красноречивое безумие последних внушало мне неразумный восторг,
а лишь за ту легкость, с какою  привычка  к  логическому  мышлению  помогала
обнаруживать   ложность   их   построений.   Меня  часто  упрекали  в  сухой
рассудочности,  недостаток  фантазии  вменялся  мне   в   вину   как   некое
преступление,  и я всегда слыл последователем Пиррона. Боюсь, что чрезмерная
приверженность к  натурфилософии  и  вправду  сделала  меня  жертвою  весьма
распространенного заблуждения нашего века - я имею в виду привычку объяснять
все  явления,  даже те, которые меньше всего поддаются подобному объяснению,
принципами этой науки. Вообще  говоря,  казалось  почти  невероятным,  чтобы
ignes  fatui  [Блуждающие  огни  (лат.).]  суеверия  могли увлечь за суровые
пределы истины человека  моего  склада.  Я  счел  уместным  предварить  свой
рассказ   этим  небольшим  вступлением,  дабы  необыкновенные  происшествия,
которые я намереваюсь изложить, не  были  сочтены  скорее  плодом  безумного
воображения,  нежели  действительным опытом человеческого разума, совершенно
исключившего игру фантазии как пустой звук и мертвую букву.
     Проведши много лет в заграничных путешествиях, я не имел  причин  ехать
куда  бы  то ни было, однако же, снедаемый каким-то нервным беспокойством, -
словно сам дьявол в меня вселился, - я в 18... году выехал из порта Батавия,
что на богатом и густо населенном острове Ява, в качестве пассажира корабля,
совершавшего плаванье вдоль  островов  Зондского  архипелага.  Корабль  наш,
великолепный  парусник  водоизмещением  около четырехсот тонн, построенный в
Бомбее из малабарского тикового дерева и обшитый медью, имел на борту хлопок
и хлопковое масло с Лаккадивских островов, а также копру,  пальмовый  сахар,
топленое  масло  из  молока  буйволиц,  кокосовые  орехи  и несколько ящиков
опиума. Погрузка была сделана кое-как,  что  сильно  уменьшало  остойчивость
судна.
     Мы  покинули  порт при еле заметном ветерке и в течение долгих дней шли
вдоль восточного  берега  Явы.  Однообразие  нашего  плавания  лишь  изредка
нарушалось  встречей с небольшими каботажными судами с тех островов, куда мы
держали свой путь.
     Однажды вечером я стоял, прислонившись  к  поручням  на  юте,  и  вдруг
заметил  на  северо-западе  какое-то  странное одинокое облако. Оно поразило
меня как своим цветом, так и тем, что было первым, какое мы увидели  со  дня
отплытия  из  Батавии.  Я пристально наблюдал за ним до самого заката, когда
оно внезапно распространилось на восток и на запад,  опоясав  весь  горизонт
узкою  лентой  тумана,  напоминавшей длинную полосу низкого морского берега.
Вскоре  после  этого  мое  внимание  привлек  темно-красный  цвет   луны   и
необычайный  вид  моря.  Последнее  менялось  прямо  на  глазах, причем вода
казалась гораздо прозрачнее обыкновенного. Хотя можно было  совершенно  ясно
различить  дно,  я  бросил  лот  и  убедился, что под килем ровно пятнадцать
фатомов. Воздух стал невыносимо горячим и был насыщен  испарениями,  которые
клубились,  словно жар, поднимающийся от раскаленного железа. С приближением
ночи замерло последнее дыхание ветерка и воцарился совершенно  невообразимый
штиль.  Ничто  не  колебало пламени свечи, горевшей на юте, а длинный волос,
который я держал указательным и большим пальцем, не обнаруживал ни  малейшей
вибрации.  Однако капитан объявил, что не видит никаких признаков опасности,
а так как наш корабль сносило лагом к берегу, он приказал  убрать  паруса  и
отдать  якорь.  На  вахту  никого  не  поставили,  и матросы, большей частию
малайцы, лениво растянулись на палубе. Я спустился вниз - признаться, не без
дурных предчувствий. И в самом деле,  все  свидетельствовало  о  приближении
тайфуна.  Я  поделился  своими  опасениями  с  капитаном,  но  он не обратил
никакого внимания на мои слова и ушел, не удостоив  меня  ответом.  Тревога,
однако,  не давала мне спать, и ближе к полуночи я снова поднялся на палубу.
Поставив ногу на верхнюю ступеньку трапа,  я  вздрогнул  от  громкого  гула,
напоминавшего  звук,  производимый  быстрым вращением мельничного колеса, но
прежде чем смог определить,  откуда  он  исходит,  почувствовал,  что  судно
задрожало всем своим корпусом. Секунду спустя огромная масса вспененной воды
положила  нас на бок и, прокатившись по всей палубе от носа до кормы, унесла
в море все, что там находилось.
     Между тем этот неистовый порыв урагана оказался спасительным для нашего
корабля. Ветер сломал  и  сбросил  за  борт  мачты,  вследствие  чего  судно
медленно  выпрямилось,  некоторое  время  продолжало  шататься  под страшным
натиском шквала, но в конце концов стало на ровный киль.
     Каким чудом избежал я гибели - объяснить невозможно. Оглушенный  ударом
волны,  я  постепенно  пришел  в  себя  и  обнаружил,  что меня зажало между
румпелем и фальшбортом. С большим трудом поднявшись  на  ноги  и  растерянно
оглядевшись, я сначала решил, что нас бросило на рифы, ибо даже самая буйная
фантазия не могла бы представить себе эти огромные вспененные буруны, словно
стены,  вздымавшиеся  ввысь.  Вдруг  до  меня  донесся  голос старого шведа,
который сел на корабль перед самым отплытием  из  порта.  Я  что  было  силы
закричал  ему  в  ответ,  и  он,  шатаясь, пробрался ко мне на корму. Вскоре
оказалось, что в живых остались только  мы  двое.  Всех,  кто  находился  на
палубе,  кроме  нас со шведом, смыло за борт, что же касается капитана и его
помощников, то они, по-видимому, погибли во сне, ибо их каюты  были  доверху
залиты  водой.  Лишенные  всякой помощи, мы вдвоем едва ли могли предпринять
что-либо для безопасности судна, тем более что вначале, пораженные ужасом, с
минуты на минуту ожидали конца. При первом же  порыве  урагана  наш  якорный
канат,  разумеется,  лопнул,  как тонкая бечевка, и лишь благодаря этому нас
тут же не перевернуло вверх дном. Мы с невероятной скоростью неслись вперед,
и палубу то и дело захлестывало водой. Кормовые шпангоуты были  основательно
расшатаны,  и  все  судно  было  сильно  повреждено, однако, к великой нашей
радости, мы убедились, что помпы работают исправно и что  балласт  почти  не
сместился.  Буря уже начала стихать, и мы не усматривали большой опасности в
силе ветра, а напротив, со страхом ожидали той минуты, когда он  прекратится
совсем,  в  полной  уверенности, что мертвая зыбь, которая за ним последует,
непременно погубит наш  потрепанный  корабль.  Но  это  вполне  обоснованное
опасение  как  будто ничем не подтверждалось. Пять суток подряд, - в течение
коих единственное наше пропитание составляло небольшое количество пальмового
сахара, который мы с великим трудом добывали на баке, -наше разбитое  судно,
подгоняемое  шквальным ветром, который хотя и уступал по силе первым порывам
тайфуна, был тем не менее гораздо страшнее любой пережитой мною прежде бури,
мчалось вперед со скоростью, не поддающейся измерению. Первые четыре дня нас
несло с незначительными отклонениями на юго-юго-восток, и  мы,  по-видимому,
находились уже недалеко от берегов Новой Голландии. На пятый день холод стал
невыносимым,  хотя  ветер  изменил направление на один румб к северу. Взошло
тусклое желтое солнце; поднявшись  всего  лишь  на  несколько  градусов  над
горизонтом,  оно  почти  не  излучало  света. Небо было безоблачно, но ветер
свежел и налетал яростными порывами. Приблизительно в полдень - насколько мы
могли судить - наше внимание опять привлек  странный  вид  солнца.  От  него
исходил  не свет, а какое-то мутное, мрачное свечение, которое совершенно не
отражалось в воде, как будто все его лучи были поляризованы. Перед  тем  как
погрузиться  в  бушующее  море, свет в середине диска внезапно погас, словно
стертый какой-то неведомою силой,  и  в  бездонный  океан  канул  один  лишь
тусклый серебристый ободок.
     Напрасно  ожидали мы наступления шестого дня - для меня он и по сей час
еще не наступил, а для старого шведа не наступит никогда.  С  этой  поры  мы
были  объяты  такой  непроглядною  тьмой,  что  в  двадцати шагах от корабля
невозможно было ничего разобрать. Все плотнее окутывала нас вечная ночь,  не
нарушаемая  даже  фосфорическим  свечением  моря,  к  которому мы привыкли в
тропиках. Мы также заметили, что,  хотя  буря  продолжала  свирепствовать  с
неудержимою силой, вокруг больше не было обычных вспененных бурунов, которые
сопровождали  нас  прежде.  Везде  царил  только  ужас, непроницаемый мрак и
вихрящаяся черная пустота. Суеверный страх постепенно овладел душою  старого
шведа,  да и мой дух тоже был объят немым смятеньем. Мы перестали следить за
кораблем, считая это занятие более чем  бесполезным,  и,  как  можно  крепче
привязав  друг Друга к основанию сломанной бизань-мачты, с тоскою взирали на
бесконечный океан. У нас не было  никаких  средств  для  отсчета  времени  и
никакой  возможности определить свое местоположение. Правда, мы ясно видели,
что продвинулись на юг дальше, чем кто-либо  из  прежних  мореплавателей,  и
были чрезвычайно удивлены тем, что до сих пор не натолкнулись на обычные для
этих  широт льды. Между тем каждая минута могла стать для нас последней, ибо
каждый огромный вал грозил опрокинуть наше  судно.  Высота  их  превосходила
всякое воображение, и я считал за чудо, что мы до сих пор еще не покоимся на
дне  пучины.  Мой  спутник  упомянул  о  легкости нашего груза и обратил мое
внимание на превосходные качества нашего корабля, но я невольно  ощущал  всю
безнадежность  надежды  и  мрачно  приготовился  к  смерти,  которую,  как я
полагал, ничто на свете не могло оттянуть более чем на  час,  ибо  с  каждою
милей  мертвая  зыбь  усиливалась  и  гигантские черные валы становились все
страшнее и страшнее. Порой у нас захватывало  дух  при  подъеме  на  высоту,
недоступную  даже  альбатросу, порою темнело в глазах при спуске в настоящую
водяную преисподнюю, где воздух был зловонен и сперт и  ни  единый  звук  не
нарушал дремоту морских чудовищ.
     Мы как раз погрузились в одну из таких пропастей, когда в ночи раздался
про