п префекта,  как  и  стоящие  на  виду
незапертые  шкафы.  Короче  говоря,  я  понял,  что  он  будет  вынужден
прибегнуть к какой-то очень простой выдумке, если не  предпочтет  ее  по
доброй воле с  самого  начала.  Возможно,  вы  не  забыли,  как  хохотал
префект,  когда  во  время   нашего   первого   разговора   я   высказал
предположение, что эта загадка причиняет  ему  столько  хлопот  как  раз
из-за очевидности ее разгадки.
   - Да, - сказал я. - Я отлично  помню,  как  он  веселился.  Мне  даже
показалось, что с ним вот-вот случится родимчик.
   - Материальный мир, - продолжал Дюпен, - изобилует аналогиями с миром
нематериальным, а потому не так уж далеко от истины то правило риторики,
которое утверждает, что метафору или уподобление можно  использовать  не
только для украшения описания, но и для усиления аргументации. Например,
принцип vis inertiae <Сила инерции (лат.).>, по-видимому, одинаков  и  в
физике и в метафизике. Если для первой верно, что большое  тело  труднее
привести в движение, нежели малое, и что полученный  им  момент  инерции
прямо пропорционален этой трудности, то и для второй не менее верно, что
более могучие интеллекты, хотя они сильнее, постояннее и плодотворнее  в
своем движении, чем интеллекты малые, тем не менее начинают это движение
с меньшей легкостью и более смущаются и колеблются на  первых  шагах.  И
еще:  вы  когда-нибудь  замечали,  какие  уличные   вывески   привлекают
наибольшее внимание?
   - Никогда об этом не задумывался, - ответил я.
   - Существует салонная игра, - продолжал Дюпен, - в которую  играют  с
помощью географической карты. Один  играющий  предлагает  другому  найти
задуманное слово - название города,  реки,  государства  или  империи  -
среди массы надписей, которыми пестрит карта.  Новичок  обычно  пытается
перехитрить своего противника, задумывая название, напечатанное наиболее
мелким шрифтом, но опытный игрок , выбирает слова, простирающиеся  через
всю карту и напечатанные самыми крупными буквами. Такие названия, как  и
чересчур большие вывески, ускользают от внимания  из-за  того,  что  они
слишком  уж  очевидны.  Эта   физическая   особенность   нашего   зрения
представляет  собой  полную  аналогию  мыслительной  тупости,  с   какой
интеллект  обходит  те  соображения,  которые   слишком   уж   навязчиво
самоочевидны.  Но,  по-видимому,  эта  особенность  несколько  выше  или
несколько ниже понимания нашего префекта. Ему ни на секунду не пришло  в
голову, что министр мог  ,положить  письмо  на  самом  видном  месте  на
обозрение всему свету - именно для того, чтобы  помешать  кому-либо  его
увидеть.
   Но чем больше я размышлял о дерзком, блистательном и тонком хитроумии
Д., о том, что документ этот должен был всегда  находиться  у  него  под
рукой, а в противном случае утратил бы свою силу, и о  том,  что  письмо
совершенно несомненно не было спрятано там, где считал нужным искать его
префект, тем больше я убеждался, что,  желая  спрятать  письмо,  министр
прибег к наиболее логичной и мудрой уловке и вовсе не стал его прятать.
   Вот с какими мыслями я как-то утром водрузил себе на нос зеленые очки
и во время прогулки заглянул к Д. Я застал  его  дома  -  он  позевывал,
изображал хандру, как всегда, притворяясь, будто ему все давно  приелось
и наскучило. В мире вряд ли сыщется другой столь же деятельный человек -
но таким он бывает, только когда его никто не видит.
   Чтобы не отстать  от  него,  я  пожаловался  на  слабость  зрения  и,
оплакивая необходимость носить темные очки, под их  защитой  подробно  и
осторожно оглядел комнату, хотя со стороны показалось бы, что  я  смотрю
только на моего собеседника.
   Особенно внимательно я изучал большой письменный стол, возле которого
сидел мой хозяин.. На этом столе в беспорядке лежали  различные  бумаги,
письма,  два-три  музыкальных  инструмента  и  несколько  книг.  Однако,
тщательно  и  долго  оглядывая  стол,  я  так  и  не  обнаружил   ничего
подозрительного.
   В конце концов мой взгляд,  шаривший  по  комнате,  упал  на  ажурную
картонную сумочку для визитных  карточек,  которая  на  грязной  голубой
ленте свисала с маленькой медной  шишечки  на  самой  середине  каминной
полки. У сумочки были три кармашка, расположенные один над другим, и  из
них торчало  пять-шесть  визитных  карточек  и  одно  письмо.  Оно  было
замусоленное, смятое и надорванное  посредине,  точно  его  намеревались
разорвать, как не заслуживающее внимания, но затем передумали.  В  глаза
бросалась большая черная печать  с  монограммой  Д.  Адрес  был  написан
мелким женским почерком: "Д., министру, в собственные  руки".  Оно  было
небрежно и даже как-то презрительно засунуто в верхний кармашек сумки.
   Едва я увидел это письмо, как тотчас  же  пришел  к  заключению,  что
передо мной - предмет моих поисков. Да, конечно, оно во всех  отношениях
разительно не подходило под то подробнейшее описание, которое прочел нам
префект. Печать да этом была большая, черная, с монограммой Д., на том -
маленькая, красная, с гербом герцогского рода  С.  Это  было  адресовано
министру мелким женским почерком, на том титул некоей королевской  особы
был начертан решительной и смелой рукой. Сходилась только величина.  Но,
с другой стороны,  именно  разительность  этих  отличий,  превосходившая
всякое вероятие, грязь,  замусоленная  надорванная  бумага,  столь  мало
вязавшаяся с тайной аккуратностью Д, и столь явно указывавшая на желание
внушить всем и каждому, будто документ, который он видит,  не  имеет  ни
малейшей важности, - все это,  вкупе  со  слишком  уж  заметным  местом,
выбранным для его хранения, где он бросался в глаза всякому  посетителю,
что точно соответствовало выводам, к которым я успел прийти, - все  это,
повторяю я, не могло не вызвать подозрений у того,  кто  явился  туда  с
намерением подозревать.
   Я продлил свой визит, насколько это было возможно, и все время,  пока
я поддерживал горячий спор на тему,  которая"  как  мне  было  известно,
всегда живо интересовала и волновала Д., мое внимание было  приковано  к
письму. Я хорошо разглядел его, запомнил его внешний вид и  положение  в
кармашке, а кроме того, в конце концов заметил еще одну мелочь,  которая
рассеяла бы последние сомнения, если бы они у  меня  были.  Изучая  края
письма, я обнаружил, что они казались более неровными, чем можно было бы
ожидать. Они выглядели надломленными, как бывает всегда,  когда  плотную
бумагу, уже сложенную и  прижатую  пресс-папье,  складывают  по  прежним
сгибам, но в другую сторону. Заметив это, я уже ни в чем не  сомневался.
Мне стало ясно, что письмо в сумочке под каминной полкой было  вывернуто
наизнанку, как перчатка, после чего его снабдили новым адресом  и  новой
печатью. Тогда я распрощался с министром и отправился восвояси,  оставив
на столе золотую табакерку.
   На следующее утро я зашел за табакеркой, и мы  с  большим  увлечением
возобновили беседу, которую вели накануне. Пока  мы  разговаривали,  под
окнами министра раздался гром-< кий, словно бы  пистолетный  выстрел,  а
вслед за ним послышались ужасные вопли  и  крики  испуганной  толпы.  Д,
бросился к окну, распахнул его и выглянул наружу.  Я  же  сделал  шаг  к
сумочке, вынул письмо, сунул его  в  карман,  а  на  его  место  положил
довольно точную его копию (то есть по внешности), которую я  старательно
изготовил дома, без труда  подделав  монограмму  Д,  с  помощью  печати,
слепленной из хлебного мякиша.
   Суматоха на улице была вызвана отчаянной выходкой какого-то человека,
державшего в руке мушкет. Он выстрелил из своего мушкета в толпе  женщин
и детей. Однако выяснилось, что заряд в мушкете был холостой, и  стрелка
отпустили, решив, что это  либо  сумасшедший,  либо  пьяница.  Когда  он
скрылся из виду, Д, отошел от окна, возле которого встал и я сразу после
того, как завладел письмом. Вскоре я откланялся. Человек, притворявшийся
сумасшедшим, был нанят мной.
   - Но зачем вам понадобилось, - спросил я, - заменять  письмо  копией?
Не проще ли было бы в первый же ваш визит схватить его на глазах у Д,  и
уйти?
   - Д., - ответил Дюпен, - человек отчаянно смелый и находчивый.  Кроме
того, его слуги ему преданы. Если бы я решился на безумный  поступок,  о
котором вы говорите, я вряд ли покинул  бы  особняк  министра  живым.  И
добрые; парижане больше ничего обо  мне  не  услышали  бы.  Однако  меня
остановили не только эти  соображения.  Вам  известны  мои  политические
симпатии. И тут  я  действовал,  как  сторонник  дамы,  у  которой  было
похищено письмо. Полтора года Д, держал ее в своей власти. А  теперь  он
сам у нее в руках - ведь, не подозревая, что письма у него  больше  нет,
он будет и далее  множить  свои  требования.  И  тем  самым  неотвратимо
обречет свою политическую карьеру на гибель. К тому же его падение будет
не только стремительным, но и весьма неприятным. Хоть и  говорится,  что
facilis descensus Averni <Легок спуск в  Аверн  (лат.).>,  однако  когда
речь идет о взлетах и падениях, то, как заметила Каталани о пении,  куда
легче идти вверх, чем вниз. И  в  данном  случае  я  не  питаю  никакого
сочувствия - во всяком случае, никакой жалости - к тому, кому  уготовано
падение.  Ведь  он  -  пресловутое  monstrum  horrendum  <Отвратительное
чудовище  (лат.).>,  человек  талантливый,  но  беспринципный.   Однако,
признаюсь, мне очень хотелось бы узнать, какой оборот примут его  мысли,
когда, получив резкий  отказ  от  той,  кого  префект  называет  "некоей
высокопоставленной особой", он вынужден будет развернуть письмо, которое
я оставил для него в сумочке для визитных карточек.
   - Как так? Вы что-нибудь в него вложили?
   - Видите ли, я не счел себя вправе оставить внутреннюю сторону чистой
- это было бы оскорблением. Давным-давно в Вене Д, однажды  поступил  со
мной очень скверно, и я тогда сказал ему - без всякой  злобы,  -  что  я
этого не забуду. А потому, понимая, что ему будет любопытно узнать,  кто
же его перехитрил, я рассудил, что следует дать ему какой-нибудь ключ  к
разгадке. Ему известен мой почерк, и я просто написал на середине листка
следующие слова:

   "...Un dessein si funeste
   S'il n'est digne d'Atree, est digne de Thyeste".
   <...план такой зловещий
   Достоин если не Атрея, то Фиеста (фр.).>

   Вы можете найти их в "Атрее" Кребийона.


ПАДЕНИЕ ДОМА АШЕРОВ

Эдгар Аллан ПО


ONLINE БИБЛИОТЕКА http://bestlibrary.org.ru


   Son coeur est un luth suspendu;
   Sitot qu'on le touche il resonne.

   <Сердце его как лютня,
   Чуть тронешь и отзовется (фр.).>

   Беранже

   Здесь этот нескончаемый пасмурный день, в глухой осенней тишине,  под
низко нависшим хмурым небом,  я  одиноко  ехал  верхом  по  безотрадным,
неприветливым местам  и  наконец,  когда  уже  смеркалось,  передо  мною
предстал сумрачный дом Ашеров. Едва я его увидел, мною, не знаю  почему,
овладело нестерпимое уныние. Нестерпимое оттого,  что  его  не  смягчала
хотя бы малая толика почти приятной поэтической грусти, какую пробуждают
в душе даже самые  суровые  картины  природы,  все  равно  скорбной  или
грозной. Открывшееся мне зрелище и самый дом, и усадьба, и  однообразные
окрестности ничем  не  радовало  глаз:  угрюмые  стены...  безучастно  и
холодно глядящие окна...  кое-где  разросшийся  камыш...  белые  мертвые
стволы иссохших дерев... от всего этого становилось невыразимо тяжко  на
душе, чувство это я могу сравнить лишь с тем, что испытывает,  очнувшись
от своих грез,  курильщик  опиума:  с  горечью  возвращения  к  постылым
будням, когда вновь спадает  пелена,  обнажая  неприкрашенное  уродство.
Сердце мое наполнил леденящий холод, томила  тоска,  мысль  цепенела,  и
напрасно  воображение  пыталось  ее  подхлестнуть  она  бессильна   была
настроиться на лад более возвышенный. Отчего же это, подумал  я,  отчего
так угнетает меня один вид дома Ашеров? Я не находил разгадки и  не  мог
совладать со смутными, непостижимыми образами, что осаждали меня, пока я
смотрел и размышлял. Оставалось как-то успокоиться на мысли,  что  хотя,
безусловно, иные  сочетания  самых  простых  предметов  имеют  над  нами
особенную власть, однако постичь природу этой власти мы  еще  не  умеем.
Возможно, раздумывал я, стоит лишь под иным углом  взглянуть  на  те  же
черты окружающего ландшафта, на подробности той же  картины  и  гнетущее
впечатление смягчится или даже исчезнет совсем; а потому я направил коня
к обрывистому берегу черного и мрачного озера, чья недвижная гладь  едва
поблескивала  возле  самого  дома,  и  поглядел  вниз,  но  опрокинутые,
отраженные в воде серые камыши, и ужасные остовы  деревьев,  и  холодно,
безучастно глядящие окна только заставили  меня  вновь  содрогнуться  от
чувства еще более тягостного, чем прежде.
   А меж тем в этой обители уныния  мне  предстояло  провести  несколько
недель. Ее владелец, Родерик Ашер, в ранней юности был со мною в дружбе;
однако с той поры мы долгие годы не виделись. Но недавно в моей  дали  я
получил от него письмо письмо бессвязное и настойчивое: он  умолял  меня
приехать. В каждой строчке прорывалась мучительная тревога. Ашер писал о
жестоком телесном недуге... о гнетущем душевном расстройстве...  о  том,
как он жаждет повидаться со мной, лучшим  и,  в  сущности,  единственным
своим другом, в надежде, что мое общество придаст ему  бодрости  и  хоть
немного облегчит его страдания. Все это и еще  многое  другое  высказано
было с таким неподдельным волнением, так горячо просил он меня приехать,
что колебаться я не  мог  и  принял  приглашение,  которое,  однако  же,
казалось мне весьма странным.
   Хотя мальчиками мы были почти неразлучны, я, по правде сказать,  мало
знал о моем друге. Он всегда был на редкость сдержан и замкнут. Я  знал,
впрочем, что род его очень древний и что все Ашеры с незапамятных времен
отличались  необычайной  утонченностью  чувств,  которая  век  за  веком
проявлялась во многих произведениях возвышенного искусства, а в недавнее
время нашла выход в добрых делах, в  щедрости  не  напоказ,  а  также  в
увлечении музыкой: в этом  семействе  музыке  предавались  со  страстью,
предпочитая не общепризнанные произведения и всем доступные красоты,  но
сложность  и  изысканность.  Было  мне  также  известно   примечательное
обстоятельство: как ни стар род  Ашеров,  древо  это  ни  разу  не  дало
жизнеспособной ветви; иными словами, род продолжался  только  по  прямой
линии, и, если не считать пустячных кратковременных отклонений, так было
всегда... Быть может, думал я, мысленно сопоставляя облик этого дома  со
славой, что шла про его обитателей, и размышляя о том, как за века  одно
могло наложить свой отпечаток на другое, быть может, оттого, что не было
боковых линий и родовое  имение  всегда  передавалось  вместе  с  именем
только по прямой, от отца к сыну,  прежнее  название  поместья  в  конце
концов забылось, его  сменило  новое,  странное  и  двусмысленное.  "Дом
Ашеров"  так  прозвали  здешние  крестьяне  и  родовой  замок,   и   его
владельцев. Как я  уже  сказал,  моя  ребяческая  попытка  подбодриться,
заглянув  в  озеро,  только  усилила   первое   тягостное   впечатление.
Несомненно, оттого, что я и сам сознавал,  как  быстро  овладевает  мною
суеверное  предчувствие  (почему  бы  и  не  назвать  его  самым  точным
словом?), оно лишь еще больше крепло во мне. Такова, я давно  это  знал,
двойственная природа всех чувств,  чей  корень  страх.  И,  может  быть,
единственно по этой причине, когда я вновь перевел взгляд с отражения  в
озере на самый  дом,  странная  мысль  пришла  мне  на  ум  странная  до
смешного, и я лишь затем о ней упоминаю, чтобы показать, сколь сильны  и
ярки были угнетавшие меня ощущения. Воображение мое до того разыгралось,
что я уже всерьез верил, будто самый воздух над этим домом,  усадьбой  и
всей округой какой-то особенный, он не сродни небесам  и  просторам,  но
пропитан духом тления, исходящим от полумертвых деревьев, от серых  стен
и безмолвного озера,  вс„  окутали  тлетворные  таинственные  испарения,
тусклые, медлительные, едва различимые, свинцово-серые.
   Стряхнув с себя наваждение ибо это, конечно же, не могло  быть  ничем
иным, я стал внимательней всматриваться в подлинный облик  дома.  Прежде
всего поражала невообразимая древность этих  стен.  За  века  слиняли  и
выцвели краски. Снаружи  все  покрылось  лишайником  и  плесенью,  будто
клочья паутины свисали с карнизов. Однако нельзя было сказать,  что  дом
совсем пришел в упадок. Каменная кладка нигде не обрушилась;  прекрасная
соразмерность всех частей  здания  странно  не  соответствовала  видимой
ветхости каждого отдельного камня. Отчего-то мне представилась старинная
деревянная  утварь,  что  давно  уже  прогнила  в  каком-нибудь  забытом
подземелье, но все еще кажется обманчиво целой и невредимой, ибо  долгие
годы ее не тревожило  ни  малейшее  дуновение  извне.  Однако,  если  не
считать  покрова  лишайников  и  плесени,  снаружи  вовсе  нельзя   было
заподозрить, будто дом непрочен. Разве только очень  пристальный  взгляд
мог бы различить едва заметную трещину,  которая  начиналась  под  самой
крышей, зигзагом проходила по фасаду и терялась в хмурых водах озера.
   Приметив все это, я подъехал по  мощеной  дорожке  к  крыльцу.  Слуга
принял моего коня, и я вступил под  готические  своды  прихожей.  Отсюда
неслышно ступающий лакей безмолвно повел  меня  бесконечными  темными  и
запутанными переходами в "студию" хозяина. Все, что я видел  по  дороге,
еще усилило, не знаю отчего, смутные ощущения, о которых я уже  говорил.
Резные потолки, темные гобелены по стенам, черный,  чуть  поблескивающий
паркет, причудливые трофеи оружие и латы,  что  звоном  отзывались  моим
шагам, все вокруг было знакомо, нечто подобное  с  колыбели  окружало  и
меня, и,  однако,  бог  весть  почему,  за  этими  простыми,  привычными
предметами мне мерещилось что-то странное и  непривычное.  На  одной  из
лестниц нам повстречался домашний врач Ашеров.  В  выражении  его  лица,
показалось мне, смешались низкое коварство и растерянность. Он испуганно
поклонился мне и прошел мимо. Мой провожатый распахнул дверь и ввел меня
к своему господину.
   Комната была очень  высокая  и  просторная.  Узкие  стрельчатые  окна
прорезаны так высоко от черного  дубового  пола,  что  до  них  было  не
дотянуться. Слабые красноватые отсветы дня проникали  сквозь  решетчатые
витражи, позволяя рассмотреть наиболее заметные предметы обстановки,  но
тщетно глаз силился  различить  что-либо  в  дальних  углах,  разглядеть
сводчатый резной потолок. По стенам свисали темные драпировки. Все здесь
было старинное пышное, неудобное  и  обветшалое.  Повсюду  во  множестве
разбросаны были книги и музыкальные  инструменты,  но  и  они  не  могли
скрасить мрачную картину. Мне почудилось, что самый воздух  здесь  полон
скорби. Все окутано и проникнуто было  холодным,  тяжким  и  безысходным
унынием.
   Едва я вошел, Ашер поднялся с кушетки, на которой перед тем лежал,  и
приветствовал меня так тепло и оживленно,  что  его  сердечность  сперва
показалась  мне   преувеличенной   насильственной   любезностью   ennuye
<Скучающего, пресыщенного (фр)> светского человека. Но, взглянув  ему  в
лицо,  я  тотчас  убедился  в  его  совершенной  искренности.  Мы  сели;
несколько мгновений он молчал, а я смотрел на него с жалостью и в то  же
время с ужасом. Нет, никогда еще никто не менялся так страшно  за  такой
недолгий срок, как переменился Родерик Ашер! С трудом  я  заставил  себя
поверить, что эта бледная тень и есть былой  товарищ  моего  детства.  А
ведь черты его всегда были примечательны. Восковая бледность;  огромные,
ясные, какие-то необыкновенно сияющие глаза; пожалуй, слишком  тонкий  и
очень бледный, но поразительно красивого  рисунка  рот;  изящный  нос  с
еврейской горбинкой, но что при этом  встречается  не  часто,  с  широко
вырезанными   ноздрями;   хорошо   вылепленный