повторили все за ним.
     - Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять!  Десять!  -  сказал
колокол.
     - Три! Тшетире! Пиать! Шшесть! Зем! Фосем! Тефять! Тесять! - ответили
остальные.
     - Одиннадцать! - сказал большой.
     - Отиннатсать! - подтвердили маленькие.
     - Двенадцать! - сказал колокол.
     - Тфенатсать! - согласились все, удовлетворенно понизив голос.
     - Унд тфенатсать тшасофф и есть! -  сказали  все  старички,  поднимая
часы.
     Но большой колокол еще с ними не покончил.
     - Тринадцать! - сказал он.
     - Дер Тейфель! - ахнули старички,  бледнея,  роняя  трубки  в  снимая
правые ноги с левых колен.
     - Дер Тейфель! - стонали они.- Дряннатсать! Дряннатсать!  Майн  Готт,
сейтшас, сейтшас дряннатсать тшасофф!
     К  чему  пытаться   описать   последовавшую   ужасную   сцену?   Всем
Школькофременом овладело прискорбное смятение.
     - Што с моим шифотом! - возопили все мальчики.- Я целый тшас колотаю!
     - Што с моей капустой? -  визжали  все  хозяйки.-  Она  за  тшас  вся
расфарилась!
     - Што с моей трупкой? - бранились все старички.- Кром в  молния!  Она
целый тшас,  как  покасла!  -  И  в  гневе  они  снова  набили  трубки  и,
откинувшись на спинки кресел, запыхтели так стремительно  и  свирепо,  что
вся долина мгновенно окуталась непроницаемым дымом.
     Тем  временем  все  капустные  кочаны  покраснели,  и  казалось,  сам
нечистый вселился во все, имеющее вид часов. Часы, вырезанные  на  мебели,
заплясали, точно бесноватые;  часы  на  каминных  полках  едва  сдерживали
ярость  и  не  переставали  отбивать  тринадцать  часов,  а  маятники  так
дрыгались и дергались, что страшно было смотреть. Но еще хуже то,  что  ни
кошки,  ни  свиньи  не  могли  больше  мириться  с   поведением   часиков,
привязанных к их хвостам, и выражали свое возмущение  тем,  что  метались,
царапались, повсюду совали рыла, визжали и верещали,  мяукали  и  хрюкали,
кидались людям в лицо и забирались  под  юбки  -  словом,  устроили  самый
омерзительный  гомон   и   смятение,   какие   только   может   вообразить
здравомыслящий человек. А в довершение всех зол негодный маленький шалопай
на колокольне, по-видимому, старался  вовсю.  Время  от  времени  мерзавца
можно было увидеть сквозь клубы дыма. Он сидел в башне на упавшем навзничь
смотрителе. В зубах злодей держал веревку колокола, которую дергал,  мотая
головой, и при этом поднимал такой шум, что у  меня  до  сих  пор  в  ушах
звенит, как вспомню. На коленях у него лежала скрипка,  которую  он  скреб
обеими руками, немилосердно фальшивя, делая вид, бездельник, будто  играет
"Джуди О'Фланнаган и Пэдди О'Рафферти".
     При столь горестном положении вещей  я  с  отвращением  покинул  этот
город и теперь взываю о помощи ко всем любителям точного времени и  кислой
капусты. Направимся туда в боевом порядке и восстановим  в  Школькофремене
былой уклад жизни, изгнав этого малого с колокольни.



Эдгар Аллан По.
Вильям Вильсон


   Перевод Р.Облонской
   Источник: "Эдгар По. Стихотворения. Проза", Изд-во "Худ.лит.", Москва, 1976,
          Библиотека Всемирной литературы, Серия вторая - литература XIX в.
   OCR: Alexander D.Jurinsson


                       "Что скажет совесть,
                       Злой призрак да моем пути?"
                               Чемберлен. Фаронида

     Позвольте мне на сей раз  назваться  Вильямом  Вильсоном.  Нет  нужды
пятнать своим настоящим именем чистый лист бумаги, что лежит сейчас передо
мною. Имя это внушило людям слишком сильное  презрение,  ужас,  ненависть.
Ведь негодующие ветры уже разнесли по всему свету молву о неслыханном моем
позоре. О, низкий из низких, всеми отринутый! Разве не  потерян  ты  навек
для всего сущего, для земных почестей, и цветов, и благородных стремлений?
И разве не скрыты от тебя навек небеса бескрайней непроницаемой и  мрачной
завесой? Я предпочел бы, если можно, не рассказывать здесь сегодня о своей
жизни в  последние  годы,  о  невыразимом  моем  несчастье  и  неслыханном
злодеянии. В эту пору моей жизни, в последние эти годы  я  вдруг  особенно
преуспел в бесчестье,  об  истоках  которого  единственно  и  хотел  здесь
поведать. Негодяем человек обычно становится постепенно.  С  меня  же  вся
добродетель  спала  в  один  миг,  точно  плащ.  От  сравнительно   мелких
прегрешений  я  гигантскими  шагами  перешел  к   злодействам,   достойным
Гелиогабала.  Какой  же  случай,  какое  событие  виной  этому   недоброму
превращению? Вооружись терпеньем, читатель,  я  обо  всем  расскажу  своим
чередом.
     Приближается смерть, и тень ее, неизменная ее предвестница, уже  пала
на меня и смягчила мою душу. Переходя в долину  теней,  я  жажду  людского
сочувствия, чуть было не сказал - жалости. О, если бы мне поверили, что  в
какой-то мере я был рабом обстоятельств, человеку не подвластных. Пусть бы
в подробностях, которые я расскажу,  в  пустыне  заблуждений  они  увидели
крохотный оазис рока. Пусть бы  они  признали,-  не  могут  они  этого  не
признать,- что хотя  соблазны,  быть  может,  существовали  и  прежде,  но
никогда еще человека так не искушали и, конечно, никогда он не  падал  так
низко. И уж не потому ли никогда он так тяжко не страдал? Разве я  не  жил
как в дурном сне? И разве  умираю  я  не  жертвой  ужаса,  жертвой  самого
непостижимого, самого безумного из всех подлунных видений?
     Я принадлежу к роду, который во все времена отличался пылкостью нрава
и силой воображения,  и  уже  в  раннем  детстве  доказал,  что  полностью
унаследовал эти черты. С годами они проявлялись все определеннее,  внушая,
по многим причинам, серьезную тревогу моим друзьям и  принося  безусловный
вред  мне  самому.  Я  рос  своевольным  сумасбродом,  рабом  самых  диких
прихотей, игрушкой необузданных страстей. Родители мои, люди  недалекие  и
осаждаемые теми же наследственными недугами, что и  я,  не  способны  были
пресечь мои дурные наклонности. Немногие  робкие  и  неумелые  их  попытки
окончились совершеннейшей неудачей и, разумеется, полным моим  торжеством.
С тех пор слово мое стало законом для всех в доме, и в том возрасте, когда
ребенка обыкновенно еще водят  на  помочах,  я  был  всецело  предоставлен
самому себе и всегда и во всем поступал как мне заблагорассудится.
     Самые ранние мои школьные воспоминания связаны с  большим,  несуразно
построенным домом времен королевы Елизаветы, в туманном  сельском  уголке,
где росло множество могучих шишковатых деревьев  и  все  дома  были  очень
старые. Почтенное и древнее селение  это  было  местом  поистине  сказочно
мирным и безмятежным. Вот я пишу сейчас о нем и вновь  ощущаю  свежесть  и
прохладу его тенистых аллей, вдыхаю аромат цветущего  кустарника  и  вновь
трепещу  от  неизъяснимого  восторга,  заслышав  глухой  в   низкий   звон
церковного колокола, что каждый час нежданно и гулко будит тишину и сумрак
погруженной в дрему готической резной колокольни.
     Я перебираю в памяти мельчайшие подробности  школьной  жизни,  всего,
что с ней связано,  и  воспоминания  эти  радуют  меня,  насколько  я  еще
способен радоваться. Погруженному  в  пучину  страдания,  страдания,  увы!
слишком неподдельного, мне простятся  поиски  утешения,  пусть  слабого  и
мимолетного, в случайных беспорядочных подробностях. Подробности эти, хотя
и весьма обыденные и даже смешные сами по себе, особенно для  меня  важны,
ибо  они  связаны  с  той  порою,  когда   я   различил   первые   неясные
предостережения судьбы,  что  позднее  полностью  мною  завладела,  с  тем
местом, где все это началось. Итак, позвольте мне перейти к воспоминаниям.
     Дом, как я уже сказал, был старый  и  нескладный.  Двор  -  обширный,
окруженный со всех сторон высокой  и  массивной  кирпичной  оградой,  верх
которой был утыкан битым стеклом.
     Эти, совсем тюремные, стены ограничивали наши владения,  мы  выходили
за них всего трижды в неделю  -  по  субботам  после  полудня,  когда  нам
разрешали выйти всем вместе в сопровождении двух наставников  на  недолгую
прогулку по соседним полям, и дважды по воскресеньям, когда  нас,  так  же
строем,  водили  к  утренней  и  вечерней  службе  в   сельскую   церковь.
Священником в этой церкви был директор нашего пансиона. В  каком  глубоком
изумлении, в каком смущении пребывала моя  душа,  когда  с  нашей  далекой
скамьи на хорах я смотрел, как медленно и величественно он поднимается  на
церковную кафедру!  Неужто  этот  почтенный  проповедник,  с  лицом  столь
благолепно  милостивым,  в  облачении  столь  пышном,  столь  торжественно
ниспадающем до полу,- в парике, напудренном столь тщательно, таком большом
и  внушительном,-  неужто  это  он,  только  что  сердитый  и  угрюмый,  в
обсыпанном нюхательным табаком сюртуке, с линейкой в руках, творил  суд  и
расправу  по  драконовским  законам   нашего   заведения?   О,   безмерное
противоречие, ужасное в своей непостижимости!
     Из угла массивной  ограды,  насупясь,  глядели  еще  более  массивные
ворота. Они были усажены множеством железных  болтов  и  увенчаны  острыми
железными зубьями. Какой глубокий благоговейный  страх  они  внушали!  Они
всегда были на запоре,  кроме  тех  трех  наших  выходов,  о  которых  уже
говорилось, и тогда  в  каждом  скрипе  их  могучих  петель  нам  чудились
всевозможные тайны - мы находили великое множество поводов  для  сумрачных
замечаний и еще более сумрачных раздумий.
     Владения наши имели неправильную форму, и там было  много  уединенных
площадок. Три-четыре самые  большие  предназначались  для  игр.  Они  были
ровные, посыпаны крупным песком и хорошо утрамбованы. Помню, там  не  было
ни деревьев, ни скамеек,  ничего.  И  располагались  они,  разумеется,  за
домом. А перед домом был разбит небольшой цветник, обсаженный вечнозеленым
самшитом и другим кустарником, но по этой  запретной  земле  мы  проходили
только в самых редких случаях -  когда  впервые  приезжали  в  школу,  или
навсегда ее покидали, или, быть может, когда за нами заезжали родители или
друзья и мы радостно отправлялись под  отчий  кров  на  рождество  или  на
летние вакации.
     Но дом! Какое же это было причудливое старое здание! Мне  он  казался
поистине заколдованным замком! Сколько там  было  всевозможных  запутанных
переходов, сколько самых неожиданных  уголков  и  закоулков.  Там  никогда
нельзя было сказать с уверенностью, на каком  из  двух  этажей  вы  сейчас
находитесь. Чтобы попасть из одной комнаты в другую, надо было  непременно
подняться или спуститься по двум или трем ступенькам. Коридоров  там  было
великое множество, и они так разветвлялись  и  петляли,  что,  сколько  ни
пытались мы представить себе в точности расположение комнат в нашем  доме,
представление  это  получалось  не  отчетливей,   чем   наше   понятие   о
бесконечности. За те пять лет, что я провел там, я так и  не  сумел  точно
определить, в каком именно отдаленном уголке  расположен  тесный  дортуар,
отведенный мне и еще  восемнадцати  или  двадцати  делившим  его  со  мной
ученикам.
     Классная комната была  самая  большая  в  здании  и,  как  мне  тогда
казалось, во всем мире. Она была очень длинная, узкая,  с  гнетуще  низким
дубовым потолком и стрельчатыми готическими окнами. В  дальнем,  внушающем
страх углу было отгорожено помещение футов в восемь  -  десять  -  кабинет
нашего директора, преподобного доктора Брэнсби. И в отсутствие хозяина  мы
куда охотней погибли бы под самыми страшными пытками, чем  переступили  бы
порог этой комнаты, отделенной от нас массивной дверью.  Два  другие  угла
были тоже отгорожены, и мы взирали на них с куда  меньшим  почтением,  но,
однако же, с благоговейным страхом. В  одном  пребывал  наш  преподаватель
древних языков и литературы,  в  другом  -  учитель  английского  языка  и
математики.  По  всей  комнате,  вдоль  и  поперек,  в  беспорядке  стояли
многочисленные скамейки и  парты  -  черные,  ветхие,  заваленные  грудами
захватанных книг и до  того  изуродованные  инициалами,  полными  именами,
нелепыми фигурами и множеством иных проб перочинного ножа, что  они  вовсе
лишились своего первоначального, хоть сколько-нибудь пристойного  вида.  В
одном конце комнаты  стояло  огромное  ведро  с  водой,  в  другом  весьма
внушительных размеров часы.
     В массивных стенах этого почтенного заведения я провел  '(притом  без
скуки и отвращения) третье пятилетие своей жизни.  Голова  ребенка  всегда
полна; чтобы занять его или развлечь, вовсе не требуются события  внешнего
мира, и унылое однообразие школьного бытия было  насыщено  для  меня  куда
более напряженными волнениями, чем те, какие в юности я черпал из роскоши,
а в зрелые годы - из преступления. Однако в моем духовном развитии  ранней
поры было, по-видимому, что-то  необычное,  что-то  outre  [преувеличенное
(франц.).] События самых ранних лет жизни редко  оставляют  в  нашей  душе
столь заметный след, чтобы он сохранился и в зрелые годы. Они превращаются
обычно лишь в серую дымку, в неясное беспорядочное воспоминание -  смутное
скопище малых радостей и невообразимых страданий. У меня же все  по-иному.
Должно быть, в детстве мои чувства силою не  уступали  чувствам  взрослого
человека, и в памяти моей все события запечатлелись  столь  же  отчетливо,
глубоко и прочно, как надписи на карфагенских монетах.
     Однако же, с общепринятой точки зрения, как мало во всем этом такого,
что стоит помнить!  Утреннее  пробуждение,  ежевечерние  призывы  ко  сну;
зубрежка, ответы у доски; праздничные дни; прогулки; площадка  для  игр  -
стычки, забавы, обиды и козни; все это, по волшебной и давно  уже  забытой
магии духа, в ту пору порождало множество чувств, богатый  событиями  мир,
вселенную разнообразных переживаний, волнений самых пылких  и  будоражащих
душу. "O le bon temps, quo се siecle de fer!" [О дивная  пора  -  железный
этот век! (франц.)]
     И в самом деле, пылкость, восторженность  и  властность  моей  натуры
вскоре выделили меня среди моих  однокашников  и  неспешно,  но  с  вполне
естественной неуклонностью подчинили мне всех,  кто  был  немногим  старше
меня летами - всех,  за  исключением  одного.  Исключением  этим  оказался
ученик, который, хотя и не состоял со мною в родстве, звался, однако,  так
же, как и я,- обстоятельство само по себе мало примечательное, ибо, хотя я
и происхожу из рода знатного,  имя  и  фамилия  у  меня  самые  заурядные,
каковые - так уж повелось с незапамятных времен - всегда  были  достоянием
простонародья. Оттого в рассказе  моем  я  назвался  Вильямом  Вильсоном,-
вымышленное это  имя  очень  схоже  с  моим  настоящим.  Среди  тех,  кто,
выражаясь школьным языком, входил в "нашу компанию", единственно мой тезка
позволял себе соперничать со мною в классе, в играх и стычках на площадке,
позволял себе сомневаться в моих суждениях и не подчиняться  моей  воле  -
иными словами,  во  всем,  в  чем  только  мог,  становился  помехой  моим
деспотическим капризам. Если существует на свете  крайняя,  неограниченная
власть,- это  власть  сильной  личности  над  более  податливыми  натурами
сверстников в годы отрочества.
     Бунтарство Вильсона было для меня источником величайших огорчений;  в
особенности же  оттого,  что,  хотя  на  людях  я  взял  себе  за  правило
пренебрегать им и его притязаниями, втайне я его страшился, ибо не мог  не
думать, что легкость, с какою он  оказывался  со  мною  вровень,  означала
истинное его превосходство, ибо первенство давалось мне нелегко. И  однако
его превосходства или хотя бы равенства  не  замечал  никто,  кроме  меня;
товарищи наши по странной слепоте, казалось, об  этом  и  не  подозревали.
Соперничество его, противодействие  и  в  особенности  дерзкое  и  упрямое
стремление помешать были скрыты от всех глаз и  явственны  для  меня  лишь
одного. По-видимому, он равно лишен был и  честолюбия,  которое  побуждало
меня к  действию,  и  страстного  нетерпения  ума,  которое  помогало  мне
выделиться. Можно было  предположить,  что  соперничество  его  вызывалось
единственно прихотью, желанием перечить мне, поразить  меня  или  уязвить;
хотя, случалось, я замечал со смешанным  чувством  удивления,  унижения  и
досады, что, когда он и прекословил мне, язвил и оскорблял меня,  во  всем
этом сквозила некая совсем уж неуместная и непрошеная нежность. Странность
эта проистекала, на мой взгляд, из редкостной  самонадеянности,  принявшей
вид снисходительного покровительства и попечения.
     Быть может, именно эта черта в поведении Вильсона вместе с одинаковой
фамилией и с простой случайностью, по которой оба мы появились в  школе  в
один и тот же день, навела старший класс нашего заведения на мысль,  будто
мы братья. Старшие ведь обыкновенно не очень-то вникают в дела младших.  Я
уже сказал  или  должен  был  сказать,  что  Вильсон  не  состоял  с  моим
семейством ни в каком родстве, даже самом отдаленном. Но будь  мы  братья,
мы бы, несомненно, должны были быть близнецами; ибо уже после того, как  я
покинул заведение мистера Брэнсби, я случайно узнал, что тезка мой родился
девятнадцатого января 1813 года,- весьма замечательное совпадение,  ибо  в
этот самый день появился на свет и я.
     Может  показаться  странным,  что,  хотя  соперничество  Вильсона   и
присущий ему несносный дух противоречия постоянно мне досаждали, я не  мог
заставить себя окончательно его возненавидеть. Почти всякий день меж  нами
вспыхивали ссоры, и, публично вручая мне пальму  первенства,  он  каким-то
образом ухитрялся заставить меня почувствовать, что на самом деле  она  по
праву принадлежит  ему;  но  свойственная  мне  гордость  и  присущее  ему
подлинное чувство собственного достоинства способствовали  тому,  что  мы,
так сказать, "не раззнакомились", однако  же  нравом  мы  во  многом  были
схожи, и это вызывало во мне чувство, которому, быть  может,  одно  только
необычное положение наше мешало  обратиться  в  дружбу.  Поистине  нелегко
определить или хотя бы описать  чувства,  которые  я  к  нему  питал.  Они
составляли пеструю и разнородную смесь: доля раздражительной враждебности,
которая еще не стала ненавистью, доля  уважения,  большая  доля  почтения,
немало страха и бездна тревожного любопытства. Знаток человеческой души  и
без дополнительных объяснений поймет, что мы  с  Вильсоном  были  поистине
неразлучны.
     Без сомнения, как раз причудливость наших  отношений  направляла  все
мои нападки на него (а было их множество - и открытых и завуалированных) в
русло подтрунивания или грубоватых шуток (которые разыгрывались словно  бы
ради забавы, однако все равно больно ранили) и не давала  отношениям  этим
вылиться  в  открытую  враждебность.  Но  усилия  мои  отнюдь  не   всегда
увенчивались успехом, даже если  и  придумано  все  было  наиостроумнейшим
образом, ибо  моему  тезке  присуща  была  та  спокойная  непритязательная
сдержанность, у которой не сыщешь ахиллесовой  пяты,  и  поэтому,  радуясь
остроте своих собственных шуток, он оставлял мои совершенно без  внимания.
Мне удалось обнаружить у него лишь одно уязвимое место, но то было  особое
его свойство, вызванное, вероятно, каким-то органическим  заболеванием,  и
воспользоваться этим мог лишь такой зашедший в тупик противник, как  я:  у
соперника моего были,  видимо,  слабые  голосовые  связки,  и  он  не  мог
говорить громко, а только еле слышным шепотом. И уж я  не  упускал  самого
ничтожного случая отыграться на его недостатке.
     Вильсон находил множество случаев  отплатить  мне,  но  один  из  его
остроумных способов досаждал мне всего более. Как ему удалось угадать, что
такой пустяк может меня бесить, ума не приложу; но, однажды поняв это,  он
пользовался всякою возможностью мне досадить. Я всегда питал  неприязнь  к
моей неизысканной фамилии и к чересчур  заурядному,  если  не  плебейскому
имени. Они были ядом для моего слуха, и когда  в  день  моего  прибытия  в
пансион там появился второй Вильям Ви