льсон, я разозлился на  него  за  то,
что он носит это имя, и вдвойне вознегодовал на имя за то, что  его  носит
кто-то еще, отчего его станут  повторять  вдвое  чаще,  а  тот,  кому  оно
принадлежит, постоянно  будет  у  меня  перед  глазами,  и  поступки  его,
неизбежные   и   привычные   в   повседневной   школьной   жизни,    из-за
отвратительного этого совпадения будут часто путать с моими.
     Порожденная таким образом досада еще усиливалась  всякий  раз,  когда
случай явственно  показывал  внутреннее  или  внешнее  сходство  меж  моим
соперником и мною. В ту пору  я  еще  не  обнаружил  того  примечательного
обстоятельства, что мы были с ним одних лет; но я  видел,  что  мы  одного
роста, и замечал также, что мы на редкость схожи телосложением  и  чертами
лица. К тому же я был уязвлен слухом, будто мы с ним  в  родстве,  который
распространился среди учеников старших классов. Коротко говоря,  ничто  не
могло сильней меня задеть (хотя я тщательно  это  скрывал),  нежели  любое
упоминание о сходстве наших душ, наружности или обстоятельств. Но  сказать
по правде, у меня не было причин думать, что сходство  это  обсуждали  или
хотя бы замечали мои товарищи; говорили только  о  нашем  родстве.  А  вот
Вильсон явно замечал это во всех проявлениях, и притом столь  же  ревниво,
как я; к тому же он оказался  на  редкость  изобретателен  на  колкости  и
насмешки - это свидетельствовало, как я уже говорил, об  его  удивительной
проницательности.
     Его тактика состояла в том, чтобы возможно точнее подражать мне  и  в
речах и в поступках; и  здесь  он  достиг  совершенства.  Скопировать  мое
платье ничего не стоило; походку мою и манеру держать себя он  усвоил  без
труда; и, несмотря на присущий ему органический недостаток, ему  удавалось
подражать даже моему голосу. Громко говорить он, разумеется,  не  мог,  но
интонация была та же; и сам его  своеобразный  шепот  стал  поистине  моим
эхом.
     Какие  же  муки  причинял  мне  превосходный  этот  портрет  (ибо  по
справедливости его никак нельзя было назвать карикатурой), мне даже сейчас
не  описать.  Одно  только  меня  утешало,-  что  подражание  это  замечал
единственно я сам и терпеть мне приходилось  многозначительные  и  странно
язвительные улыбки одного только моего  тезки.  Удовлетворенный  тем,  что
вызвал в душе моей те самые чувства, какие  желал,  он,  казалось,  втайне
радовался,  что  причинил  мне  боль,  и   решительно   не   ждал   бурных
аплодисментов,  какие  с  легкостью  мог  принести   ему   его   остроумно
достигнутый успех.  Но  долгие  беспокойные  месяцы  для  меня  оставалось
неразрешимой загадкой, как же случилось, что в пансионе никто не понял его
намерений, не оценил действий, а стало быть, не  глумился  с  ним  вместе.
Возможно, постепенность,  с  которой  он  подделывался  под  меня,  мешала
остальным заметить, что происходит, или  -  это  более  вероятно  -  своею
безопасностью  я  был  обязан  искусству  подражателя,  который  полностью
пренебрег чисто внешним сходством (а только его  и  замечают  в  портретах
люди туповатые), зато, к немалой моей досаде, мастерски воспроизводил  дух
оригинала, что видно было мне одному.
     Я уже не раз упоминал об отвратительном мне покровительственном тоне,
который он взял в отношении меня, и о его частом назойливом  вмешательстве
в мои дела. Вмешательство его нередко выражалось в непрошеных советах; при
этом он не советовал прямо и открыто, но говорил  намеками,  обиняками.  Я
выслушивал эти советы с отвращением, которое год  от  году  росло.  Однако
ныне, в столь далекий от той поры день, я хотел бы  отдать  должное  моему
сопернику, признать хотя бы, что ни один его совет не мог бы привести меня
к тем ошибкам и  глупостям,  какие  столь  свойственны  людям  молодым  и,
казалось бы, неопытным; что нравственным чутьем,  если  не  талантливостью
натуры и  жизненной  умудренностью,  он  во  всяком  случае  намного  меня
превосходил и что, если бы я не так часто отвергал его советы,  сообщаемые
тем многозначительным шепотом, который тогда я слишком горячо ненавидел  и
слишком ожесточенно презирал, я, возможно, был бы сегодня лучше, а значит,
и счастливей.
     Но при том, как все складывалось, под его постылым надзором я в конце
концов дошел до крайней степени раздражения  и  день  ото  дня  все  более
открыто возмущался его, как мне казалось,  несносной  самонадеянностью.  Я
уже говорил, что в первые годы в школе чувство мое к нему легко  могло  бы
перерасти в дружбу; но в последние школьные месяцы, хотя навязчивость его,
без сомнения, несколько уменьшилась, чувство мое почти в  той  же  степени
приблизилось к настоящей  ненависти.  Как-то  раз  он,  мне  кажется,  это
заметил и после того стал избегать меня или делал вид, что избегает.
     Если память мне не изменяет, примерно в это же самое время мы однажды
крупно поспорили, и в пылу гнева  он  отбросил  привычную  осторожность  и
заговорил и повел себя с несвойственной ему прямотой - и тут я заметил  (а
может быть, мне почудилось) в его речи, выражении  лица,  во  всем  облике
нечто такое, что сперва испугало меня, а потом живо заинтересовало, ибо  в
памяти моей всплыли картины младенчества,- беспорядочно теснящиеся смутные
воспоминания той далекой поры, когда сама память еще  не  родилась.  Лучше
всего я передам чувство, которое угнетало меня в тот миг, если скажу,  что
не мог отделаться от ощущения, будто с  человеком,  который  стоял  сейчас
передо  мною,  я  был  уже  когда-то  знаком,  давным-давно,  во   времена
бесконечно далекие. Иллюзия эта, однако, тотчас же рассеялась; и  упоминаю
я о ней единственно для того, чтобы обозначить день, когда я  в  последний
раз беседовал со своим странным тезкой.
     В громадном  старом  доме,  с  его  бесчисленными  помещениями,  было
несколько смежных больших комнат, где спали почти все  воспитанники.  Было
там, однако (это неизбежно в столь  неудобно  построенном  здании),  много
каморок,  образованных  не  слишком   разумно   возведенными   стенами   и
перегородками; изобретательный директор доктор Брэнсби их тоже приспособил
под дортуары, хотя первоначально они предназначались под чуланы  и  каждый
мог вместить лишь одного человека. В такой вот спаленке помещался Вильсон.
     Однажды ночью, в конце пятого года  пребывания  в  пансионе  и  сразу
после только что описанной ссоры, я дождался, когда все погрузились в сон,
встал и, с лампой в руке, узкими запутанными переходами прокрался из своей
спальни в спальню соперника. Я уже давно замышлял сыграть с  ним  одну  из
тех злых и грубых шуток, какие до сих пор мне неизменно  не  удавались.  И
вот теперь я решил осуществить свой замысел и дать ему  почувствовать  всю
меру переполнявшей меня  злобы.  Добравшись  до  его  каморки,  я  оставил
прикрытую колпаком лампу за дверью, а сам  бесшумно  переступил  порог.  Я
шагнул вперед и прислушался к спокойному дыханию моего тезки.  Уверившись,
что он спит, я возвратился в коридор, взял лампу и с нею вновь приблизился
к постели. Она была  завешена  плотным  пологом,  который,  следуя  своему
плану, я потихоньку отодвинул,- лицо спящего залил яркий свет, и я  впился
в него взором. Я взглянул - и вдруг оцепенел, меня обдало  холодом.  Грудь
моя тяжело  вздымалась,  колени  задрожали,  меня  объял  беспричинный  и,
однако, нестерпимый ужас. Я перевел дух и поднес лампу  еще  ближе  к  его
лицу. Неужели это... это лицо Вильяма Вильсона? Я, конечно, видел, что это
его лицо, и все же не мог этому поверить, и меня била лихорадочная  дрожь.
Что же в этом лице так меня поразило? Я смотрел, а в голове моей  кружился
вихрь беспорядочных мыслей. Когда он бодрствовал, в суете дня, он  был  не
такой, как сейчас, нет, конечно, не такой. То же имя! Те же черты! Тот  же
день прибытия в пансион! Да еще упорное и  бессмысленное  подражание  моей
походке, голосу, моим привычкам и повадкам! Неужели то, что  представилось
моему взору,- всего лишь  следствие  привычных  упражнений  в  язвительном
подражании? Охваченный  ужасом,  я  с  трепетом  погасил  лампу,  бесшумно
выскользнул из каморки и в тот же  час  покинул  стены  старого  пансиона,
чтобы уже никогда туда не возвращаться.
     После нескольких месяцев, проведенных дома в совершенной  праздности,
я был определен в Итон. Короткого этого времени оказалось довольно,  чтобы
память о событиях, происшедших в пансионе доктора Брэнсби, потускнела,  по
крайней мере, я вспоминал о них с совсем иными чувствами. Все  это  больше
не казалось  таким  подлинным  и  таким  трагичным.  Я  уже  способен  был
усомниться в свидетельстве своих чувств, да и вспоминал все это не  часто,
и всякий раз удивлялся человеческому легковерию, и с улыбкой думал о  том,
сколь живое воображение я унаследовал от предков. Характер жизни,  которую
я вел в Итоне, нисколько не способствовал тому, чтобы у  меня  поубавилось
подобного   скептицизма.   Водоворот   безрассудств    и    легкомысленных
развлечений, в который я кинулся так сразу очертя голову,  мгновенно  смыл
все, кроме пены  последних  часов,  поглотил  все  серьезные,  устоявшиеся
впечатления, оставил в памяти лишь  пустые  сумасбродства  прежнего  моего
существования.
     Я не желаю, однако, описывать шаг за  шагом  прискорбное  распутство,
предаваясь которому мы бросали вызов всем законам и ускользали от строгого
ока нашего колледжа. Три года безрассудств протекли  без  пользы,  у  меня
лишь укоренились порочные привычки, да я еще как-то  вдруг  вырос  и  стал
очень высок ростом; и вот однажды  после  недели  бесшабашного  разгула  я
пригласил к себе на тайную  пирушку  небольшую  компанию  самых  беспутных
своих приятелей. Мы собрались поздним вечером,  ибо  так  уж  у  нас  было
заведено, чтобы попойки затягивались до  утра.  Вино  лилось  рекой,  и  в
других, быть может более опасных, соблазнах тоже не было  недостатка;  так
что, когда на востоке стал пробиваться хмурый рассвет,  сумасбродная  наша
попойка была еще в самом разгаре. Отчаянно раскрасневшись от карт и  вина,
я упрямо провозглашал тост, более  обыкновенного  богохульный,  как  вдруг
внимание мое отвлекла порывисто открывшаяся дверь  и  встревоженный  голос
моего слуги. Не входя в комнату, он доложил, что какой-то человек, который
очень торопится, желает говорить со мною в прихожей.
     Крайне возбужденный  выпитым  вином,  я  скорее  обрадовался,  нежели
удивился нежданному гостю. Нетвердыми шагами я тотчас вышел в прихожую.  В
этом тесном помещении с низким потолком не было лампы; и  сейчас  сюда  не
проникал никакой свет, лишь серый свет утра  пробивался  чрез  полукруглое
окно. Едва переступив порог, я увидел юношу примерно моего роста, в  белом
казимировом сюртуке такого же новомодного покроя, что и тот, какой был  на
мне. Только это я и заметил в полутьме, но лица гостя разглядеть  не  мог.
Когда я вошел, он поспешно шагнул мне навстречу, порывисто  и  нетерпеливо
схватил меня за руку и прошептал  мне  в  самое  ухо  два  слова:  "Вильям
Вильсон".
     Я мигом отрезвел.
     В повадке незнакомца, в том, как задрожал у меня  перед  глазами  его
поднятый палец, было что-то такое, что безмерно меня удивило,  но  не  это
взволновало меня до глубины души. Мрачное предостережение, что  таилось  в
его своеобразном, тихом, шипящем шепоте, а более всего то, как он произнес
эти несколько  простых  и  знакомых  слотов,  его  тон,  самая  интонация,
всколыхнувшая в  душе  моей  тысячи  бессвязных  воспоминаний  из  давнего
прошлого, ударили меня, точно я коснулся  гальванической  батареи.  И  еще
прежде, чем я пришел в себя, гостя и след простыл.
     Хотя случай этот сильно подействовал на мое расстроенное воображение,
однако же впечатление от него быстро рассеялось. Правда, первые  несколько
недель я всерьез наводил справки либо предавался мрачным раздумьям.  Я  не
пытался утаить от себя, что это все та же личность, которая  столь  упорно
мешалась в мои дела и допекала меня своими вкрадчивыми  советами.  Но  кто
такой этот Вильсон? Откуда он взялся? Какую преследовал цель? Ни  на  один
вопрос я ответа не нашел, узнал лишь,  что  в  вечер  того  дня,  когда  я
скрылся из заведения доктора Брэнсби, он тоже оттуда  уехал,  ибо  дома  у
него случилось какое-то несчастье. А вскорости я  совсем  перестал  о  нем
думать, ибо мое внимание поглотил предполагаемый отъезд в Оксфорд. Туда  я
скоро и в самом деле отправился, а нерасчетливое тщеславие моих  родителей
снабдило меня таким гардеробом и годовым содержанием, что я мог купаться в
роскоши, столь уже дорогой моему сердцу,- соперничать в расточительстве  с
высокомернейшими   наследниками   самых   богатых   и   знатных   семейств
Великобритании.
     Теперь я мог грешить, не зная удержу, необузданно предаваться пороку,
и пылкий нрав мой взыграл с удвоенной силой,- с  презрением  отбросив  все
приличия, я кинулся в омут разгула. Но нелепо было бы рассказывать здесь в
подробностях обо всех моих сумасбродствах. Довольно будет сказать,  что  я
всех превзошел в мотовстве и изобрел  множество  новых  безумств,  которые
составили немалое дополнение к длинному списку пороков, каковыми славились
питомцы этого по всей Европе известного своей распущенностью университета.
     Вы с  трудом  поверите,  что  здесь  я  пал  столь  низко,  что  свел
знакомство с профессиональными игроками, перенял у них самые  наиподлейшие
приемы и, преуспев в этой  презренной  науке,  стал  пользоваться  ею  как
источником увеличения и без того огромного моего дохода за счет доверчивых
собутыльников. И, однако же, это правда. Преступление  мое  против  всего,
что в человеке мужественно и благородно, было слишком чудовищно - и, может
быть, лишь поэтому оставалось безнаказанным. Что и говорить, любой,  самый
распутный мой сотоварищ скорее усомнился бы  в  явственных  свидетельствах
своих  чувств,  нежели   заподозрил   в   подобных   действиях   веселого,
чистосердечного, щедрого Вильяма Вильсона - самого благородного  и  самого
великодушного студента во всем Оксфорде, чьи безрассудства (как выражались
мои прихлебатели) были единственно безрассудствами юности и  необузданного
воображения, чьи  ошибки  всего  лишь  неподражаемая  прихоть,  чьи  самые
непростимые пороки не более как беспечное и лихое сумасбродство.
     Уже два года я успешно следовал  этим  путем,  когда  в  университете
нашем появился молодой выскочка из новой знати, по имени Гленденнинг,-  по
слухам, богатый, как сам Ирод Аттик, и  столь  же  легко  получивший  свое
богатство. Скоро я понял, что он не блещет умом, и, разумеется,  счел  его
подходящей для меня добычей. Я часто вовлекал его в игру и,  подобно  всем
нечистым на руку игрокам, позволял ему выигрывать  изрядные  суммы,  чтобы
тем вернее заманить в мои сети. Основательно обдумав  все  до  мелочей,  я
решил,  что  пора  наконец  привести  в  исполнение  мой  замысел,  и   мы
встретились с ним на квартире  нашего  общего  приятеля-студента  (мистера
Престона),  который,  надо  признаться,  даже  и  не  подозревал  о   моем
намерении. Я хотел придать всему вид самый естественный и  потому  заранее
озаботился, чтобы предложение  играть  выглядело  словно  бы  случайным  и
исходило от того самого человека, которого я замыслил обобрать.  Не  стану
распространяться о мерзком этом предмете, скажу только, что в тот вечер не
было упущено ни одно из гнусных  ухищрений,  ставших  столь  привычными  в
подобных случаях; право  же,  непостижимо,  как  еще  находятся  простаки,
которые становятся их жертвами.
     Мы засиделись до  глубокой  ночи,  и  мне  наконец  удалось  так  все
подстроить,  что   выскочка   Гленденнинг   оказался   единственным   моим
противником. Притом  игра  шла  моя  излюбленная  -  экарте.  Все  прочие,
заинтересовавшись размахом нашего поединка, побросали карты  и  столпились
вокруг нас. Гленденнинг, который в начале вечера  благодаря  моим  уловкам
сильно выпил, теперь тасовал, сдавал и играл в таком  неистовом  волнении,
что это лишь отчасти можно  было  объяснить  воздействием  вина.  В  самом
непродолжительном времени он был уже моим должником на  круглую  сумму,  и
тут, отпив большой глоток  портвейна,  он  сделал  именно  то,  к  чему  я
хладнокровно вел его весь  вечер,-  предложил  удвоить  наши  и  без  того
непомерные ставки. С хорошо разыгранной неохотой и только после того,  как
я дважды отказался и тем заставил его погорячиться, я наконец  согласился,
всем своим видом давая понять, что лишь уступаю его гневной настойчивости.
Жертва моя повела себя в точности, как я предвидел: не прошло и часу,  как
долг Гленденнинга возрос вчетверо. Еще  до  того  с  лица  его  постепенно
сходил румянец, сообщенный вином, но тут он, к  моему  удивлению,  страшно
побледнел. Я  сказал:  к  моему  удивлению.  Ибо  заранее  с  пристрастием
расспросил всех, кого удалось, и все уверяли, что  он  безмерно  богат,  а
проигрыш его, хоть и немалый сам по себе, не мог, на мой взгляд,  серьезно
его огорчить и уж того более - так потрясти. Сперва мне пришло  в  голову,
что всему виною недавно выпитый портвейн. И скорее  желая  сохранить  свое
доброе имя, нежели из иных, менее корыстных видов, я уже хотел  прекратить
игру, как вдруг чьи-то слова за моею  спиной  и  полный  отчаяния  возглас
Гленденнинга дали мне понять, что я совершенно его  разорил,  да  еще  при
обстоятельствах,  которые,  сделав  его  предметом  всеобщего  сочувствия,
защитили бы и от самого отъявленного злодея.
     Как мне теперь следовало себя вести, сказать трудно. Жалкое положение
моей жертвы привело всех в растерянность и  уныние;  на  время  в  комнате
установилась глубокая тишина, и я чувствовал, как под  множеством  горящих
презрением и упреком взглядов моих менее испорченных  товарищей  щеки  мои
запылали. Признаюсь даже, что, когда эта гнетущая тишина была  внезапно  и
странно нарушена, нестерпимая тяжесть на краткий миг упала  с  моей  души.
Массивные створчатые двери вдруг распахнулись с такой силой и так  быстро,
что все свечи в комнате,  точно  по  волшебству,  разом  погасли.  Но  еще
прежде, чем воцарилась тьма, мы успели заметить, что  на  пороге  появился
незнакомец примерно моего роста, окутанный  плащом.  Тьма,  однако,  стала
такая густая, что мы лишь ощущали его присутствие среди  нас.  Мы  еще  не
успели прийти в себя, ошеломленные грубым вторжением, как  вдруг  раздался
голос незваного гостя.
     - Господа,- произнес он глухим, отчетливым и незабываемым шепотом, от
которого дрожь пробрала меня до мозга  костей,-  господа,  прошу  извинить
меня за бесцеремонность,  но  мною  движет  долг.  Вы,  без  сомнения,  не
осведомлены об истинном лице человека, который  выиграл  нынче  вечером  в
экарте крупную сумму  у  лорда  Гленденнинга.  А  потому  я  позволю  себе
предложить вам скорый и убедительный способ  получить  эти  весьма  важные
сведения. Благоволите осмотреть подкладку его левой манжеты и те пакетики,
которые, надо полагать, вы обнаружите в довольно  поместительных  карманах
его сюртука.
     Во время его речи стояла такая тишина, что, упади на пол  булавка,  и
то было бы слышно.
     Сказав все это, он тотчас исчез - так же неожиданно, как и  появился.
Сумею ли я, дано ли мне передать обуявшие меня чувства? Надо ли  говорить,
что я испытал все муки грешника в аду? Уж конечно, у меня не было  времени
ни на какие размышления. Множество рук тут же грубо меня схватили,  тотчас
были зажжены свечи. Начался обыск. В  подкладке  моего  рукава  обнаружены
были все фигурные карты, необходимые при  игре  в  экарте,  а  в  карманах
сюртука несколько колод, точно таких, какие мы употребляли  для  игры,  да
только мои были так называемые arrondees: края старших  карт  были  слегка
выгнуты. При таком положении простофиля,  который,  как  принято,  снимает
колоду в длину, неизбежно даст своему противнику старшую карту, тогда  как
шулер, снимающий колоду в ширину, наверняка не сдаст своей жер