конь,
которого этот вельможа согласился счесть своею  собственностью,  стал  с
удвоенной яростью кидаться из стороны в сторону  на  аллее,  ведущей  от
дворца к конюшням Метценгерштейна.
   - Нет! - отвечал барон, резко оборотясь  к  говорящему,  -  умер,  вы
говорите?
   - Да, ваша светлость. И для  вельможи  из  рода  Метценгерштейнов,  я
полагаю,  это  не  столь  уж  неприятное  известие.  На   губах   барона
промелькнула улыбка.
   - Какою смертью он умер?
   - Он отчаянно пытался спасти хотя бы  лучшую  часть  своего  конского
завода и сам погиб в пламени.
   - Вот как! - промолвил барон, словно бы не вдруг  освоясь  с  мыслью,
сильно его взволновавшей.
   - Вот как, - подтвердил вассал.
   - Ужасно! - хладнокровно сказал юноша и спокойно вошел в свой дворец.
   С этих пор в  поведении  беспутного  молодого  барона  Фредерика  фон
Метценгерштейна произошла разительная перемена. Он,  право  же,  обманул
ожидания всех и вся  и,  на  взгляд  бесчисленных  маменек,  повел  себя
престранно; привычками своими и манерами он еще меньше,  нежели  прежде,
походил теперь на своих аристократических соседей. Никто отныне  никогда
не встречал его за  пределами  его  владений,  и,  несмотря  на  широкое
знакомство, он все свое  время  проводил  в  полном  одиночестве,  разве
только странный, неподатливый огненно-рыжий конь, с которого  он  теперь
почти не слезал, по  какому-то  загадочному  праву  мог  называться  его
другом.
   Однако же он  еще  долгое  время  получал  множество  приглашений  от
соседей: "Не почтит ли барон  наш  праздник  своим  присутствием?",  "Не
соблаговолит ли барон принять участие в охоте на вепря?".
   "Метценгерштейн не охотится", "Метценгерштейн не приедет", - надменно
и коротко отвечал он.
   Гордая   знать   не   желала   мириться   со   столь   оскорбительной
заносчивостью. Приглашения становились все  менее  радушными,  приходили
все реже, а со временем и вовсе прекратились. Говорят, вдова несчастного
графа Берлифитцинга даже выразила надежду, что  барону  придется  сидеть
дома и тогда, когда ему  совсем  этого  не  захочется,  ибо  он  презрел
общество ровни, и придется скакать верхом, когда у него не будет к  тому
охоты, ибо он предпочел общество коня. Это, разумеется, была лишь весьма
неумная вспышка наследственной  розни;  и  она  лишь  доказывает,  сколь
бессмысленны бывают наши речи, когда мы желаем придать им особую силу.
   Люди добросердечные объясняли, однако, перемену в поведении  молодого
вельможи  вполне  естественным  горем  сына,  потрясенного  безвременной
смертью  родителей,  -  они  забывали  при  этом,  как   бессердечно   и
безрассудно вел он себя первое время после тяжкой этой  утраты.  Кое-кто
полагал даже, что барон чересчур возомнил о  своей  особе  и  положении.
Другие же (среди них можно назвать домашнего врача) уверенно говорили  о
склонности барона к болезненной меланхолии и о  наследственной  слабости
здоровья; но большинство обменивалось зловещими намеками.
   Упрямую  привязанность  барона  к  недавно  приобретенному   скакуну,
привязанность, которая, кажется,  становилась  сильней  с  каждым  новым
проявлением  свирепой  демонической   натуры   этого   животного,   люди
здравомыслящие в конце концов, конечно же, сочли чудовищной  и  зловещей
страстью. Среди бела дня или в глухой час ночи, здоров  ли  он  был  или
болен, в ясную погоду или в бурю молодой Метценгерштейн,  казалось,  был
прикован к седлу гигантского коня, чья неукротимая дерзость так отвечала
его собственному нраву.
   Существовали еще к тому же обстоятельства, которые вместе с недавними
событиями  придавали  сверхъестественный  и  опасный  смысл  одержимости
наездника и свойствам коня. Было тщательно измерено расстояние,  которое
конь  преодолевал  одним  прыжком,  и  казалось,  что  оно   ошеломляюще
превысило все самые  смелые  ожидания  людей,  одаренных  самым  богатым
воображением. Кроме того, барон не назвал этого скакуна никаким  именем,
хотя у всех прочих коней были свои особые клички. И  конюшня  его  также
находилась в отдалении от остальных; а кормить, чистить  и  даже  просто
войти в  отведенное  ему  стойло  не  отваживался  никто,  кроме  самого
владельца.
   Надо еще заметить, что хотя трое конюших,  которые  поймали  жеребца,
когда он спасался из  объятых  пламенем  конюшен  Берлифитцинга,  сумели
остановить его с помощью уздечки и аркана, однако же ни один  не  мог  с
уверенностью сказать, что во время этой опасной схватки  или  когда-либо
после он коснулся самого коня. Проявления  редкостного  ума  в  повадках
благородного и резвого животного не  должны  были  бы  возбудить  особых
толков, но некоторые обстоятельства взбудоражили даже самых недоверчивых
и равнодушных, и, говорят, иной раз целая толпа,  собравшаяся  поглазеть
на  диковинного  коня,  шарахалась  в  ужасе,  словно  чувствовала,  что
неспроста он так свирепо бьет копытом, и  даже  молодой  Метценгерштейн,
случалось, бледнел  и  съеживался  под  его  пронзительным,  испытующим,
совсем человеческим взглядом.
   Среди многочисленной свиты барона  никто,  однако,  не  сомневался  в
пылкости той необыкновенной любви,  которую  молодой  вельможа  питал  к
буйному  норовистому  коню;  никто,  кроме   ничтожного   и   уродливого
маленького пажа, чье уродство всем бросалось в глаза и чьи  слова  никто
ни во что не ставил. У него хватало дерзости утверждать (если мнение его
вообще заслуживает быть упомянутым), что всякий раз,  как  господин  его
вспрыгивал в седло, по его  телу  проходила  непонятная,  едва  заметная
дрожь; и всякий раз, как он возвращался с обычной своей долгой прогулки,
лицо его было искажено злобным торжеством.
   Однажды бурной ночью, очнувшись от  тяжелой  дремоты,  Метценгерштейн
точно безумный выбежал из своей спальни и,  поспешно  вскочив  в  седло,
ускакал  в  лесную  чащу.  Так  бывало  не  раз,  и  потому   никто   не
обеспокоился, а вот возвращения его  домочадцы  на  сей  раз  ожидали  в
большой тревоге, ибо через несколько часов после его отъезда  могучие  и
величественные стены дворца Метценгерштейн треснули до самого  основания
и зашатались, охваченные синевато-багровым неукротимым  пламенем.  Когда
огонь впервые заметили, дворец уже весь полыхал, и любые  усилия  спасти
хоть какую-то его часть были, несомненно, обречены на неудачу,  так  что
ошеломленные соседи праздно стояли вокруг и молча,  хотя  и  сокрушенно,
дивились происходящему. Но в скором времени  новое  и  страшное  зрелище
приковало  внимание  собравшихся  и  доказало,  что  человеческие   муки
потрясают чувства  толпы  куда  глубже,  нежели  самая  страшная  гибель
предметов неодушевленных.
   На аллею, обсаженную могучими дубами, что вела из лесу прямо к дворцу
Метценгерштейна, стремительно, точно  сам  мятежный  дух  бури,  вылетел
конь, неся смятенного всадника.
   Бесспорно, не  всадник  направлял  эту  неистовую  скачку.  Лицо  его
выражало муку, тело  напряглось  в  сверхчеловеческом  усилии,  в  кровь
искусаны  были  губы,  но  лишь  однажды  вырвался  у   него   короткий,
пронзительный крик ужаса. Мгновенье - ив реве огня и вое ветра отчетливо
и резко простучали копыта, еще мгновенье - и, одним  прыжком  перенесясь
через ворота и ров, конь вскочил на готовую рухнуть  лестницу  дворца  и
вместе с всадником исчез в бушующих вихрях пламени.
   И сразу же буря утихла и воцарилась гнетущая тишина. Белое пламя  все
еще, точно саваном, окутывало дворец и, устремившись в безмятежную высь,
озарило все окрест каким-то сверхъестественным светом, а  над  зубчатыми
крепостными стенами тяжело нависло облако дыма,  в  очертаниях  которого
явственно угадывался гигантский конь.



    Эдгар Алан По.
    Без дыхания



     Перевод М.И. Беккер
     СПб.: ООО "Издательство "Кристалл"", 1999.
     Серия Библиотека мировой литературы
     OCR Бычков М.Н.


         (Рассказ не для журнала "Блэквуд" {1*} и отнюдь не из него)

                                                         О, не дыши и т. д.
                                                         "Мелодии" Мура {2*}

     Самая жестокая судьба  рано  или  поздно  должна  отступить  перед  тою
неодолимой бодростью духа, какую вселяет в нас философия,  -  подобно  тому,
как самая неприступная крепость сдается  под  упорным  натиском  неприятеля.
Салманассар {3*} (судя по священному писанию) вынужден был три года осаждать
Самарию, но все же она пала. Сарданапал {4*} (см. у Диодора {5*}) целых семь
лет держался в Ниневии, но это ни к чему не  повело.  Силы  Трои  истощились
через десять лет, а город Азот,  -  Аристей  {6*}  в  этом  ручается  словом
джентльмена, - тоже в конце  концов  открыл  Псамметиху  {7*}  свои  ворота,
которые держал на запоре в течение пятой части столетия.

                                   * * *

     - Ах ты гадина! ах ты ведьма! ах ты мегера,  -  сказал  я  жене  наутро
после свадьбы, - ах ты чертова кукла, ах ты подлая,  гнусная  тварь,  клоака
порока, краснорожее исчадие мерзости, ах ты, ах ты... -  В  тот  самый  миг,
когда я встал на цыпочки, схватил жену за горло и, приблизив губы к ее  уху,
собрался было наградить ее каким-нибудь еще более  оскорбительным  эпитетом,
который,  будучи  произнесен  достаточно  громко,  должен  был  окончательно
доказать ее полнейшее ничтожество, - в тот самый миг, к  своему  величайшему
ужасу и изумлению, я вдруг обнаружил, что у меня захватило дух.
     Выражения: "захватило дух", "перехватило  дыхание"  и  т.  п.  довольно
часто употребляются в повседневном обиходе,  но  я,  bona  fide  {По  чистой
совести (лат.).}, никогда не думал, что ужасный случай, о котором я  говорю,
мог бы произойти  в  действительности.  Вообразите  -  разумеется,  если  вы
обладаете фантазией, - вообразите мое изумление, мой ужас, мое отчаяние!
     Однако мой добрый гений еще ни разу не покидал меня окончательно.  Даже
в тех случаях, когда я от ярости едва в состоянии владеть собой,  я  все  же
сохраняю некоторое  чувство  собственного  достоинства,  et  le  chemin  des
passions me conduit (как лорда Эдуарда  {8*}  в  "Юлии")  a  la  philosophic
veritable {И дорога страстей ведет меня к истинной философии (франц.).}.
     Хотя мне в первую минуту не  удалось  с  точностью  установить  размеры
постигшего меня несчастья, тем не менее я решил во что бы то ни стало скрыть
все от жены - по крайней  мере  до  тех  пор,  пока  не  получу  возможность
определить объем столь неслыханной катастрофы. И так, мгновенно придав  моей
искаженной   бешенством   физиономии   кокетливое   выражение   добродушного
лукавства, я потрепал свою супругу по одной щечке, чмокнул в  другую  и,  не
произнеся ни звука (о фурии! ведь я не мог), оставил ее одну дивиться  моему
чудачеству, а сам легким па-де-зефир выпорхнул из комнаты.
     И вот я, являющий собой ужасный пример того, к чему  приводит  человека
раздражительность, благополучно укрылся в своем будуаре живой, но  со  всеми
свойствами мертвеца, мертвый, но  со  всеми  наклонностями  живых,  -  нечто
противоестественное в мире людей, - очень спокойный, но лишенный дыхания.
     Да, лишенный дыхания! Я совершенно серьезно  утверждаю,  что  полностью
утратил дыхание. Его не  хватило  бы  и  на  то,  чтобы  сдуть  пушинку  или
затуманить гладкую поверхность зеркала, - даже если  бы  от  этого  зависело
спасение моей собственной жизни. О злая судьба! Однако даже  в  этом  первом
приступе  всепоглощающего  отчаяния  я  все  же  обрел  некоторое  утешение.
Тщательная проверка убедила меня в том, что я не окончательно  лишился  дара
речи, как мне показалось вначале, когда я не смог продолжать свою интересную
беседу с женой.
     Речь у меня была нарушена лишь частично, и я обнаружил, что, стоило мне
в ту критическую минуту понизить голос и перейти на гортанные звуки, - я мог
бы и дальше изливать свои чувства. Ведь данная высота тона, как я сообразил,
зависит не от потока воздуха, а  от  определенных  спазматических  движений,
производимых мышцами гортани.
     Я упал в кресло и некоторое время  предавался  размышлениям.  Думы  мои
были, разумеется, весьма малоутешительны. Сотни смутных, печальных  фантазий
теснились в моем мозгу, и на мгновение  у  меня  даже  мелькнула  мысль,  не
покончить ли с собой; но такова уж извращенность человеческой природы -  она
предпочитает  отдаленное  и  неясное  близкому  к  определенному.  Итак,   я
содрогнулся при  мысли  о  самоубийстве,  как  о  самом  ужасном  злодеянии,
одновременно прислушиваясь к тому, как полосатая кошка довольно мурлычет  на
своей подстилке  и  даже  ньюфаундленд  старательно  выводит  носом  рулады,
растянувшись под столом.  Оба  словно  нарочно  демонстрировали  силу  своих
легких, явно насмехаясь над бессилием моих.
     Терзаемый то  страхом,  то  надеждой,  я  наконец  услышал  шаги  жены,
спускавшейся по лестнице. Когда я убедился, что она  ушла,  я  с  замиранием
сердца вернулся на место катастрофы.
     Тщательно заперев дверь изнутри, я предпринял лихорадочные поиски. Быть
может, думал я, то, что я  ищу,  скрывается  где-нибудь  в  темном  углу,  в
чулане, или притаилось на дне какого-нибудь ящика.  Может  быть,  оно  имеет
газообразную или даже осязаемую форму.  Большинство  философов  до  сих  пор
придерживается весьма нефилософских воззрений на многие  вопросы  философии.
Однако Вильям Годвин в своем "Мандевиле"  {9*}  говорит,  что  "невидимое  -
единственная реальность"; а всякий согласится, что именно  об  этом  и  идет
речь в моем случае. Я  бы  хотел,  чтобы  здравомыслящий  читатель  подумал,
прежде чем называть  подобные  открытия  пределом  абсурда.  Ведь  Анаксагор
{10*}, как известно, утверждал, что снег черный, и я не раз  имел  случай  в
этом убедиться.
     Долго и сосредоточенно продолжал я свои поиски, но жалкой  наградой  за
мои труды и рвение были всего лишь  одна  фальшивая  челюсть,  два  турнюра,
вставной глаз  да  несколько  billet-doux  {Любовных  записочек  (франц.).},
адресованных моей жене мистером Вовесьдух. Кстати,  надо  сказать,  что  это
доказательство пристрастия моей супруги к мистеру Вовесьдух не причинило мне
особого  беспокойства.  То,  что  миссис  Духвон  питает  нежные  чувства  к
существу, столь непохожему на меня, - вполне законное и неизбежное зло. Всем
известно, что я дороден и крепок, хотя в то же время несколько  мал  ростом.
Что же удивительного, если миссис Духвон предпочла моего тощего, как  жердь,
приятеля, нескладность которого вошла  в  поговорку.  Но  вернемся  к  моему
рассказу.
     Как я уже сказал, мои усилия оказались напрасными. Шкаф за шкафом, ящик
за ящиком, чулан за чуланом - все подверглось тщательному  осмотру,  но  все
втуне. Была, правда, минута, когда мне показалось, что труды мои  увенчались
успехом, - роясь в одном несессере, я нечаянно разбил флакон  гранжановского
"Елея архангелов" (беру  на  себя  смелость  рекомендовать  его  как  весьма
приятные духи).
     С  тяжелым  сердцем  воротился  я  в  свой  будуар,   чтобы   измыслить
какой-нибудь способ обмануть проницательность жены хотя бы на то время, пока
я успею подготовить все необходимое для отъезда за границу, - ибо на  это  я
уже решился. В чужой стране, где меня  никто  не  знает,  мне,  быть  может,
удастся скрыть свою ужасную беду, способную  даже  в  большей  степени,  чем
нищета, отвратить симпатии толпы  и  навлечь  на  несчастную  жертву  вполне
заслуженное негодование  людей  добродетельных  и  счастливых.  Я  колебался
недолго. Обладая от природы прекрасной памятью, я  целиком  выучил  наизусть
трагедию "Метамора" {11*}. К счастью, я вспомнил, что  при  исполнении  этой
пьесы (или, во всяком случае, той ее части, которая составляет  роль  героя)
нет никакой надобности в оттенках голоса, коих я был лишен,  и  что  всю  ее
следует декламировать монотонно, причем должны преобладать низкие  гортанные
звуки.
     Некоторое время я практиковался на краю одного болота, где было  отнюдь
не безлюдно, и поэтому мои упражнения не имели, по существу, ничего общего с
аналогичными действиями Демосфена {12*}, а, напротив, основывались  на  моем
собственном,  специально  разработанном  методе.  Чувствуя  себя  теперь  во
всеоружии, я решил внушить жене, будто  мною  внезапно  овладела  страсть  к
драматическому искусству. Это мне удалось как нельзя лучше,  и  в  ответ  на
всякий вопрос или замечание я мог своим  замогильным  лягушачьим  голосом  с
легкостью продекламировать какой-нибудь отрывок из  упомянутой  трагедии,  -
любыми строчками из нее, как я вскоре с удовольствием  отметил,  можно  было
пользоваться при разговоре на любую тему. Не следует, однако, полагать, что,
исполняя подобные отрывки, я обходился без косых взглядов, шарканья  ногами,
зубовного  скрежета,  дрожи  в   коленях   или   иных   невыразимо   изящных
телодвижений, которые ныне по справедливости считаются непременным атрибутом
популярного актера. В конце концов заговорили о том, не надеть  ли  на  меня
смирительную рубашку, но - хвала господу!  -  никто  не  заподозрил,  что  я
лишился дыхания.
     Наконец я привел свои дела в  порядок  и  однажды  на  рассвете  сел  в
почтовый дилижанс, направлявшийся в N, распространив  среди  знакомых  слух,
будто дело чрезвычайной важности срочно требует моего личного присутствия  в
этом городе.
     Дилижанс был битком набит, но в неясном свете раннего  утра  невозможно
было разглядеть  моих  спутников.  Я  позволил  втиснуть  себя  между  двумя
джентльменами грандиозных размеров,  не  оказав  сколько-нибудь  энергичного
сопротивления, а третий джентльмен,  еще  большей  величины,  предварительно
попросив извинения за вольность, во всю длину растянулся на мне и, мгновенно
погрузившись в сон, заглушил мои гортанные  крики  о  помощи  таким  храпом,
который вогнал бы в краску  и  ревущего  быка  Фаларида  {11*}.  к  счастью,
состояние моих дыхательных  способностей  совершенно  исключало  возможность
такого несчастного случая, как удушение.
     Когда мы приблизились к окраинам города, уже  совсем  рассвело,  и  мой
мучитель, пробудившись от сна и  приладив  свой  воротничок,  весьма  учтиво
поблагодарил меня за любезность. Но, увидев, что я остаюсь недвижим (все мои
суставы были как бы вывихнуты, а голова свернута набок), он встревожился  и,
растолкав остальных пассажиров, в весьма решительной форме высказал  мнение,
что ночью под видом находившегося в полном здравии и рассудке  пассажира  им
подсунули   труп;   при   этом,   желая   доказать   справедливость   своего
предположения, он изо всех сил ткнул меня большим пальцем в правый глаз.
     Вслед за этим каждый пассажир (а их  было  девять)  счел  своим  долгом
подергать меня за ухо. А когда молодой врач поднес к  моим  губам  карманное
зеркальце и убедился, что я бездыханен,  присяжные  единогласно  подтвердили
обвинение моего преследователя, и вся компания выразила твердую решимость не
только в дальнейшем не мириться с подобным мошенничеством, но и в  настоящее
время не ехать ни шагу дальше с подобной падалью.
     В соответствии с этим меня вышвырнули из дилижанса перед "Вороном" (наш
экипаж как раз проезжал мимо названной таверны), причем со мною не произошло
больше никаких неприятностей, если не считать перелома обеих  рук,  попавших
под левое заднее колесо. Кроме того, следует воздать должное кучеру - он  не
преминул выбросить  вслед  за  мной  самый  объемистый  из  моих  чемоданов,
который, по несчастью, свалившись мне на голову, раскроил мне  череп  весьма
любопытным и в то же время необыкновенным образом.
     Хозяин  "Ворона",  человек  весьма   гостеприимный,   убедившись,   что
содержимого моего  сундука  вполне  достаточно,  дабы  вознаградить  его  за
некоторую возню со мной, тут же послал за знакомым хирургом и передал меня в
руки последнего вместе со счетом на десять долларов.
     Совершив сию покупку, хирург отвез меня на свою квартиру  и  немедленно
п